В обед, пока наши отдыхали, я взял косу. Коса с грабельцами была для меня тяжела, но саженей пять я прокосил и сам связал. Как следует отдохнуть народу не дал Орефий. Словно бес кольнул этого человека: выскочил из‑под телеги, ударил в косу. Звон пронесся по полям. И снова продолжали мужики косить барскую рожь. И опять, оглядываясь, таскал я снопы из обноса, а полуобмолоченные клал вниз или в середину.
"Голод - не тетка, - говорили мужики, - а барыня не подохнет".
То, что я делал, я не считал воровством. "Это моя доля", - думал я, обмолачивая в мешке барскую рожь.
Вечером поехали домой. Князь–мерин плелся так же тихо. Мать так же ругала отца. Нас то и дело обгоняли. Еще издали мы заметили, что на перекрестке, возле лошадиного кладбища, стоят верховые и Косорукий.
- Батюшки, никак трясут! - с дрожью в голосе проговорила мать.
"Трясут" - значит обыскивают.
- У нас, помилуй бог, нечего трясти, - сказал отец.
Я сижу с матерью и чувствую, как она дрожит.
Издали доносится крик. Видно, трясут здорово. Подъезжаем ближе. Солнце скрылось. Я шепчу матери: "Не найдут".
У всех на телегах навалена солома. Это объедки от лошадей. За объедки не ругают, но в них некоторые кладут необмолоченную розвязь. Как только обыскивающие это обнаружат, все летит с телеги.
- Сто–ой! - крикнули передним подводам. Остановились и мы. Впереди не меньше двадцати подвод. Обыскивали пять человек: стражники, объездчик и еще кто‑то.
- Есть рожь? - спрашивал стражник, подходя к очередной телеге.
- Что вы, что вы! - говорил мужик.
- Ну‑ка, слезай.
Здесь же на загоне огромная куча соломы, отдельные снопы и ворох невеянной ржи. "Невейка" была и у нас. У меня тревожно забилось сердце.
- Фамилия? - спрашивал стражник, если находил рожь.
Этот вопрос больше всего пугал мужиков. Тут уж никуда не денешься, раз записан. Тут тебе штраф, а может, что и похуже.
Следующая подвода, еще и еще… Наша очередь все ближе. На матери лица нет. Зато отец совершенно спокоен. Он ничего не знает.
По тому, как тот или другой мужик, у которого ничего не нашли, ударял по лошади, я догадывался, что у него "искали, да не нашли". Подводы стояли и сзади нас. Почти все сидели на телегах. Мне стало досадно: почему не прогонят мужики этих стражников,, как прогнали тогда со степи возле леса?
Впереди нас - подвода Орефия. Я подошел к ней. Орефий сидел смирно и совсем не кричал, как обычно: "скорей, скорей". "Ну, - подумал я, - если бы у тебя ничего не было, ты бы не утерпел. Ты бы поднял крик на все поле". Сидели смирно и жена его и Костя.
- Слезай! - подошел я к Косте.
Он спрыгнул. Мы отошли.
- Боитесь? - решил я выпытать.
- А то разь нет, - сознался он.
- Много?
- Хватит.
- В снопах?
- Невейка.
- Это хуже. В мешке аль где?
Костя промолчал. Он не хотел говорить - где.
Я все‑таки решил выведать.
- Как хошь хорони, а они найдут. И тогда прямо в острог аль в арестански роты.
- У нас не найдут.
- Разыщут. Телега - она и есть телега. Вверх дном ее перевернут.
- И перевернут - не найдут. Если разбивать начнут, тогда…
- А крепко забито?
- Тятька делал.
- Снаружи незаметно?
- Погляди иди.
Я подошел и посмотрел на телегу. Она, как и все, "на четырех колесах". И никому в голову не придет, что у этой телеги двойное дно. Сверху ровное, а вниз уходит углом.
- Только молчи. У многих такие телеги.
- Сколько там?
- Мер шесть. Да вчера столько да завтра. А у вас?
- Нам прятать негде. Телега худая, солома и то вываливается.
- Наш тятька здорово придумал. Насыпаем сверху, а выпущаем снизу. Вынул дощечку, она и потечет.
Мы пошли с Костей туда, где шел обыск. Только что отъехал Василий Госпомил. У него ничего не нашли.
- Подъезжай! - крикнул стражник.
Следующий - Григорий Стручков, по–уличному, Грига, мужик неопределенных лет. Он не имел на лице ни малейшего намека на усы или бороду. Про Григу и жену его Фросинью нехорошее говорили. Особенно про их детей. Будто один из ребят похож на такого‑то мужика, другой - на другого, только ни одного нет похожего на Григу. Фросинья - баба веселая, сплетничать сама любила и аккуратно, почти каждый год, к великому ужасу мужа, рожала детей.
- Есть рожь? - спросил Григу стражник.
- Истинный бог, ни зерна.
Стражник засунул руку в розвязь, пощупал в одном месте, в другом.
- Ну‑ка, слезь!
Грига слез, а Фросинья осталась сидеть. Она сидела молча и равнодушно, будто искали не у них, а у других.
- И ты, баба, слезь. Может, под тобой мешок, - сказал стражник.
- Залезь да пощупай! - огрызнулась она.
- Слезь, раз приказываю!
Фросинье, видимо, не хотелось слезать. Она все отодвигалась.
- Слезь, говорю! - еще раз крикнул стражник.
Фросинья поставила ногу на чекушку, хотела было слезть, да вдруг так и грохнулась возле телеги.
- Батюшки, - крикнул кто‑то, - с испугу что ль?
Грига быстро подбежал к ней, поднял и отвел в сторону. Только отошел на шаг, как она снова, словно кто пихнул ее, повалилась на бок.
- Еще упала!
Опять Грига поднял ее.
- Стой ты, дура, стой, - шепнул он.
- Силов нет, - ответила Фросинья.
Г рига не успел отойти, как в третий раз повалилась баба. Раздался смех. Все окружили Фросинью. Подошли и стражники.
- Что с ней? - спросил один.
- С перепугу! - крикнул Грига. - Видишь, брюхата.
Опять взрыв смеха: Фросинья родила только месяца три тому назад.
- Езжай, - сказал стражник.
Но едва Фросинья шагнула, как снова, в четвертый раз, повалилась.
- Что ты, че–орт! - выругался Грига и поднял ее. Когда повел ее к телеге, какой‑то дурак крикнул:
- Э–э, глядите, что приключилось!
Стражник испугался было, но, глянув под ноги Фросинье, при наступившем молчании, тихо и удивленно спросил:
- С каких это пор из баб чистая рожь течет?
Из Фросиньи действительно текла рожь. Огромный живот ее быстро падал. Скоро вокруг нее вырос ворох меры в три. Она, оцепенев, так и присела на этот ворох, как кукла.
- Вот и слава богу, - протянул стражник, - совсем опросталась баба. Фамилия?
Грига упавшим голосом сказал. Снял с вороха жену, усадил ее и поехал.
Кто‑то вслед заметил:
- Дура, сшила юбки на живульку.
После этого стражники осматривали не только телеги, но и толстых баб. Подъехала и наша телега.
- Слезьте!
Отец и мать быстро слезли. Стражник рывком запустил руку в солому и едва ее выдернул: она попала между худыми досками.
- Тьфу, черт! - выругался он. - Есть рожь?
- Господи, сусе, бог с тобой… Христос тебя… - забормотал отец.
- Знаем, знаем, как вы все на бога. Есть или нет?
- А ты гляди! - крикнула мать, и голос у нее задрожал.
Подошел Косорукий, посмотрел на отца.
- Кто это? Нужда? Нет, у такого не будет. Это набожный, не вор, как другие. Проезжай.
Отец что‑то пробормотал, уселся. И мы с матерью сели, Князь–мерин тронул. Внизу о траву и дорогу шелестела провалившаяся солома. Я локтем толкнул мать. Она взяла у отца палку и сунула мерину под хвост. Мерин взял рысью.
Было прохладно и почти темно. Показались очертания мельниц, ветел, церкви, изб. А вот и переулок.
Отец хотел поставить телегу перед избой, но мать дернула вожжой влево. Мы остановились позади двора.
Начали снимать с телеги поклажу. Отец подошел к бочонку, рванул его и в недоумении остановился.
- Мать, - крикнул он, - зачем же мы воду назад привезли?
- А ты снимай, кислятина. "Воду", "воду"! Какая там вода? Сунь‑ка руку.
Отец сунул руку, испуганно выдернул и перекрестился на церковь.
- Господи, прости. Не я украл, не я - ответчик.
- С тебя, с идола, никто и не спрашивает, - сказала мать. - Неси во двор. Никак, меры полторы навеем.
16
Мы уже не гоняем стадо к лесу, боимся, как бы опять не налетели стражники. Пасем по испольным ржанищам и по барской широкой грани, то и дело поглядывая на имение. Из двух сел - нашего и Кокшая - доносится звон. Сегодня воскресенье. Но вряд ли кто пойдет в церковь. Кокшайские начали косить испольные овсы, а наши третий день убирают Климову рожь за потроха, которые забрали еще осенью. Рожь у него перестоялась. Сначала никто не ехал ее убирать, но Климов - не то, что барыня, - набавил по полтине в день мужику, по тридцать копеек бабе да по чайной чашке водки. Жадный, но хитрый Климов сам объезжал поля. Он возил с собою бочонок водки, огурцы, яблоки, кренделя. Оделял не только косцов и вязальщиц, но и ребятишек, и девок. К Климову уехали и отец с матерью - "тянуть кишки".
Пасти между обносов трудно. Коровы, хоть однажды отведав снопа, неудержимо рвутся к крестцам. Бурлачиха все время то смотрит в обнос, то косится на меня. Я показываю ей дубинку, она мотает башкой. Мы понимаем друг друга.
Стадо разбрелось по грани и поперечным межам.
Мы стоим на четырех концах. Впереди - дядя Федор; на меже, уходящей в барское поле, стою я; на меже наших полей - Данилка, и сзади, на грани - Ванька. Мне труднее всех. Надо не только следить, как бы коровы не зашли в обнос, но и смотреть, не едет ли Косорукий.
Утро тихое, не жаркое. Жар наступит потом. Звон все продолжается. Кокшайский колокол звонит густо. Село это мне отчетливо видно. Оно в два раза больше нашего. Церковь там красная, каменная, колокольня высокая. Наша церковь деревянная, синяя, колокольня шестиугольная, словно карандаш.
Дойдя до следующей межи, я остановился. Дальше коров нельзя пускать. Если захватит Косорукий, не успеешь согнать. Я оперся на дубинку. Взяла дрема. Вчера слишком долго был на улице. Задумался о Насте. Обидно мне. Сначала подумал, что она просто осерчала за что‑то. Спросил. Она усмехнулась. Начал играть на дудках. Играю, а сам слежу за ней. Около нее увивается Макарка Гагарин. Девки попросили сыграть "Барыню". Настя плясала. Плясали и другие. А я все играл и играл, и все поглядывал на нее. Они с Макаркой стоят, шепчутся. Вот незаметно отошли и скрылись. Сердце у меня оборвалось. "Ага! С богатеевым сыном? Пес с тобой!" И еще сильнее принялся играть. Дудки голосистые, рожок звучный, сам я будто пьянею. Плясал Ванька, плясали Степка, Павлушка. Насти с Макаркой долго не было. Когда вернулись, я не заметил. Только услышал Макаркин смех. Макарка держал Настю за руку.
Уже губы болят от игры, за ушами трещит, а я - как взбесился. Просят меня или нет, все играю. Вижу, выходит на "Барыню" Оля. Прошлась, остановилась, Насте знак подала. Вот и Настя вышла. Топнула раз, хотела топнуть другой, да и не успела. Я так дунул, что все засмеялись.
- Ты что? - растерянно спросила она.
- Дудки разладились.
- Наладь!
- Видно, совсем разладились. Одна в лес, другая в степь, - сердито сказал я, встал и быстро ушел.
Почти до утра не спал, злился и на себя, и на нее, и на всех. Нет, не стану для нее играть. Пусть Макарка играет…
- Э–э-эй! - донесся до меня крик дяди Федора.
Я очнулся. На дрожках Вскачу, мчался Косорукий.
Торопливо, как в лесу, начал я заворачивать коров. На подмогу прибежал Ванька. Косорукий все ближе. Он нахлестывает лошадь. Надо согнать, чтобы не захватил. Но, как на зло, проклятая Бурлачиха метнулась в обнос, схватила сноп и потащила за собой. Выдернув прядь, она растрепала сноп и, как воровка, помчалась в стадо. Я наскоро подобрал сноп, принялся оправлять крестец. Коровы забежали на грань. К грани уже подъезжал и Косорукий. Мы и с грани согнали коров на свое поле. Дядя Федор пошел навстречу Косорукому. Лицо у дяди Федора испуганное.
- Это кто вам разрешил тут пасти? - круто остановил Косорукий серую кобылу. - Ну‑ка, старик, подойди!
- Иду, иду, - проговорил дядя Федор. - Отчего к доброму человеку не подойти.
- Кто тебе, старому дураку, разрешил на барских загонах стадо пасти?
- Здорово, Иван, здорово, - тихо проговорил дядя Федор, снимая картуз.
- Что–о?! - взревел Косорукий.
- Говорю, как, сынок, поживаешь?
- Какой я тебе, старый пес, сынок?
- Так, так. Кричать приехал? Брехать? У нас тут своя собака есть. Аль стравить вас с Полканом?
Что–о? - даже позеленел Косорукий. - Это ты кому такие слова говоришь? Это кто, по–твоему, пес, а?
- Да ты. Ты и есть пес. Я - старый пес, а ты - молодой. Вот и брешем в чистом поле. Коровы вон слушают нас. Они, коровы, дуры…
- Ты не дури, не дури. Кто вам разрешил тут пасти?
- Ежели бы разрешили, ты бы не приехал.
- А знаешь, что за самовольство бывает?
- Как же, наслышаны. Теперь только и делов у начальства - аль мужиков в волости пороть, аль в арестански роты. Скоро, видно, совсем петлю на шею да за веревку точило - и в речку. Вот господам‑то рай будет…
У дяди Федора голос спокойный. Косорукий уже вышел из себя, а наш старик будто только начал говорить. А мы знаем, каков дядя Федор, если рассердится. Видимо, его спокойный голос совсем взбесил Косорукого. Снова осыпал он старика градом отборной матерщины. Слова так и летели, будто грязь из‑под колес. Стал терять терпенье и дядя Федор.
- Вот что, - сдержанно начал он, - ты не бреши, холопья твоя душа, че–орт. И так ты богом наказан от рожденья. Поезжай к себе. Коров на барском поле ты не захватил?
- Как не захватил? Что ты мне в глаза брешешь?
- Пес у нас есть брехать, а я человек. И ты тоже человек, хотя нагульный, от покойного барина. Уезжай, отвяжись от греха. Приедешь в село к Матане - парни ноги тебе поломают. Совсем калекой станешь. И Матаня тебя с печки спихнет.
- Ты Матаню не тронь. Я тебе про барские поля...
- Нынче барские, а завтра наши, - перебил старик.
- Как ваши? Чьи ваши? - осекся Косорукий.
- А ты не слыхал, что Дума постановила? Все земли от господ передать мужикам за самую малую плату, чтобы этой платы хватило господам до смерти промаяться. Ты теперь к мужику ластись. Самому пахать придется. Соху готовь, на Матане женись. Будет с ней блудить без закону.
Косорукий молчал, ошарашенный. Вдруг он сел на дрожки, повернул лошадь, дернул было, но остановился. Полуобернувшись, разъяренно прокричал, грозя кнутом:
- Это ты какие тут речи говоришь? Это ты тоже из бунтовщиков? Держись, соб–бака! Сейчас нашлю на тебя стражников. Они тебя выпорют…
- Выпорют? - переспросил дядя Федор. Мигнув мне и Ваньке, он кивнул на лошадь.
Мы догадались. Быстро зашли с обеих сторон серой кобылы.
- Высекут? Меня? На старости лет? - и старик начал складывать свою страшную плеть вдвое.
- Ты что? - хрипло спросил объездчик.
- Просил тебя, сволоча, ехать добром, а ты меня стражниками? Ну‑ка!
Косорукий не успел опомниться, как одновременно ударили три плети: две - по лошади и одна, вдвое сложенная, по его спине.
- Гони, крапива!
Лошадь взвилась на дыбы, Косорукий вскрикнул и пригнулся, уцепившись за передок дрожек. Лошадь мчала его межой, затем свернула на жнивье, а он все сидел, нагнувшись, словно еще ожидая ударов.
- Ну! - крикнул нам дядя Федор. - Теперь давай па стойло. Давай скорей! Там неподалеку наши мужики яровые косят. В обиду не дадут.
Не жалея ни себя, ни коров, мы бегом прогнали стадо в степь, на стойло. Дав им отдышаться и прокашляться. от пыли, пустили их к воде. Дядя Федор отправился к мужикам. Скоро коровы полегли. Усевшись на бугорке, мы тревожно следили за барским полем.
Зной усиливался. Сидеть на бугре душно даже нам, привыкшим к жаре, черным от загара. Решили искупаться. Пруд заметно убывал каждый день. Боковые притоки подсохли, покрылись слизью. Купаться можно только возле плотины. Вода теплее щелока.
Пахло гнилью, пометом. В воде кишела всяческая нечисть. Как коровы пьют такую воду? Недаром многие страдают поносом. А брезгливые коровы, при всей своей жажде, едва дотронутся до воды, как уже начинают отфыркиваться.
- Не годится наш водопой, - сказал я Ваньке, вылезая весь в зелени и тине.
- Скоро и такого не будет, - ответил он.
Я вспомнил про хороший пруд возле имения. Там п воды много, и холодная она, вытекает из родников.
- Вот бы где поить наших коров!
- Может, пустят нас? - загадал Ванька.
- Как же, для пастухов, говорят, даже шалаш выстроили.
- Отобьем землю, вот и пруд будет наш, - решительно заявил Ванька.
Мы закурили. Ванька предложил сходить в овраг. Там когда‑то видел он родник и развалины давнишней плотины.
Коровы все до единой лежали. Со стойла они не уйдут. Да и идти им некуда: степь - голым–гола, вдали серый, потрескавшийся пар.
Овраг - как гигантская борозда. В нем теперь совершенно сухо. На дне - камень и песок. Высоко над обрывом - огромное отверстие, промытое весенней водой. В нем свободно уместятся три человека. Ванька первый забрался в эту промоину и скрылся в ней. За ним - Данилка. Я пошел над протоком. Саженей за двадцать нашел сверху выходное отверстие. Этот подземный лабиринт походил на огромную нору невиданного зверя.
Выпачканные землей, вылезли наверх Ванька и Данилка. Лица у них испуганные.
- Чуть не задохлись, - сказал Данилка. - В одном месте - ни взад, ни вперед.
Побродив по оврагу, осмотрев размытую плотину, мы вернулись к стаду. Старика еще не было. Среди коров прыгали галки с раскрытыми от жары клювами.
Набрали сухого помета, заложили в печурку, зажгли. Пахучий дым шел вверх. Мы лежали молча. Глубоко в небе я заметил точку. Это парил коршун. Что он может высмотреть сейчас в степи?
Изредка то один из нас, то другой вставал и смотрел на барские поля.
- Нет, не прискачут стражники! - заключил Ванька. - Косорукий промолчит. Стыдно ему, чай, сказать: пастухи, мол, меня избили.
Из‑за дальнего кургана
Мы не ждали к нам Ивана, -
сложилось у меня. И слова, сначала вразброд, как коровы, затем стройно, как косцы в степи, уже шли сами: