то есть "Брат Авеля, ревниво относящийся к его прославленной святости, сокрушает братскую шею изогнутым садовым ножом". "Все почтительно предложенное вашим Комитетом предназначено не столько окончательно разрешить вопрос (это невозможно), сколько внушить юношеству первостепенность значения, придававшегося инструментарию такими людьми, как Хризостом и Ириней".
"К чертям Иринея! - вскричал Биток, нетерпеливо вскочив с места, чтобы провозгласить очередной тост. - За наших ирландских друзей! Пожелаем им скорейшего переворота в улучшении качества инструментов, а также во всем, что связано с нашим искусством!"
"Джентльмены! Я выскажусь начистоту. Всякий день, берясь за газету, мы находим в ней сообщение о раскрытом убийстве. Мы восклицаем: это хорошо, это отлично, это великолепно! Но взгляните: стоит нам прочесть чуть-чуть дальше, как мы сразу натыкаемся на слово Типперэри или Баллина и прочее, что изобличает ирландскую выделку. Нас тут же охватывает отвращение, мы подзываем официанта и заявляем ему: "Служитель, убери эту газету, вынеси ее из дома; это сущий позор, оскорбляющий тонкий вкус". Я обращаюсь ко всем: неужели кто-либо, установив ирландское происхождение убийства, не чувствует себя задетым, как если бы заказанная мадера оказалась на деле вином с мыса Доброй Надежды - или, скажем, срезанный белый гриб превратился бы в мухомор. Церковная десятина , политика - нечто неверное в самой основе портит всякое ирландское убийство. Джентльмены, такое положение должно быть исправлено - иначе Ирландия станет страной, непригодной для жизни; по крайней мере, коли мы живем там, мы обязаны импортировать туда наши убийства, это совершенно очевидно" . Биток уселся на место со сдержанным, но гневным ворчанием; гневные крики "Слушайте, слушайте!" бурно подтвердили всеобщее единодушие.
Далее последовал тост: "За великую эпоху беркизма и хейризма!".
Бокалы осушили с большим воодушевлением; один из членов клуба доложил аудитории крайне любопытные сведения: "Джентльмены, мы считаем беркизм новшеством чистейшей воды: в самом деле, ни один Пансироллий не включил эту отрасль искусства в список de rebus deperditis [о преступных вещах (лат.) ]. Однако я установил, что основной принцип этого ответвления в искусстве был известен древним - хотя, подобно искусству живописи на стекле, искусству изготовления чаш из мирры и прочее, он был утрачен в Средние века за недостатком поощрения. В знаменитом собрании греческих эпиграмм Планудеса есть одна, посвященная весьма замечательному случаю беркизма, - это подлинная жемчужина. Эту эпиграмму я сейчас не могу найти, приведу лишь краткий пересказ ее у Салмазия , найденный мной в примечаниях Вописка : "Est et elegans epigramma Lucillii, ubi medicus et pollinctor de compacto sic egerunt, ut medicus aegros omnes curae suae commissos occideret" [Существует изящная эпиграмма Луциллия, где врач и обмыватель трупов заключают договор, что врач всех больных, обратившихся к его помощи, доводит до смерти. (Примеч. автора.) ]: такова подоплека контракта, заключенного с одной стороны врачом - для себя и своих ассистентов, - обязавшимся должным и истинным образом умерщвлять всех пациентов, вверенных его попечению, но зачем? Здесь-то и таится красота договора - "Et ut pollinctori amico suo traderet pollingendos" [Чтобы предоставить их для обмывания другу своему, обмывателю (лат.) ]. Pollinctor, как вам известно, это лицо, в чьи обязанности входило облачать и готовить мертвое тело для погребения. Исходная основа сделки выглядит сентиментальной. "Он был моим другом, - говорит доктор-убийца о поллинкторе, - он был мне дорог". Но закон, джентльмены, строг и неумолим: закон и слышать ничего не желает о нежных мотивах: для подтверждения в суде законности подобного контракта необходимо представить "компенсацию". Какова же была эта компенсация? Вся она полагалась поллинктору: его услуги хорошо оплачивались - между тем щедрый, благородный доктор не получал ровным счетом ничего. Чему же равен эквивалент, вновь спрошу я, побора доктора, на котором настаивает закон для установления этой "компенсации", без которой контракт не имеет юридической силы? Слушайте: "Et ut pollinctor vicissim τελαμωνεσ quos furabatar de pollinctione mortuorum medico mitteret donis ad alliganda vulnera eorum quos curabat" - то есть взамен поллинктор обязан передавать медику, в качестве добровольного дара за перевязывание ран пациентов, жгуты или пелены (τελαμωνεσ), которые ему удастся присвоить в процессе обихаживания трупов.
Итак, случай совершенно ясен: предприятие основывалось на принципе взаимности, так что деятельность его могла продолжаться неограниченно долго. Доктор практиковал и как хирург: он не мог умерщвлять всех своих пациентов и кое-кого из них должен был оставлять в целости и сохранности. Для этого ему требовались полотняные бинты. К несчастью, римляне носили одежду из шерсти (и по этой причине столь часто пользовались банями). Между тем лен в Риме найти было можно, однако стоил он чудовищно дорого - и τελαμωνεσ (полотняные пелены), в которые, согласно предрассудкам, полагалось закутывать трупы, как нельзя лучше подходили для хирургии. Доктор, таким образом, заключает со своим другом контракт на постоянную поставку трупов - при условии (о котором никогда нельзя забывать), что названный друг в обмен будет снабжать его половиной предметов, полученных им от друзей убитого или еще подлежащего убийству. Доктор неизменно рекомендовал своего бесценного друга-поллинктора (назовем его похоронных дел мастером); последний, равно приверженный священным обязательствам дружбы, всякий раз рекомендовал доктора. Подобно Пиладу и Оресту, оба представляли собой образец дружественного союза: всю жизнь они были прекрасны и, надо надеяться, не разлучились даже у подножия виселицы.
Джентльмены, я готов хохотать до упаду, воображая взаимные расчеты этих друзей: "Доктор задолжал поллинктору шестнадцать трупов; поллинктор отпустил в кредит сорок пять повязок, из них две порванных". Имена наших героев, к несчастью, утрачены: мне кажется, они могли бы называться Квинт Беркий и Публий Хейрий . Кстати, джентльмены, слышал ли кто-нибудь из вас недавно о Хейре? Насколько мне известно, он благополучно осел в Ирландии, поближе к западному побережью, время от времени занимается торговлей; однако, замечает он со вздохом, только розничной; а это совсем непохоже на процветающую фирму оптовой торговли, с которой он так беспечно расстался в Эдинбурге. "Вот к чему приводит пренебрежение делом" - основной урок морали (επιμυδιον, как сказал бы Эзоп ), каковой Хейр извлек из прошлого опыта".
Наконец провозгласили главный тост вечера - "За индийских душителей во всех разновидностях!".
Не поддается учету количество попыток произнести речь в этот кульминационный момент обеда. Овация была бурной, музыка - громовой; непрерывно звенели разбиваемые бокалы (участники обеда, охваченные решимостью не поднимать их по менее важному поводу, бросали их на пол) - и я более не в силах справляться с отчетом… Кроме того, Биток впал в полное исступление. Он палил во все стороны из пистолетов и послал слугу за мушкетоном, замыслив зарядить его боевыми патронами. Мы заключили, что при упоминании Берка и Хейра к нему вернулось прежнее безумие - или же, устав от жизни, он решил отойти в лучший мир среди массового кровопролития. Такого мы не могли допустить; оказалось, следовательно, необходимым вышвырнуть его прочь пинками, что мы и проделали ко всеобщему удовольствию: все собравшиеся объединили, так сказать, носки своих башмаков в uno pede [одну ногу (лат.) ] - испытывая тем не менее жалость к сединам и ангельской улыбке Битка. Во время этой процедуры оркестр вновь заиграл уже знакомую мелодию. Все до единого грянули припев - и (к немалому нашему удивлению) в наш хор влился и неистовый голос Битка:
"Et interrogatum est ab omnibus:
- Ubi est ille Биток-в-Тесте?
Et responsum est ab omnibus: - Non est inventus".
Постскриптум
У читателей мрачного и угрюмого нрава, неспособных живо отозваться на любое проявление веселости, искать сочувствия бесполезно - в особенности если шутка имеет налет экстравагантности. В этом случае отсутствие сочувствия есть отсутствие понимания; и забава, не прогоняющая безразличие, кажется скучной и пресной, а то и вовсе утрачивает всякий смысл. К счастью, подобного сорта тупицы все до единого в крайнем раздражении покинули аудиторию - а из оставшихся слушателей подавляющее большинство громкими возгласами выражают одобрение, свидетельствующее об удовольствии, которое доставила им моя лекция; искренность их похвал подтверждается и одним-единственным нерешительным порицанием. Мне не раз давали понять, что экстравагантность моей трактовки, хотя вполне очевидно намеренная и усиливающая комизм концепции в целом, явно выходит за допустимые рамки. Сам я склоняюсь к иному мнению - и позволю себе напомнить моим дружелюбным критикам, что одна из прямых задач предлагаемой bagatelle [безделицы (фр.) ] - соприкоснуться с областью ужасного : всего того, что, будучи осуществленным на деле, внушило бы любому смертному глубочайшее отвращение. Избыток экстравагантности, постоянно поддерживающей в читателе восприятие всего построения как сугубо вымышленного, служит вернейшим средством избавить его (читателя) от цепенящей власти страха, под которую он в ином случае мог бы подпасть. Осмелюсь напомнить моим оппонентам, дабы они умолкли раз и навсегда, о скромном предложении декана Свифта использовать в пищу, после соответствующей кулинарной обработки, лишних младенцев, без надобности рождавшихся в Соединенном Королевстве и помещавшихся в сиротские приюты Дублина и Лондона. Разумеется, перед нами чистейшей воды фантасмагория, которая, хотя по дерзости и грубой конкретности изображенного далеко превосходит мою, не навлекла ни малейшего нарекания на высокое должностное лицо в духовной иерархии ирландской Церкви; оправданием высказанной идеи служила ее чудовищность; крайняя эксцентричность как бы разрешала и придавала вес беспечной jeu d’esprit [игре ума (фр.) ] - точно так же как абсолютная нереальность Лилипутии, Лапуты, йеху и гуигнгнмов и стала условием их изображения. Если, следовательно, отыщется критик, которому не лень будет ополчиться на выдутый ради забавы мыльный пузырь, каким является моя лекция об эстетическом значении содержания убийства, я вполне могу укрыться за атлантовым щитом ирландского священнослужителя .
Однако в действительности есть причина, дающая моей лекции право на экстравагантность (по правде говоря, цель данного постскриптума - пояснить ее): причина, которую Свифт решительно предъявить не мог. Никто, от имени дублинского декана, не может и на миг допустить, будто склад человеческого ума естественным образом предполагает возможным рассмотрение младенцев в качестве съестных припасов; ни при каких обстоятельствах нельзя аттестовать подобную прихоть иначе как тягчайшую разновидность каннибализма - каннибализма, направленного против наиболее беззащитных представителей рода.