- Власть ихняя, - с горечью признал Сидор Матвеич, тыча костылем в какую-то букашку под ногами.
- Какая же у них власть? От власти они бегают. Власть ваша, вы сами. Кого больше-то - вас или их?
- Поговори-ка поди с ними… - снова осмелел Милкин. - Чуть заикнулся - в яругу и башку долой.
- Ну вот, а ты говоришь - власть. У власти, у настоящей власти, суд должен быть, закон. Виноват - докажи. А какая же это власть: живот человеку размахнули, на воротах приколотили? Так только волки, если в овчарню заскочат…
Молчат, не поднимают глаз. Далее Милкин утих. Григорий Иванович подождал - и снова:
- Так теперь что, тебя за бороду хватают, а ты сиди, терпи? Так, выходит?
Первым не вынес Сидор Матвеич.
- А что делать, гражданин военный командир? Мужик - он ведь как веник смирный… Эх, чего языком молоть! Если бы на каждую оказию рот разевать, не только бороду, голову бы давно оторвали. Ведь ты бы поглядел, что тут было!
Оборвал зло, отвернулся и завозил плечами, словно то, чего не досказал, тате и зудело, так и просилось.
- Ну… Ну… - подталкивал Григории Иванович.
- А что - ну? Ладно, Антонов не власть. А был тут у нас Филька Матрос, в Шилове. И не где-нибудь, а в Совете сидел! Такого варнака днем с огнем не найдешь. Разговоры разговаривать не признает, орет во всю рожу, матерщины полон рот. Как кого заарестуют, к нему доставляют, а уж он решает, кого к стенке без разговоров, а кого к награде. Но если только он с похмелья - беда: сам же и шлепнет от изжоги организма.
- Жалко, - Григорий Иванович побарабанил пальцами по рукоятке шашки, - жалко - не дождался он нас!
- Его нету, другие есть, - смирно, прокашливаясь после долгого молчания, подал голос Милованов. Григорий Иванович даже вздрогнул: совсем забыл, что с этой руки у него тоже человек сидит.
По одному тому, как подобрались и стали слушать мужики, комбриг понял, что Милованов в Шевыревке но последний человек. Выдавала его и уверенная хозяйская повадка: этот человек привык, чтобы, когда он говорит, другие замолкали.
- Про Фильку - что… - Милованов махнул рукой. - Они с попом и без того от самогону бы сгорели… В Дворянщине у нас что было! Привезли один день ситец. Ну, ситец! Голышом все ходим… Так что вы думаете? Равноправие, говорят, - значит, всем будем давать поровну, чтоб никому не обидно. Ну, тоже вроде ладно. И ведь головы же садовые, стали на сам деле резать! На всех-то помене аршина и досталось, По-хозяйски это? Да я ладошкой больше прикрою, чем этим аршином. Нс издевательство это над мужиком?
Пристальный, обнаженный взгляд Милованова жадно караулил любую перемену на лице комбрига.
- Правильно, - согласился Григорий Иванович. - Это - вредительство.
- Ага. Теперь дальше гляди. С хлебом. Что ни день, то указ: сдавай то, сдавай другое. Заборы от указов ломятся. "Да мы же только что сдавали!" - "Не разговаривай!" И - гребут. И гребут-то как: с оркестром! Бабы, ребятишки воют, а у них музыка наяривает… Ну? Это власть? В силах это мужик вынести?
Говорил Милованов, как камнем бил. И заметно было - ждал: ну дрогни, хоть сморгни, ведь крыть-то нечем!
Пальцем комбриг полез за ворот гимнастерки, потянул. Минута прошла в молчании. Неприятная минута.
- Это произвол, - обронил наконец Григорий Иванович. - За это спросят. Спросим!
Вот-вот! В усмешке Милованова просквозило нескрываемое торжество.
- Кто спрашивать-то будет? Свой же и спросит. Знаем мы.
- Плохо знаешь! - отрезал Котовский. - У нас спрашивают так, что… В общем, не пожелаю ни тебе, ни кому другому!
Милованов глумливо промолчал, всем видом показывая: дескать, говори, говори… Григории Иванович искоса взглянул на него, но ничего не сказал.
Жалея, что нарушился такой хороший, задушевный разговор, Милкин с сочувствием проговорил:
- Оно, конечно, за каждым разве углядишь? Москва далеко. Ленин-то, говорят, за голову схватился, когда узнал, что сделали с мужиком, с разверсткой этой самой…
Нет, такой помощи комбриг не хотел.
- Не мели, не мели, - остановил он Милкина. - За голову… За голову тот хватается, кто сдуру наломает. А с разверсткой все по плану было, сознательно пошли. Да, по плану! - с раздражением повысил он голос, заметив, как изумленно вылупились мужики. - И знали, что которые из вас за топоры возьмутся. Все знали! Ну а что делать, по-вашему? В городах люди мрут. Или ты думаешь, что Ленин как мачеха какая? Одним, значит, все, а другим ничего? У вас тут самогон гонят, а там ребятишек на кладбище таскать не успевают. Ему надо всех накормить, за всех душа болит. Вот и пошли на разверстку… Тоже - плачешь, а идешь.
Кажется, оправдывайся он незнанием, вали всю вину на таких, как Филька и другие, мужикам было бы легче. А так… что же получается-то?
Сцепив руки, Милованов вертел большими пальцами.
- Значит, - промолвил он, угрюмо выставив бороду, - земля наша, а что на земле - совецко? Солому надо жрать, чтобы так хозяйствовать!
Медленно, медленно поворотился к нему Котовский. Мужики не дышали: Милованов бухнул о том, из-за чего весь сыр-бор… Григорий Иванович не спеша поизучал его, сощурился.
- Значит, когда вам землю, то на, возьми, да еще защити вас от тех хозяев, а когда от вас потребовалось по куску отдать, так вы за топоры, за вилы? Ишь ведь какие фон-бароны сразу стали! А подумали бы своей головой: кто вам землю-то дал? Забыли? И неужели вы отсиделись бы тут, если бы мы там кончились? Живо бы прежние хозяева налетели, притянули бы вас за землю! Прошел же у вас тут Мамонтов. Что, хорошо было? Поправилось?
- Известно - генерал, - вздохнул Сидор Матвеич, укладывая на костыль дрожащие руки.
- Генерал!.. А если бы не генерал? А если бы вашу Шевыревку какой-нибудь немец занял? Он что - не забрал бы хлеб, вам оставил?
- Немец-то? - Сидор Матвеич убито махнул рукой. - Немец чисто гребет. Зернышка не оставит.
- О! Вот видишь! А кто сюда немца не пустил? Кто генерала вытурил? Кто загораживал вас, пока вы тут этот свой хлеб выхаживали и убирали? Ну, кто? Солдат. Рабочий. Мужик. Так почему же вы накормить их нс хотите? Почему не поделитесь? По-человечески ведь просят! Они ж не только за себя, они и за вас бились. Собаку, которая двор стережет, и ту кормить положено. Трудно понять, что ли?
Тишина. Ни одна голова не поднималась. А что, в самом деле, возразишь? Понять не трудно, чего там не понять. Отдавать - вот чего душа не переносит. Свое - оно и есть свое.
Не вынес молчания и завозился Иван Михайлович Водовозов, сидевший до сих пор незаметно. Пока шел спор Котовского с мужиками, он угрюмо смотрел себе под ноги и, морща лоб, о чем-то напряженно размышлял.
- Солдат - что? - задумчиво проговорил он. - С солдатом мы бы поделились. Солдат не объест. Буржуйцев разных неохота кормить. Как паразиты живут.
- А я о чем? - обрадованно подхватил Милованов. - И я про то же самое!
- Ты погоди, - Иван Михайлович даже не взглянул на Милованова. - С тобой разговор другой. Тебя если и потрясти маленько - не обеднеешь. Ты вон свиней пшеницей воспитываешь, а люди хлеб над горсточкой едят.
Милованов вспыхнул и тревожно метнул взгляд на Котовского.
- Замолол! Я, что ли, виноват, что вы на зиму не запасли?
- Было бы из чего - запасли бы, не дурней тебя, - продолжал Водовозов. - Ты вон земли нахватал - управиться не можешь, людей нанимаешь, а через наш надел старуха перескочит. Тебя чуть прижмет, ты в поземельный байк идешь, ссуду берешь, а я куда сунусь, если у меня семь тощих собак в хозяйстве?
- Про землю не мне жалуйся! - отрезал Милованов. - Землю мужикам сам Ленин отдал.
- У нас-то не Ленин раздавал, - прищурился Водовозов. - И ты это хорошо знаешь.
Милованов заерзал.
- Что же молчал-то, когда время было? Земли было - бери сколько можешь.
- Ишь ты как запел! Поди-ка поговори тогда с вами. Сыпок твой распрекрасный… Ему в оглоблях ходить, а он… Глотку свою в двадцать диаметров разинет, переори- ка попробуй вас!
- Не мели, не мели чего зря! - прикрикнул Милованов, не переставая поглядывать в сторону Котовского. - Ты о деле говори. Глотка! Вот ты глоткой-то и работаешь. У людей на руках мозоли, а у тебя на языке.
- Это у меня на языке?! - взвился Водовозов и, наступая, стал взглядывать то на голову, то на ноги обидчика. - Да я тебе сейчас такую мозоль поставлю!
- Не лезь, не лезь, хвороба, - отпихнул его Милованов. - А то как ткну, сразу сопли высушу!
- Ты?! Мне?! Ах-х ты…
И быть бы драке, не вмешайся мужики. Водовозова и Милованова схватили за руки, усовестили, развели по местам.
- Ну-ну, - усмехнулся Котовский, пощипывая усики. - Жизнь, я гляжу, у вас…
Водовозов снова вскочил, никак не мог успокоиться.
- Жить, Григорь Иваныч, потом будем, сейчас бы справедливости добиться!
Лицо его горело. В деревне Иван Михайлович славился своей небывалой невезучестью. За что бы ни принялся он, все у него выходит не так, как у людей. Корову заведет - она в короткий срок сделается неудойной и шкодливой, как коза. Теленок народится - от поноса изойдет. Свинья, извечная крестьянская копилка мяса на зиму, и та не приживалась. У соседей свиньи как свиньи, а у Водовозова тощие, длиннорылые, ногастые, точно собаки. От постоянных неудач Иван Михайлович настолько озлобился, что стал, как говорили в Шевыревке, человеком неверешным: ему одно, а он в ответ совсем наоборот. Словно кому-то в отместку… Кроме того, с Миловановым у него давнишние нелады из-за дочери Насти: миловановский парень Шурка не давал девке проходу, однажды Иван Михайлович даже погнался за ним с вилами.
Возвращаясь к разговору, комбриг показал Водовозову, чтобы он сел и успокоился.
- Ты говоришь, буржуев неохота кормить, - напомнил Григорий Иванович. - Как будто в городе одни буржуи. Смотри: топор тебе надо? Надо. А вилы? А плуг? Молотилку? Все надо. Кто же тебе все это делает-то? Кто? Рабочий. Ему надо и железо добыть и выплавить, и уголь всякий. Да мало ли… Или ты думаешь: рабочий в городе шляпу купил, задрал ее на затылок и пошел себе бренчать полтинникам и в кармане? Но так оно все. Совсем не так.
Заминая неловкость, Милкин примирительно заметил:
- Вот так бы и растолковали сразу. А то сдавай - и все! Нож к горлу.
Со своего места Милованов проворчал:
- Мужик власть уважает - уважь и власть мужика. Капни ему масла на голову - он тебе из себя вылезет, в проруби искупается. А за горло хватать - кому это поглянется?
- Тоже правильно, - согласился Котовский. - Только когда капать-то было? Деникин под Москвой стоял.
- Это так, - с легким вздохом подтвердил кто-то из последнего ряда.
Милованов ничего не сказал и с непримиримым видом отвернулся. Сбоку его лупоглазие заметно особенно, - кажется, стукни человека по лбу, глаза так и выскочат.
Пока тянулось неловкое молчание, Григорий Иванович незаметно наблюдал за ним издали. Что ж, с этим человеком все было ясно. Ну а остальные-то?
- Да-а… - раздавались вокруг вздохи. - К-гм…
Котовский терпеливо выжидал.
Затеяв спор и ничего не доказав, мужики чувствовали себя побито. Но, высказав все, что лежало на душе, стали доступнее, проще. Теперь бы самое время о новом разузнать. Старое - что? Пережили - и слава богу… Сидор Матвеич, как своего, деревенского, хитровато ткнул комбрига в бок.
- С разверсткой-то что? Слух был, будто ее похерили, окаянную. Верить, нет?
Глаза у старика неожиданно оказались живые, бойкие и немалого ума.
- Слух… - рассмеялся Григорий Иванович. - Написано везде. Своими глазами все читал.
- A-а… обману не выйдет? - И старался изо всех сил заглянуть в глаза поглубже, добираясь до самого дна души.
Дотошность старика все больше веселила комбрига:
- Да что ты, дедушка! Сам Ленин приказал.
- Так, так, так… - Мужики, пихаясь, полезли ближе, вытянули шеи, - И как же теперь будет? Мы уж тут всяко думали. Неуж одним налогом всех накормите?
Сидят не дышат, глядят в самый рот. Ну что ты с ними будешь делать! Опять не верят… Григорий Иванович закряхтел, снял фуражку и повесил ее на рукоятку шашки. Морщась, расстегнул пуговицы на воротнике.
- Не понимаю я вас, мужики. Вроде с головами, а рассуждаете, как малые дети. Налогу, если его собирать по правилам, - во, по уши хватит.
- Чего же раньше-то?
- А вот и считай, чего раньше, - стал загибать пальцы. - На Дону война? На Кубани война? На Украине - сами знаете… Да и Сибирь… Си-бирь! Соображайте.
Откинулись, вздохнули.
- Похоже, так. Сходится… А правду, нет говорят, будто в Сибири народ по колено в зерне ходит?
- А реки молоком текут? - весело подхватил Григорий Иванович. - Всяко живут, и хорошо, и плохо. Как везде. Я эту Сибирь насквозь прошел, насмотрелся.
- Не из Японии, случаем? - встрепенулся Сидор Матвеич.
- Почти оттуда, дедушка. С Амура.
- Пешком?
- А всяко. Иногда и ползком.
Сильно потянуло едким табачным дымом. Григорий Иванович завертел головой: откуда ото? Сверху, из окна, свешивался Емельян - лежал животом на подоконнике и слушал.
- С налогом-то… - напомнил он, спрятав руку с цигаркой.
Появился Юцевич, деликатно стал так, чтобы комбриг увидел его и понял - есть дело, но Григорий Иванович показал ему: мол, обожди. Пробежал через двор Черныш, ведя за повод Орлика. Лоснящийся жеребец потянулся было к хозяину, Черныш дернул его и увел.
- А что налог? - с некоторым наигрышем удивился Григорий Иванович. - С налогом, по-моему, ясней ясного.
- Ладно, не томи, - ворчливо подпихнул его Сидор Матвеич. - Знаешь - расскажи. Ты приехал и уехал, а нам - жить.
Двумя пальцами Григорий Иванович взял себя за переносицу, зажмурился. Если он правильно запомнил, то декретом ВЦИК общая сумма налога устанавливалась примерно в 240 миллионов пудов. Это для начала, поспешил добавить, в дальнейшем она будет снижаться и снижаться. ("Вот армию здорово сократим. Сколько мужиков сразу за дело примется!") Очень важно в декрете вот что: каждому крестьянину еще до весеннего сева будет известно, сколько хлеба он должен сдать осенью. Значит, каждый заранее сможет рассчитать: столько-то он соберет, столько-то сдаст в налог, а столько-то останется ему, делай с этим хлебом что захочешь. И вот еще: кто победней, с тех и налог поменьше, а есть и такие, с кого на первых порах вообще не возьмут ни зернышка, пускай сначала как следует встанут на ноги.
- Классовый принцип. С богатого - побольше, с бедного - совсем почти ничего. Там несколько налоговых разрядов установлено.
Милованов насторожился:
- А кто по разрядам будет разносить?
- Как - кто? Сами. Кого вам еще надо?
- Опять, значит!.. - Милованов едва сдержался, чтобы не выругаться. - То на то и поменяли. Посадят кого- нибудь, он и начнет…
- А вы на что? - спросил комбриг.
- Много нас тут спрашивают…
- Ты не мели, не мели! - прикрикнул на него сверху Емельян. - Язык, гляжу, большой стал.
Милованов затих и отступил, но комбриг видел, что слушатели отчего-то жмутся, кое-кто разочарованно полез в затылок. Оказывается, смущает всех самая что ни на есть пустяковина: каким образом будет начисляться налог?
- Да вы что? - удивился Григорий Иванович. - Ну давайте вместе считать, раз такое дело… Вот, скажем, двор, где всего по полдесятины на едока. Есть ведь такие? Есть. Скажите мне: сколько он зерна на десятине соберет? Ну?
Ежатся, молчат. Наконец кто-то:
- Загодя как считать? Земелька у нас средненькая, жизнь серенькая… Урожай сам-пят, сам-шест, а если сам- сем, считай - бог послал.
Бестолковость (а может быть, и притворство) вывела комбрига из себя. Кажется, все разжевал как мог, так нет! К тому же Юцевич снова показался, постоял и озабоченно ушел.
Ладно, по-другому будем считать. Меньше двадцати пяти пудов на десятине ведь не берете? (Нарочно взял самый нижний предел.) Или берете?
- Да что ты с ними! - не утерпел у себя в окошке Емельян. - За такой урожай руки надо отрубить!
- Пускай. Смотрите, я кладу двадцать пять. Значит, и налогу такой человек заплатит всего десять фунтов. И все! Но ведь есть у вас и такие, у кого но четыре десятины на едока. (Сам не зная почему, но глянул на Милованова и сразу понял: не ошибся, этот земли успел нахапать.) Ну вот, давай посчитаем ему. Как, может он собрать по-о… ну, скажем, по семьдесят пудов?.. Вот ему и поднесут налог - одиннадцать пудов.
Договаривая, надел фуражку и поднялся, стал застегивать ворот. Мужики сгрудились вокруг.
- А когда все будет… вся благодать-то эта? - поинтересовался Сидор Матвеич.
- Да хоть сейчас. Сегодня. А разобьем Антонова - и вообще живи не хочу. Никто мешать не будет.
У себя в боковушке Емельян слышал, что комбрига провожали гурьбой, не хотели отпускать.
- …А куда смотрите? - раздавался голос Котовского. - Весна проходит, такие дни стоят, а вы завалинку шоркаете. Земля ждет!
- Боязно. Сунься за деревню - подстрелят.
- Защиту дадим. Для того и приехали.
Напоследок, когда комбриг уже взбегал на крылечко, Милкин сказал таким тоном, будто сообщал приятную новость:
- А ведь клянут вас по деревням, Григорь Иваныч, ох клянут! Сам слыхал.
Похоже было, что комбриг с легким сердцем отмахнулся.
- А кого вы не клянете? Вы отца с матерью так пушите, что хоть иконы выноси.
И скрылся в доме.
Глава шестая
- Заметил, Григорь Иваныч? Этот, вылупленный-то? - Емельян двумя пальцами ото лба изобразил пучеглазие. - У него сын в лесах.
- Ранен?
- Кто, Шурка? Черта ему сделается! Змеиная семейка. Рассказать тебе - не поверишь.
Оказывается, толкуя с мужиками о налоге, комбриг догадался правильно: Милованов, пользуясь тем, что прежний комбед перераспределял землю "по силе возможности", нахватал себе сверх меры, хотя семья у него известно какая: сам, да жена, да сын-баламут. Ясно, надеялся на чужие руки, на чужой горб, - самому столько не осилить.
Смеркалось. Юцевич вышел распорядиться, чтобы принесли лампу. Григорий Иванович, пользуясь роздыхом, покачивался на стуле. К вечеру накапливалась усталость, хотелось лечь, вытянуться, закрыть глаза.
В сумерках, наедине, голос Емельяна звучал негромко, задушевно. Солдат жаловался, что урожай в последнее время действительно редкий, редкий год удастся. Выручались тем, что держали коров. Куда девали молоко? А известно: на молоканку. Тот же Путятин по договору со всей деревней собирал молоко для маслозавода.
- Сколько платил?
- Платил?.. - припоминая, Емельян завел глаза под лоб. - Да, помню, копеек по сорок за пуд.
- Сколько, сколько? Да вы с ума сошли! Так он вас на самом деле заставит солому жевать. Это ж грабеж! Сколько же он наживал?
- На мужике кто не наживал? Только ленивый.
- Сами вы ленивые! - возмутился Григорий Иванович, узнав, что снятое молоко (его крестьянам отдавали обратно) спаивали скотине или же выливали прямо на землю. - В Молдавии из него сыр делают. Сыр! Ел, нет?
- Слыхать - слыхал… - почесался Емельян.
- Иди отсюда! - огорчился Котовский. - Глаза бы на вас не глядели! Посадите себе на шею и тащите, тащите…
Изобразил, как сгибается под непосильной пошей замордованный мужик (уже привык к солдату; с чужим человеком он разговаривал бы совсем не так).