В своем письме Паскаль показывает, что разбираемые на богословском факультете Сорбонны вопросы также превратились в пустые словесные препирательства. Чтобы доказать это, он вводит столь распространившийся в новое время прием использования "остраненного" героя, простака-недоучки, критикующего те или иные положения с точки зрения простого здравого смысла. "Простак" этот - сам автор письма, который, прослышав о жарких прениях в Сорбонне, решил образоваться среди сторонников разных мнений и, как он заявляет, "в малое время стал великим теологом".
Сгорая от нетерпения знать суть этих прений, он устремляется к теологу-молинисту из Наваррской коллегии, считавшемуся одним из самых ярых противников янсенистов, от него спешит к янсенисту, "каких поискать, и, несмотря на это, очень хорошему человеку", затем возвращается вновь к молинисту. Во время "перебежек" он знакомится со все новыми нюансами аргументации спорящих сторон, заражая жаждой знания и читателя. В результате "простак" узнает, что иезуиты обвиняют янсенистов в том, что те не называют способность праведников исполнять заповеди "ближайшей способностью".
"Это слово, - пишет далее аноним, - было ново для меня и неизвестно. До сих нор я понимал дело, но сей термин поверг меня во мрак, и я думах), что и изобретен он был только для того, чтобы сеять раздоры". Когда он пытается выяснить у молинистов и якобинцев (парижских доминиканцев), вступивших друг с другом в союз, смысл слов "ближайшая способность", оказывается, что, употребляя данные слова для осуждения Арно, они понимают их в противоположном смысле (якобинцы в сущности сходятся с янсенистами), но тем не менее договорились употреблять их, отвлекаясь от всякого смысла. "Какая же необходимость употреблять эти слова, если в них нет ни смысла, ни авторитета?" - спрашивает "простак" у союзников. "Вы упрямы, - отвечают они, - либо вы станете их произносить, либо вы будете еретиком и г. Арно тоже, потому что мы - большинство".
Появление в свет "Письма к провинциалу" произвело впечатление взорвавшегося порохового погреба. На следующий день после выхода письма в знак протеста против незаконных приемов богословского факультета Сорбонну покинули 60 докторов, а 26 января сам Арно в нотариальном акте протеста заявил, что не признает заседаний законными, так как ему не дали возможности выступить в свою защиту. Несмотря на это, 29 января Арно исключили из списков докторов Сорбонны.
В это время Паскаль заканчивает второе письмо, в котором продолжает разбирать особенности разногласий между иезуитами с их союзниками и янсенистами. После "ближайшей способности" второй главный пункт спора - "достаточная благодать", проповедуемая иезуитами, и "действенная благодать", отстаиваемая янсенистами. Как и при спорах о "ближайшей способности", выясняется, доказывает Паскаль, что, расходясь с янсенистами в словах, якобинцы опять-таки сходятся с ними по существу. Здесь Паскаль высмеивает союз иезуитов и якобинцев и замечает: союз сей обусловлен сугубо временными интересами, так как глубинное доктринальное расхождение между ними, прикрываемое словесными уловками, очевидно. Вместе с тем осмеянию подвергается и страсть иезуитов к схоластической терминологии.
О том, каким успехом пользовалось выступление анонимного автора, можно судить по "Ответу провинциала на два первых письма друга", сочиненному самим же Паскалем. "Два письма ваши, - начинается "Ответ...", - были не для меня одного. Все их читают, все их понимают, все им верят. Их ценят не одни только теологи; они доставляют удовольствие и людям светским и понятны даже женщинам". Далее "провинциал" вводит высказывание "знаменитейшего среди всех знаменитостей, который видел только первое из них: "в качестве академика я согласно данной мне власти осудил бы, изъял бы и объявил бы опальною, я почти готов сказать, всеми силами искоренил бы эту ближайшую способность, которая производит столько шуму из-за ничего и неведомо даже зачем".
"А вот что еще пишет одна особа, - продолжает "провинциал", - которую я никоим образом не назову вам, даме, ссудившей ей ваше первое письмо:
"Вы не можете себе представить, как много обязана я вам за то письмо, которое вы мне послали: оно очень остроумно и очень хорошо написано, рассказывает без повествования и разъясняет самые запутанные дела на свете; оно тонко насмехается, поучительно даже для тех, кто незнаком хорошенько с делом, и доставляет вдвое более удовольствия тем, кто понимает его. Кроме того, оно - превосходная апология и, если хотите, тонкое и невинное порицание. И наконец, столько в этом письме ума и здравого смысла, что мне очень хотелось бы знать, кто написал его".
Вам, конечно, - обращается к "другу" "провинциал", заканчивая свой "Ответ...", - тоже очень хотелось бы знать, кто эта особа, которая пишет таким образом, но довольствуйтесь почтением к ней, не зная ее, а когда вы узнаете, то будете почитать ее еще более.
Поверьте мне, продолжайте писать ваши письма..."
И Паскаль, откликаясь на свой собственный призыв, продолжает писать. Вскоре появляется третье письмо, посвященное "несправедливости, нелепости и незаконности" нападок на господина Арно. Почему в решении богословского факультета Сорбонны встречаются лишь оценочные термины и проклятия: "яд, чума, ужас, дерзость, нечестие, богохульство, мерзость, скверна, анафема, ересь"? Почему из всех произведений Арно "нашли всего три строчки, достойные порицания, да и те взяты слово в слово из величайших учителей церкви греческой и римской"? Пытаясь услышать ответы на подобные вопросы из уст представителей спорящих сторон, автор письма в конечном итоге приходит к следующему выводу: "Я понял, что здесь ересь нового рода. Ересь не в мнениях г. Арно, а в самой его личности. Это личная ересь. Еретик он не за то, что говорил и писал, а за то, что он г. Арно. Вот все, что достойно порицания в нем". Отсюда-то, по его мнению, и проистекает своеобразие приемов иезуитов, самые мудрые из которых "интригуют много, говорят мало и не пишут ничего". Отсюда и их стремление, свойственное политическим деятелям, поразить воображение людей вместо убеждения разумными доказательствами - комедиями и альманахами, наподобие уже упомянутых; процессиями вроде той, когда в Масоне юноша, одетый женщиной, с надписью "gratiasufficiens" волочил за собой закованного епископа, в руках которого была бумага с надписью gratiaefficax, громовыми процессами и цензурой, как в случае с Арно.
"Итак, - заканчивается третье письмо, - оставим их разногласия. Это препирательства теологов, а не теологические прения. Так как мы не доктора, нам нечего делать в их распрях...
Ваш нижайший и покорнейший слуга
Е. А. А. В. P. A. F. Д. Е. Р.".
На сей раз анонимный автор оказывается более дерзким и посмеивается, интригуя читателей таинственной аббревиатурой, которая в полном виде звучит так: et ancien ami, Blaise, Pascal, Auvergnat, fils d'Etienne Pascal, что в переводе читается как "и давнишний друг, Блез Паскаль, овернец, сын Этьена Паскаля". Над ней ломают голову не только доктора богословия и судейские чиновники, монахи и светские дамы, погрузившиеся в перипетии шумных споров и восхищавшиеся проницательной критикой остроумного анонима, но и правительство вместе с полицией. Письма при дворе вызвали сильное негодование, а канцлера, которому пришлось семь раз отворять кровь, чуть было не хватил апоплексический удар. Если бы знал бедный Сегье, что Е. А. А. В. P. A. F. Д. Е. Р. - не кто иной, как тот самый молодой человек, научный опыт которого он когда-то одобрил и которому выдал такую могущественную королевскую привилегию на арифметическую машину! Но он этого не знает. Не знает и полиция, тщетно ищущая по приказу канцлера анонимного автора. Стали обыскивать типографии. 2 февраля арестовывают известного типографа Савро, его жену и двоих рабочих. Типографию опечатывают, арестованных и всех наборщиков допрашивают, но никаких улик не находят. Когда полиция нагрянула к Лепети, королевскому книгопродавцу и типографу, имевшему дело с янсенистами, его жена, спрятав под передником уже готовые формы второго письма, относит их к соседу. Полиции никак не удается застать виновных с поличным, и письма дерзко распространяются по всей Франции. "Никогда еще, - писал один иезуит, - почта не зарабатывала столько денег. Оттиски посылались во все города королевства, и, хотя меня мало знали в Пор-Рояле, я получил в одном бретонском городе, где тогда находился, большой пакет на свое имя, причем доставка была оплачена".
7
В четвертом письме, появившемся 25 февраля, намечается на первый взгляд довольно неожиданный, а по существу, вполне естественный переход: в нем Паскаль постепенно отступает от обсуждения догматических распрей и нащупывает почву для критики моральной теологии иезуитов. С этой целью он производит своеобразную перестановку среди действующих персонажей. "Простак" приобретает черты "порядочного человека", стороннего наблюдателя, бросающего изредка ироничные замечания по поводу многочисленных цитат, которые приводит из сочинений своих собратьев-иезуитов и других казуистов основное действующее лицо последующих писем - "добрый патер казуист". Теперь уже "добрый патер" предстает скорее простаком, нежели вероломным и словоблудным политиком. Наивный, любезный, мягкий и по-своему набожный человек, свято верящий в непогрешимость наставлений иезуитских авторитетов и безропотно подчинивший им все свои суждения, он ничуть не смущается едкой иронией и железной логикой замечаний "порядочного человека", ловко пользующегося не только "тонким", но и "математическим" умом. Отсюда - порою комический (в тексте), а порою драматический (в подтексте) эффект следующих писем.
В пятом письме, датированном 20 марта 1656 года, Паскаль отступает от полузащитительных интонаций первых писем и переходит к прямой атаке морали иезуитов, основанной на казуистике - своеобразной науке, разбирающей затруднительные жизненные ситуации, "казусы", и дающей их решения, позволяющие не нарушать спокойной совести человека.
В беседе с "добрым патером", запасшимся пухлыми сочинениями, изумленный автор письма узнает, что, опираясь лишь на строчки казуистов, можно совершать действия, которые он всегда считал греховными, и не грешить при этом ("если бы они не написали, мы бы не спаслись"). Иезуит объясняет такое изумление незнанием учения о вероятных, или правдоподобных, мнениях, затем раскрывает "Нравоучительное Богословие" Эскобара, составленное из высказываний 24 иезуитских отцов и выдержавшее более сорока изданий, и читает: "Мнение называется правдоподобным, когда оно основано на доводах, имеющих какое-нибудь значение. Отсюда вытекает иногда, что один ученый, пользующийся большим авторитетом, может сделать мнение правдоподобным". И такому мнению можно следовать со спокойной совестью, даже если другой автор, тоже "пользующийся большим авторитетом", высказывает противоположную и более правдоподобную, то есть достойную большего одобрения, точку зрения. К тому же у иезуитов очень много "ученых, пользующихся большим авторитетом", и они часто расходятся между собой в мнениях, но и это не должно, с точки зрения "доброго патера", смущать кающегося грешника: среди многих правдоподобий надо выбирать то, которое более всего нравится и отвечает собственному интересу.
"Благодаря вашим правдоподобным мнениям, - замечает автор письма, не признающий "теорию вероятностей:" в области морали, - у нас прекрасная свобода совести, а у вас, казуистов, такая же свобода в ответах". Его собеседник соглашается с этим и заявляет, что они отвечают лишь приятное им самим и спрашивающим их.
Затем следует полуироническое перечисление чуть ли не на полстраницы "единственных авторитетов" с причудливыми фамилиями: Виллалобос, Деалькозер, Деллакруз, Велакруз, Педрецца, де Бобадилья, Вольфанги а Ворберг и т. д. "Друг-янсенист", направивший автора к иезуиту для знакомства с основами морали "дружины Иисуса", еще в начале письма делает вывод, который и раскрывается его содержанием: посредством такого руководительства, "услужливого и приноравливающегося", по выражению его собственных представителей, орден простирает свои руки на весь мир.
Каждое новое письмо анонимного смельчака становится более дерзким, методично раскрывает основания "морали" иезуитов и вытекающие из них следствия и радует одних, раздражает и возмущает других, прибавляет работы третьим. Успех писем в широких слоях общества способствует постоянному увеличению тиража, который достигает огромной по этому времени цифры (шесть-десять тысяч). Но работы прибавляется не только у печатников, а и у полиции. Во всех типографиях Парижа появляются пшики, и в марте удается обнаружить формы писем у типографа Ланглуа. Тщательно обыскивается Пор-Рояль, но ничего подозрительного там не находят. Тем не менее над монастырем сгущаются тучи: янсенистские школы распускаются, а через три дня после выхода пятого письма отшельники вынуждены покинуть загородный Пор-Рояль; угрозы нависают над духовниками и самими монахинями (их собираются рассеять по другим монастырям).
8
24 марта 1656 года в Пор-Рояле происходит непредвиденное событие, намного облегчившее существование всех обитателей этого монастыря. Вот что о нем сообщает обучавшийся в янсенистской школе знаменитый драматург Расин, которому в эту пору чуть более шестнадцати лет, в "Кратком изложении истории Пор-Рояля": "В парижском Пор-Рояле была молодая воспитанница, лет десяти-одиннадцати, мадемуазель Перье, дочь г. Перье, советника палаты сборов в Клермоне, и племянница г. Паскаля. Уже три с половиной года она страдала слезоточивой фистулой в углу левого глаза. Эта фистула, очень заметная снаружи, произвела большие повреждения внутри: она полностью разъела кость носа и пробуравила небо..." Гной, вытекавший из опухоли, попадал прямо в горло девочки. Ее глаз стал совсем маленьким, а соседние с ним части лица так исказились и так болели, что нельзя было прикоснуться к голове Маргариты с этой стороны, не причинив ей сильной боли. На нее нельзя было смотреть без ужаса, а источаемый гноем запах был так невыносим, что девочку пришлось отделить от других воспитанниц и поместить к более взрослой, у которой, по словам Расина, "нашлось достаточно милосердия, чтобы находиться с ней вместе". Знаменитые хирурги и окулисты не могли ничего поделать. Предлагаемые ими лекарства лишь увеличивали боль, язва грозила разъесть все лицо, гной, попадавший в полость рта, отравлял девочку. Самые искусные врачи Парижа считали, что спасти девочку может лишь прижигание, и Флорен Перье, не желавший и слышать про "огневую операцию", вынужден был все-таки согласиться и собирался приехать в столицу, чтобы лично присутствовать при операции...
В этот день, как обычно, монахини долго молятся, а во время вечерни по заведенному обычаю целуют колючку с тернового венца. Затем к "святому тернию" подходят воспитанницы Пор-Рояля. Когда приближается очередь "маленькой Перье", наставница, будучи не в состоянии смотреть на девочку без дрожи и сострадания, говорит ей: "Вручите свою судьбу Богу и приложите святое терние к своему глазу". Маргарита не замедляет исполнить это, а придя в свою комнату, вдруг восклицает, обращаясь к той, у которой "нашлось достаточно милосердия, чтобы находиться с ней вместе": "Сестра моя, я совсем не чувствую боли; святое терние вылечило меня". 3 апреля 1656 года в "Дневнике де Сен-Жиля", принадлежащем пор-рояльскому отшельнику Бодри, записано: "Но она (Маргарита Перье. - Б. Т.) настолько излечилась, что господин де Ребур (руководитель и исповедник монахинь) говорит, будто он принял один глаз за другой. Ее дядя, г-н Паскаль, которого вижу каждый день, говорит мне то же самое". Обрадованный отец Маргариты уже 4 апреля оказывается в Париже и, по словам Блеза, находит свою дочь "более здоровой, чем когда-либо в жизни".
Вскоре для проверки обстоятельств необычного выздоровления правительство и церковные власти организовали специальную следственную комиссию, в которую вошли самые высокие медицинские авторитеты и которая в течение шести месяцев собирала многочисленные показания. Протокол одного из таких показаний, подписанный Паскалем, был найден в 1952 году в библиотеке Мазарини. В нем Блез подробно описывал историю болезни племянницы и указывал, что "больная была мгновенно излечена прикосновением реликвии". В конце октября комиссия признала исцеление действительным, и оно, как писала Жильберта, "было засвидетельствовано знаменитыми врачами и искуснейшими хирургами". А вот что писал об этом один из самых скептических и эмпирических умов XVIII века Давид Юм в трактате "Исследование о человеческом познании": "Ученость, ум и честность монахов Пор-Рояля и строгость нравов тамошних монахинь пользуются большой известностью во всей Европе. Однако все они свидетельствуют о чуде, происшедшем с племянницей знаменитого Паскаля, необыкновенный ум и святость жизни которого хорошо известны. Знаменитый Расин рассказывает об этом чуде в своей известной истории Пор-Рояля и подкрепляет свой рассказ всеми доказательствами, которые могли представить множество монахинь, священников, врачей и светских людей, достойных несомненного доверия... Словом, сверхъестественное исцеление было так несомненно, что оно на время спасло этот знаменитый монастырь от погибели, которой грозили ему иезуиты".
И правда, после случившегося нападки на Пор-Рояль заметно смягчаются, его обитатели возвращаются в свое пристанище, а в янсенистских школах возобновляются занятия. Более того, Пор-Рояль становится еще популярнее, и к его воротам устремляются толпы людей.
Событие так взволновало Жаклину, что ее поэтический талант просыпается в последний раз: в мельчайших подробностях она изображает всю историю стихами. Но особенно оно потрясло Блеза, бывшего крестным отцом исцелившейся девочки, - он даже изменяет свою печать, изобразив на ней небо и терновый венец со словами апостола Павла: "Scio cui credidi".
9
Необычное исцеление племянницы укрепляет в Паскале желание создать особое сочинение, материал к которому он исподволь начинает собирать. Пока же Блез с еще большим рвением погружается в полемику с иезуитами, не вняв их виднейшему представителю отцу Анна, советовавшему противникам в своем сочинении "Помеха веселью янсенистов" истолковать исцеление девочки как призыв к молчанию и повиновению.
10 апреля 1656 года выходит шестое письмо, в котором "добрый патер", как обещал в прошлый раз, начинает разъяснять разногласия между церковными установлениями и сентенциями казуистов. Для этого следует всего-навсего правильно истолковывать термины. Вот, например, в Евангелии сказано: "От избытка вашего давайте милостыню". Но если вам уж больно не хочется этого делать, вы можете не давать. Главное - правдоподобно истолковать слово "избыток". Но если у вас не хватает ума для подобного истолкования, обратитесь к ученому мужу Васкезу, я он вам поможет; "Откладываемое светскими людьми для возвышения собственного положения и положения своих родственников не называется избытком. Поэтому едва ли когда-нибудь окажется избыток у людей светских и даже у королей".
Если же у вас возникнут затруднения с исполнением папских булл, скажем с постановлением, запрещающим прятать убийцу в церквах, то и тут следует умело истолковывать слово "убийца". "Под словом "убийца", - учит "добрый патер", - мы разумеем тех, кто получает деньги за изменническое убийство. Отсюда следует, что убивающие бесплатно, лишь в виде услуги своим друзьям, не называются убийцами".