Ваше высокопревосходительство, неужели в вашем сенате половина сумасшедших? Кто дал право убивать народ зря и без суда? Казаки и драгуны - это башибузуки. Офицеры вешают и расстреливают народ без суда и следствия. Несчастных крестьян бьют зря, жен и девиц насилуют по всей России. Таким зверством озлобляют и вооружают весь народ.
Помещикам хотят платить убытки за разорение. На это вы ассигновали тридцать четыре миллиона. Почему только помещикам и дворянам платить? Крестьянские села выгорают дотла, а ведь казна им не платит? Обозлили вы всю Россию, и теперь крестьяне говорят, что надо убивать всех дворян поголовно. Тюрьмы переполнены, поарестовали зря деревенских учителей и учительниц, и детей теперь некому учить. Какой это подлец распорядился арестовать? Разбойников бы вот следовало пороть и допрашивать, где деньги, а потом вешать, но их не вешают, а этих несчастных и невинных мучают. Матери в тюрьмах, а дети дома плачут. Какой это зверь высокопоставленный распорядился и дал право всякому становому бить розгами крестьян? Прочтешь газеты - и везде муки народа, и слезы, и увеличение нищих по России. Мужики так и говорят, что дворяне всю Россию разорили. В японской войне за маньчжурские лесные концессии Безобразова, Алексеева и Абазы солдаты кровь лили, жизни лишались. Кому нужна была война с японцами? Зачем на нее ухлопали два миллиарда рублей? Да. за эти деньги лучше бы выстроили двести тысяч школ или больниц. Ох, плуты и воры! Пожили дворяне триста с лишним лет и хватит, дайте и мужику земли, хотя бы за плату. А то развели жулья, и дворяне все деньги промотали. Осрамились в Японии, теперь на мужиков напали. А мужик вас всех кормит. Надо выпустить из тюрьмы невинных мучеников, особенно крестьян. Не озлобляйте народ, прекратите расстрелы безоружных".
Мишка окончил чтение. Все молчали. Первым заговорил кузнец:
- Не верится, что помещик писал. Кто‑нибудь из наших, а может, сам Толстой.
- Знамо, Толстой, - поддержал и Ворон. - Он лихо распекает.
- Здорово отчехвостил. В сенате, слышь, половина сумасшедших.
- Толстой больше на синод нападает.
- А это не все равно?
- Нет. Синод - духовная власть, а сенат вроде совета при царе, - пояснил Харитон.
- Один черт, что синод, что сенат! - сказал Самсон. - А вот о бабах и ребятишках нам надо подумать. Харитон, не вывезти ли их куда на время?
- Обсудим, - сказал Харитон. - Мельницы работают?
- Крутят.
- Надо всю барскую рожь перемолоть. Кто хочет, пусть в другие села к родным везет. Казенные лошади где?
- У Гагары на конюшнях. Да, слышал, Семен Гагарин мужиками убит на усмирении в Белоруссии?
Кузьма тоже с ним. Усмирители! Там они усмиряют, а тут их усмиряют.
- Ты что? - спросил меня Харитон.
- Так пришел.
- Молодец, упредил нас. Так и делай. Заметишь - беги сюда. Песни пишешь, аль бросил?
- Пишу, - сознался я. - Новая есть.
- Напиши, как мы казаков хлестали. Напиши, чтобы ее петь можно было. Ну, вроде "Вставай, поднимайся, рабочий народ".
Харитон похлопал меня по плечу. Телеграфист посмотрел на меня с удивлением.
- Это не дяди Ивана сынишка?
- Видишь, облик‑то тетки Арины.
Мне лестно слышать, что я похож на мать.
- Помощник нам растет, - добавил Харитон. - Это он прибежал сказать о казаках, он всполох бил. Здорово попало от казака?
- Зато и я хватил его каленым дикарем. А то бы дяде Самсону быть без головы.
- Слышь, Самсон? Сапоги парнишке купи. Прочитай‑ка нам свою новую песню.
Я вынул тетрадь. Харитон, увидев ее, воскликнул:
- О–о, да у него тут вон сколько!
- Плохо что‑то клеится, - сознался я и, отыскав, начал читать новое, не дописанное в поле, на барской меже, стихотворение.
- Хорошо, - похвалил Харитон. - Верно, мы терпели до поры, потом взяли топоры. И вот пики насадили. О земле тоже верно. Наша должна быть вся земля. Еще будешь писать, напиши, что у нас есть родные братья - рабочие. С ними мы заодно. Не забудешь?
- Нет, не забуду, - сказал я.
22
Что‑то тяжелое грохнуло и загудело… Я бегу в село, кричу: "Казаки, казаки!" Вот уже церковь, вот веревка от колокола. Я испуганно бью, кричу, бью и кричу. Кто‑то ударил в плечо.
- Петька–а, Петька, вставай!.. Вставай скорее!
Я проснулся.
- Отец, отец!.. - кричала мать.
Босиком выбежал на улицу и остановился, пораженный. Изо всех изб выскочили люди, что‑то кричали. А колокол все бил всполох. Вот ударили во второй, в большой. Он гудел страшно, будто стонал.
- Где горят? Где горят? - выбежала мать, а за ней и отец. - Куда народ‑то бежит?
Я не успел ответить матери: из верхнего конца на взмыленной лошади один за другим пронеслись верховые. Не переставая, они кричали:
- Казаки, казаки! Эй, люди–и, казаки едут!
Они промчались мимо. Одного я узнал. Он гулял на свадьбе у дяди Дениса. Верховые были из деревни Тучино.
- Ма–атушки! - взвизгнула Марья, жена убитого Ивана Беспятого, и упала.
У меня затряслись руки и ноги. Взглянул на мать.
Лицо у нее синее, как тканина. Тонкие губы дрожат.
Бом–бом–бом–бом! - гудел большой колокол.
- Мамка, не бойся, не тронут! - крикнул я и побежал к церкви.
Холодно, чуть занималась заря. Возле церкви народ. Бегали с места на место, что‑то кричали. Верхом на казачьих лошадях прискакали Лазарь и Харитон.
- Мужики! - закричал Харитон. - Что вы ералаш устроили!.. Прекратить звон! Скажите, чтобы перестали. Дружинники… десятники, соберите отряды… По местам! Крикните, чтоб перестали звонить!
Мы, куча ребят, вбежали в колокольню и, опережая друг друга, полезли наверх. На колокольне - Тимофей Ворон и Евсей. Они били в набат. Мы замахали руками, у Евсея вырвали веревку.
- Где казаки? - бросились мы к окнам.
- На бугре. Вон к Тучину спускаются.
В предрассветной заре едва видны дали. Но зоркий глаз Ворона заметил, как с горы медленно сползало что‑то грозное. Когда стих звон, Харитон крикнул нам:
- Видно?
- Видно, видно!
- Ну‑ка, мужики, по местам. Тимофей, Евсей, слезайте!
Громыхая по лестнице, мужики спустились, а мы, ребятишки, остались на колокольне. В окна дул ветер.
- В окопы, товарищи! - раздался грозный окрик Харитона. - Верховые, на коней! По местам! Умереть, так умрем, живы будем - увидимся. Кто хочет покинуть село - езжайте!
Харитон и Лазарь ускакали во второе общество. С колокольни нам видно, как народ - кто на лошадях, кто пешком, вооруженные длинными пиками и ружьями, побежали в верхний конец села, к кладбищу, где окопы. Вчера там установили пушки. Из них стреляли обрезками железа. Осколки долетали до бугра, где стояли щиты.
Скоро выехали на лошадях из второго и третьего обществ. Пешие побежали к окопам, верховые ударили левее, к оврагу. Там будет засада. Она расположена по обе стороны дороги.
Видны нам и окопы, и грозно - в два ряда - стоящие косо, остриями вперед - колья. Впереди кольев - солома. Под ней - бороны, собранные со всего села. Бороны разбросаны и по переулкам при въезде в улицу.
В селе проснулись все. Запрягали лошадей, сажали ребятишек. Сонные, ничего не понимая, ребятишки плакали. Одна за другой подводы рысью тронулись в нижний конец. Правили лошадьми или дряхлые старики, или бабы.
…Еще люди - с кольями, топорами, подавалками Прибежал Кирилл, за ним, прихрамывая, дед Никита. Возле нашей избы суетится мать, она кого‑то ищет.
Послышались выстрелы. Нет, это дядя Федор хлопает. Он зовет нас, подпасков. Он хочет выгонять стадо.
Я сбежал с колокольни. Мать, увидев меня, что‑то крикнула. В голосе ее слезы.
- Тятька где?
- Убежал.
- Куда?
- Туда! - махнула ода рукой к кладбищу.
- Воевать, что ль?
- Воевать, окаянный. С вилами.
Не до смеха мне, а чудно: отец наш побежал воевать.
- Ты, мамка, что будешь делать?
- Пес его знает.
- Бери девчонок, Никольку, Ваську, Фильку, возьмите каравай хлеба и бегите на Кокшай. Бабы туда двинулись.
- А ты?
- Я пойду стадо выгонять. Скот надо спасать.
Мать обрадовалась. Я вбежал в избу, обулся, схватил кусок хлеба и тронулся в верхний конец улицы, откуда мы ни разу еще не выгоняли стада. Навстречу рысью мчались коровы, вперемежку с овцами и телятами. Мельком заметил - многие коровы были недоены.
Скот будто тоже почуял тревогу. Ни одной коровы в огороде, ни одна не повернула домой. Смешанное стадо мычало, блеяло, ревело, телята жались к коровам.
Теперь нас, пастухов, всех вместе, девять человек.
Навстречу все бежали люди. Крича и храбрясь, пробежало несколько рекрутов с берданками.
"Что теперь делается там, в овраге, в окопах?"
У дяди Федора глаза красные, лицо испуганное. Подгоняли мы молча, стегали плетьми жестоко.
Возле кузницы брат Самсона Терентий раздавал пики. Самого кузнеца не было. Он, наверное, там, возле самодельной пушки.
Огромное стадо промчалось по переулку. Погнали его полем, как можно дальше от села.
- Слава богу! - проговорил дядя Федор, когда стадо погнали мимо лошадиного кладбища.
Тут дали скоту передышку. Овцы и коровы от сильного бега кашляли, чихали, как люди. Я посмотрел на кладбище. Был слух, будто тут закопали пристава, урядника и казачьего офицера. Вон две свежие насыпи.
- Передохнем, дальше угоним, - оглянулся старик на село. - Туда, под овраг.
Село видно наполовину, до церкви.
Подошел овечий пастух Михайло.
- У меня Санька тоже сел в окоп, - не то хвалясь, не то сокрушаясь, сказал он.
- Пропади все пропадом, - испуганно вздохнул дядя Федор. - Разгромят деревню.
- Наши тоже скоро не сдадут… Из Владенина на выручку бы успели.
- Побоятся.
- Что‑то пока ничего не слышно, - приложил Михайло ладонь к уху.
- Переговоры будут. Потребуют главарей выдать.
- На смерть?
- Знамо. Сибирью не отделаешься.
- На это наши не пойдут, - сказал Михайло.
Коровы, передохнув, начали есть. Солнце вот–вот выйдет. Дует ветер. Развести костер не из чего - ни деревца, ни сухого помета. Да и не до костра нам. Мы напрягли слух. Тишина пугала нас. Что‑то там делается - в селе, за селом? Я намекнул было старику, чтобы он отпустил меня, но старик сложил плеть вдвое и молча потряс ею. Я досадовал, что погнал стадо. Можно было бы спрятаться, не выгонять. И у меня созрел план. Вот бы мы вместе с Павлушкой, Степкой, Авдоней и другими ребятами засели в лесочке, в кустах, и как только казаки ворвались бы в улицу, мы осыпали бы их камнями из веревочных пращей. Кирпичей заготовили бы целую кучу… А теперь - сиди вот тут и зябни. Вспомнил отца, опять разобрал смех. И в то же время стало стыдно самого себя. Значит, отец не такой уж трус. Он не отстает от людей. Пошел туда, в окопы, с вилами. Отец сильный. У него огромные руки. Ничего, что он кстати и некстати шепчет молитвы.
- Чу! - шепнул Михайло, и мы замерли. - Никак стреляют?
Коровы, овцы и телята разошлись по полю. Мы не обращаем на них внимания. Я прилег ухом к земле. Чудится, будто земля тяжело дышит, что в ней бьется сердце. Нет, это я дышу, и в моей груди бьется сердце. Часто–часто, как в кузнице молотки.
- О–о-о! - воскликнули мы все сразу и посмотрели на родное село. Ничего не видно.
- Холостым, - проговорил Михайло.
- О–о! - воскликнули мы снова.
Раздался второй выстрел. Такие выстрелы мы, ребята, - да, наверное, и Михайло со стариком, - слышим впервые.
- Из пушек, - проговорил дядя Федор.
Опять тихо. Лишь эхо, гудя, уходило в поля и овраги. Я посмотрел на коров. Некоторые подняли морды, как бы нюхая воздух.
Мы испуганно вскочили. Донесся особый, отличный от первых двух, выстрел. Он был яростный, злой, с треском. А вот почти такой же второй, вот третий. Снова тихо.
- Что же это такое? - спросил Михайло. - Взрывы должны быть, а их нет… А–а, - догадался он, - это наши из самоделок пульнули.
Мы повеселели. Верно, вчера из них стреляли… Звук был не такой резкий, стреляли небольшими зарядами, а теперь, видно, заложили как следует.
- Зря торопятся, - сказал Михайло. - Подождать бы, когда ближе подъедут.
- Может, наскочили? - проговорил наш старик.
- Слушайте, слушайте! Из ружьев…
Звуки ружейных выстрелов походили на хлопанье плетей. Хлопали и залпом, и в одиночку.
- Пули сюда не долетят? - спросил дядя Федор.
- Говорят, за семь верст достают, - ответил Михайло.
Вспомнил я о матери. Что с ней сейчас? Почему не уехала?
- Глядите, глядите! - указал Ванька по направлению к лошадиному кладбищу. - Э, вон и па гору тронулись.
Словно муравьи, хлынул народ из села. Ехали на подводах, скакали на лошадях, просто бежали. Кое‑кто присел на ближних межах.
Опять трескотня. Эхо доносилось не из села, а с правой стороны, от оврага.
Третий гулкий выстрел раздался совсем неожиданно. Взметнулся страшный вихрь земли, затем раздался такой взрыв, что под нами дрогнула межа.
- Как следоват, чугуном, - пресекшимся голосом проговорил старик.
Снаряд разорвался где‑то возле кладбища. Не успело стихнуть эхо, как снова рявкнул выстрел. В самой середине нашей улицы поднялся столб земли, бревен, клочьев соломы. Ударил набат.
- Горит, горит! - закричал Ванька.
Дым, черный, с проседью, вывалил густым столбом. Хлынул вверх грозно, торжественно. Скоро показался огонь.
- Ужель опять будут стрелять? - спросил дядя Федор.
Как бы в ответ ему снова бухнуло, и над селом, выше колокольни, появилось облачко. До нас донесся визжащий взрыв.
- А–а, - протянул Михайло, - это картечь. Про нее покойник Иван рассказывал. Рвется вверху, а вниз осыпается градом.
- Ах, сволочи! - выругался старик. - Что делают! Э–э, глядите, коровы‑то…
Сгрудившись, коровы, мычали, трясли головами. Все они смотрели на село, словно разумные.
- Животное, а беду чует, - проговорил Михайло. - Овцы - тоже в куче.
Народ все бежал и бежал из села. Бабы несли грудных, мальчишки тащили узлы. Я вглядывался, нет ли нашей мамки. Может быть, она где‑нибудь сидит с ребятами на меже и плачет!
Опять ружейная пальба.
Пожар разросся. Горела не одна изба. Снова вымахнул столб дыма, уже в середине нашей улицы. 11збы там стоят кучно.
"Гагаре бы сгореть‑то", - пожелал я.
Солнце взошло из‑за тучи. Осветились поля и половина села. На церкви заблестели кресты. Всполох все гудел. Кто‑то смелый бил в набат.
- Видать, наши крепко держатся, - с гордостью заметил дядя Федор.
- А пушек больше не слыхать, - проговорил Михайло.
- Гляди, верховые. Ужель дружинники отступили?
Два раза подряд ударили знакомые нам выстрелы. Били наши пушки. Едва смолкало эхо, как дважды злобно ответили им с горы. Первый взрыв поднял землю опять в конце улицы, второй - на середине села. И там занялся пожар.
- Гореть всем! - махнул рукой старик, и на глазах его выступили слезы.
Верховые скакали полем. Их было пятеро. Они мчались, запрокинувшись на спины лошадей.
Набата уже не слышно. Вскоре донесся страшный рев, гул, топот и далекие крики. Опять выстрелы, снова крики.
Первый верховой близко. Он скачет к нам. Михайло побежал навстречу.
Проскочив мимо, верховой остановил лошадь, спрыгнул и упал на колени. Лицо у него в крови. Это Петр Ширяев, рекрут. Он упал вниз лицом, начал загребать руками землю. Потом исступленно принялся что‑то кричать.
Один за другим подскакали остальные. Они также спрыгнули с лошадей и, словно не видя нас, уставились на горевшее село. Оттуда сильнее и яростнее доносились крики.
- Степан! - схватил Михайло за плечо мужика.
- Все пропало, - махнул тот рукой.
- Что, что там? Держатся мужики‑то, аль их разбили?
- Все полетело. Брата ухлопали у. него, - указал он на рекрута. - Спирьку. Как хватили по голове, ровно арбуз.
- Орефня Жилу тоже, - вступился второй. - Так‑то хворый, а тут черт его сунул.
- Кузнеца разорвало.
- Самоху?
- Пушкой. Заложили в нее чуть не всклень, она и трахнула, и сама вдребезги. Куски от Самохи не соберешь.
- В село‑то вступили?
- Небось там… Гляди, вон еще скачут.
От села в разных направлениях скакали верховые. Кто на гору, кто сюда, в степь - к лесу, к оврагу.
- Вдребезги разбили.
- А наша засада на лошадях?
- Что они сделают! У тех две сотни драгун… две сотни. Да сотня казаков. Сам генерал во главе! И губернатор там. Слышь, пехота еще. Разь можно устоять?
- Владенинских бы на выручку.
- Ехали, да на полпути и их разбили.
- Ах, грех какой… Гляди‑ка, горит…
Пожар бушевал в середине села. Дул ветер, туча, что была на горизонте, теперь, как черная стена, застлала полнеба.
Еще подскакали верховые. Среди них и Митька, брат Ворона. У него в руках копье.
- Ну, навоевался? - крикнул Михайло.
- Да, навоевался.
- Много наших ухлопали?
- Кто считал! Теперь драгуны в селе.
- Бороны не помогли?
- В одном переулке сели на них, а потом догадались и все разбросали.
- Учителя ранило! - крикнул молодой парень.
- Тоже воевал?
- С берданкой. Умрет, не выживет. Все что‑то кричит. В грудь его…
Наступило молчание. Поднялся Петр. Он ранен в скулу. Сорвал с себя рубаху, Митька и парень неумело начали ему перевязывать лицо.
- Петька, иди к стаду, - сказал мне старик. - На грань коровы тронулись.
Коровы испуганно брели по полю, не наклоняясь к корму. Я шел и оглядывался на пылающее село.
Когда дошел почти до грани, сзади отчетливо послышались выстрелы. Оглянувшись, замер. Полем на степь мчалось около двадцати верховых, а за ними гнались и стреляли человек десять. По тому, как сидели те и другие на лошадях, я догадался, что впереди были наши, а сзади драгуны или казаки. Вот уже совсем нагоняют наших, некоторые бросились врассыпную, остальные выметнулись на степь. Вдруг те, что сейчас приехали сюда к нам, вскочили на лошадей и, пригнув головы, выставив пики и копья, с гиком ринулись на выручку. Завидев помощь, наши в степи приостановились. С замиранием сердца я наблюдал, что будет дальше. Опять выстрелы, отчаянные крики, кто‑то свалился. Схватились, столкнулись лошади. Скоро из‑под оврага выскочили наши и ударили сбоку. Свалилось несколько человек. По степи бегали лошади без всадников. За стойлом стая наших гналась теперь за драгунами. Они нырнули в овраг, выбрались из него и помчались на село. Им наперерез ударили несколько подоспевших всадников, и все скрылись за пригорком.
…Весь день, кружили мы стадо на одном месте. К вечеру народ постепенно уходил с полей в село. Пора бы и нам гнать, но мы боялись. Драгуны могут забрать коров. Солнце скрылось за тучу, стало темно.
- Будь что будет, давайте гнать, - сказал старик.
На гумнах и в переулке стояли девки, бабы, ребятишки. Они пришли встречать коров, как в первые дни выгона.
Разобрав полстада, погнали их не улицей, а гумнами.