Настасия, таинственно улыбаясь, открыла ему дверь. На стуле в прихожей лежала соболья шуба, сложенный шапокляк из матового шелка с золотыми инициалами "Дж. Б." на подкладке и белый шелковый шарф - вещи, не оставлявшие сомнения в том, что они принадлежат Джулиусу Бофорту.
Арчер рассердился - рассердился настолько, что готов был черкнуть на своей карточке несколько слов и уйти, но потом вспомнил, что в записке к госпоже Оленской он от излишней вежливости не упомянул, что хочет говорить с нею наедине. Поэтому, если она принимала других, винить ему было некого, кроме самого себя, и молодой человек вошел в гостиную с твердым намерением дать понять Бофорту, что тот здесь лишний, и дождаться его ухода.
Банкир стоял, прислонившись спиною к каминной доске, покрытой старинной вышитой дорожкой, на которой красовались медные канделябры с церковными свечами желтоватого воска. Выпятив грудь, он всей своей тяжестью оперся на ногу в большом лакированном башмаке. Когда Арчер вошел в комнату, Бофорт с улыбкой смотрел сверху вниз на хозяйку, которая сидела на диване, стоявшем под прямым углом к камину. Позади находился уставленный цветами стол, и на фоне орхидей и азалий, в которых молодой человек безошибочно признал дары Бофортовых теплиц, госпожа Оленская сидела, откинувшись на спинку дивана и опустив голову на обнаженную до локтя руку в широком рукаве.
Вечером дамы обыкновенно принимали в "простых обеденных платьях" - тесных шелковых кольчугах с китовым усом, с кружевами вокруг высокого выреза и узкими сборчатыми рукавами, открывавшими руку ровно настолько, сколько требовалось, чтобы разглядеть этрусский золотой браслет или бархотку. Но госпожа Оленская, пренебрегая традицией, была в длинном свободном платье из красного бархата с блестящим черным мехом, который до самого подбородка закрывал ей шею и спускался по переду вниз. Арчер вспомнил виденный им во время последней поездки в Париж портрет кисти нового живописца, Каролюса Дюрана (чьи картины произвели сенсацию в Салоне), изображавший даму в смелом, облегающем фигуру платье с мехом по вороту. Мех в жарко натопленной гостиной и закрытая шея при обнаженных руках наводили на мысль о чем-то порочном и соблазнительном, но общее впечатление было, несомненно, приятным.
- Великий боже - целых три дня в Скайтерклиффе! - громким насмешливым голосом воскликнул Бофорт, когда Арчер вошел в комнату. - Не забудьте захватить все свои меха и грелку.
- Зачем? Разве дом такой холодный? - спросила графиня, протягивая Арчеру левую руку и как бы давая понять, что ждет поцелуя.
- Нет, но зато там холодная хозяйка, - отвечал Бофорт, небрежно кивнув молодому человеку.
- Но она показалась мне такой доброй. Она сама приезжала меня пригласить. Бабушка говорит, что я непременно должна ехать.
- Бабушка может говорить что хочет. А я говорю, просто скандал, что вы не приедете на скромный ужин с устрицами, который я собирался дать в честь вашего приезда в воскресенье у Дельмонико. Там будут Кампанини, Скалчи и множество других занятных людей.
Она перевела полный сомнений взгляд с банкира на Арчера.
- Ах, это так заманчиво! С тех пор как я здесь, я после того вечера у миссис Стразерс не видела никого из мира изящных искусств.
- О каком виде искусства вы говорите? Я знаком кое с кем из художников, это очень милые люди, и, если позволите, могу привести их к вам, - смело сказал Арчер.
- Из художников? Разве в Нью-Йорке есть художники? - спросил Бофорт таким тоном, который следовало понять как намек, что раз он не покупает картин этих художников, значит, их попросту не существует, а госпожа Оленская, улыбнувшись своею грустною улыбкой, обратилась к Арчеру:
- Это было бы чудесно. Но я имела в виду артистов драмы, певцов и музыкантов. Мой муж всегда их к нам приглашал.
Она произнесла слова "мой муж" таким тоном, как будто они вызывали у нее не. зловещие ассоциации, а, напротив, чуть ли не вздохи сожаления по утраченным радостям замужества. Арчер посмотрел на нее в полной растерянности, дивясь то ли притворству, то ли безразличию, которые позволяли ей с такою легкостью касаться прошлого в ту самую минуту, когда, стремясь навсегда с ним покончить, она готова была поставить на карту свое доброе имя.
- Я уверена, что imprévu лишь увеличивает удовольствие, - продолжала она, обращаясь к обоим мужчинам. - Вероятно, большая ошибка каждый день встречаться с одними и теми же людьми.
- Это, во всяком случае, дьявольски скучно; Нью-Йорк умирает от скуки, - проворчал Бофорт, - а когда я пытаюсь вас развеселить, вы меня подводите. Надеюсь, вы еще передумаете. Воскресенье - последний шанс увидеть Кампанини, на будущей неделе он уезжает в Балтимору и Филадельфию, а я заказал отдельный кабинет с роялем Стейнвея, и они весь вечер будут для меня петь.
- Какая прелесть! Можно, я подумаю и завтра утром вам напишу?
Она сказала это очень любезно, но в голосе ее все же прозвучал еле заметный намек на то, что она ждет его ухода. Бофорт, очевидно, это почувствовал, но он не привык, чтобы его выпроваживали, а потому не двинулся с места и, упрямо нахмурив брови, продолжал на нее смотреть.
- Почему не сейчас?
- Это слишком серьезный вопрос, чтобы решать его так поздно.
- По-вашему, уже поздно?
Она холодно ответила на его взгляд.
- Да, потому что мне еще надо немножко поговорить по делу с мистером Арчером.
- Вот как! - отрезал Бофорт. Не уловив в ее тоне извинения, он слегка пожал плечами, со свойственной ему самоуверенностью взял руку графини, привычным движением поднес ее к губам и, крикнув с порога: - Послушайте, Ньюленд, если вам удастся убедить графиню остаться в городе, вы, разумеется, тоже приглашены, - своей солидной, тяжелой поступью вышел из комнаты.
На мгновенье Арчеру показалось, будто мистер Леттерблер предупредил графиню о его приходе, но ее следующие слова прозвучали так неожиданно, что он тотчас убедился в своей ошибке.
- Вы знакомы с художниками? Вы вращаетесь в их среде? - спросила она, с любопытством глядя на него.
- О нет. Я не думаю, чтобы здесь, в Нью-Йорке, существовала какая-то артистическая среда, они скорее составляют тонкий поверхностный слой.
- Но вы интересуетесь искусством?
- Очень. Бывая в Париже или в Лондоне, я никогда не пропускаю ни одной выставки. Я стараюсь не отставать от века.
Она опустила глаза на кончик атласной туфельки, выглядывавшей из-под ее длинных юбок.
- Я тоже очень интересовалась такими вещами, моя жизнь была полна ими. Но теперь я стараюсь все это забыть.
- Забыть?
- Да. Я хочу отбросить всю свою прежнюю жизнь и стать такою, как все здесь.
Арчер покраснел.
- Вы никогда не станете такой, как все. Она слегка приподняла прямые брови.
- Ах, не говорите так! Если бы вы только знали, как мне тяжело, что я так отличаюсь от других!
Лицо ее стало мрачным, как трагическая маска. Она наклонилась вперед, тонкими руками обхватила колени и, отвернувшись от гостя, вперила взор в неведомую темную даль.
- Я хочу уйти от всего этого, - повторила она. Он помолчал и откашлялся.
- Я знаю. Мистер Леттерблер мне говорил.
- Правда?
- Потому-то я и пришел. Он просил меня… Видите ли, я состою в фирме…
Она удивленно посмотрела на него. Потом глаза ее просияли.
- Вы хотите сказать, что можете мне помочь? Я могу говорить с вами, а не с мистером Леттерблером? О, это будет гораздо легче!
Слова ее растрогали Арчера. Он понял, что она сказала Бофорту о делах, чтоб от него отделаться, а заставить Бофорта отступить уже само по себе было немалой победой, и довольство собой придало ему уверенности.
- Я здесь для того, чтобы об этом поговорить, - повторил он.
Она сидела молча, по-прежнему опустив голову на руку, лежавшую на спинке дивана. Лицо ее казалось бледным и угасшим, словно яркий цвет платья приглушил на нем все краски. Она вдруг показалась Арчеру несчастной и даже жалкой.
"Теперь мы подходим к жестоким фактам", - подумал он, чувствуя, что его охватывает то же самое инстинктивное отвращение, которое он так часто осуждал в матери и ее сверстниках. Как редко ему приходилось сталкиваться с необычными ситуациями! Он даже не знал, какими словами о них говорить, ибо слова эти, казалось, принадлежали изящной литературе и сцене. От того, что должно было сейчас произойти, он чувствовал себя неловким и смущенным, как мальчишка.
Помолчав, госпожа Оленская неожиданно разразилась страстной тирадой.
- Я хочу быть свободной, я хочу стереть все прошлое!
- Я вас понимаю. Лицо ее смягчилось.
- Значит, вы мне поможете?
- Прежде всего, - нерешительно начал он, - я, вероятно, должен знать немного больше подробностей…
Она казалась удивленной.
- Но вы ведь знаете о моем муже… о моей жизни с ним?
Он утвердительно кивнул.
- Тогда… тогда о чем же еще говорить? Разве в нашей стране такие вещи допустимы? Я протестантка, наша церковь в таких случаях не запрещает развода.
- Разумеется, нет.
Оба опять замолчали, и Арчер мысленно увидел, как между ними возник отвратительно ухмыляющийся призрак графа Оленского. Письмо его, размером всего в полстраницы, было именно тем, что он в разговоре с мистером Леттерблером назвал весьма неопределенным обвинением злобного мерзавца. Но есть ли в нем хотя бы доля правды? На этот вопрос могла ответить только жена графа.
- Я просмотрел бумаги, которые вы передали мистеру Леттерблеру, - проговорил он наконец.
- Можно ли представить себе что-либо более отвратительное?
- Нет.
Слегка изменив позу, она прикрыла рукою глаза.
- Вам, разумеется, известно, - продолжал Арчер, - что, если ваш муж захочет предъявить встречный иск… как он грозится…
- И что тогда?
- Он может сказать что-нибудь… что-нибудь непр… что может оказаться для вас нежелательным… сказать публично, так что это может вызвать толки и повредить вам, даже при условии…
- При каком условии?
- Я хочу сказать - даже при условии, что это ни на чем не основано.
Она погрузилась в долгое молчание, такое долгое, что он, отведя глаза от ее затененного лица, имел достаточно времени, чтобы запечатлеть в памяти форму другой ее руки - той, что лежала на коленях, и подробно изучить надетые на безымянный палец и мизинец три кольца, из которых ни одно не было обручальным.
- Какой вред могут причинить мне подобные обвинения здесь - даже если он произнесет их публично?
С губ Арчера готовы были сорваться слова: "Бедная девочка, гораздо больший, чем где бы то ни было!", но вместо этого голосом, который даже в его собственных ушах прозвучал совсем как голос мистера Леттерблера, он ответил:
- По сравнению с тем миром, в котором вы жили, нью-йоркское общество - узкий мирок. И - вопреки всякой видимости - им управляет маленькая кучка людей с весьма… как бы это сказать… с весьма старомодными понятиями.
Она ничего не ответила, и он продолжал:
- Наши понятия о браке и разводе особенно старомодны. Наше законодательство развод одобряет, наши обычаи - нет.
- Ни при каких обстоятельствах?
- Гм… во всяком случае, если женщина - пусть даже обиженная, пусть даже безупречная - может навлечь на себя хоть малейшее подозрение, если она хоть в чем-то преступила условности и тем дала повод для… для оскорбительных инсинуаций…
Она еще ниже опустила голову, и он снова со страстной надеждой ожидал хотя бы вспышки гнева, хотя бы короткого возгласа негодования. Но ни того, ни другого не последовало.
Возле нее тихонько тикали маленькие дорожные часики, потом, вспыхнув россыпью искр, разломилось надвое горящее полено. Вся затихшая в раздумье комната, казалось, молча ждала вместе с Арчером.
- Да, - прошептала наконец госпожа Оленская, - то же самое говорят мне мои родственники.
Он слегка поморщился.
- Вполне естественно…
- Наши с вами родственники, - поправилась она, и Арчер покраснел. - Вы ведь скоро станете моим кузеном, - мягко добавила она.
- Надеюсь.
- И вы разделяете их мнение?
Вместо ответа он встал, прошелся по комнате, вперил невидящий взгляд в одну из картин, висящих на красном камчатном полотне, и нерешительно возвратился к графине. Разве он мог сказать ей: "Да, если намеки вашего мужа справедливы или если вы не можете их опровергнуть"?
- Скажите искренне… - неожиданно проговорила она, видя, что он собирается что-то сказать.
Он посмотрел в огонь.
- Вполне искренне - что может возместить ущерб, который, вероятно - нет, несомненно, - причинят вам гнусные сплетни?
- Свобода - разве она не стоит того?
В эту минуту у него мелькнула мысль, что содержащееся в письме обвинение справедливо и что она надеется выйти замуж за соучастника своего греха. Как объяснить ей, что, если она и в самом деле строит такие планы, законы государства категорически это запрещают? Даже тень подозрения, что она могла об этом думать, вызвала у него досаду и неприязнь к ней.
- Но вы ведь и без того свободны как ветер, - возразил он. - Кто посмеет вас тронуть? Мистер Леттерблер сказал мне, что финансовый вопрос разрешен…
- Да, да, - безучастно подтвердила она.
- Так зачем же навлекать на себя бесконечные неприятности и страдания? Подумайте о газетах - как они низки! Все это глупо, ограниченно, несправедливо - но ведь общество нам не переделать.
- Нет, - согласилась она, но голос ее прозвучал так слабо и горько, что он вдруг устыдился своих жестоких мыслей.
- Личность в таких случаях почти всегда приносят в жертву так называемой общественной пользе; люди цепляются за любую условность, которая сохраняет семью и защищает интересы детей, если таковые имеются, - скороговоркой бормотал он, нагромождая друг на друга все избитые фразы, которые приходили ему на ум, и страстно желая прикрыть ими уродливую действительность, которую, казалось, обнажило ее молчание. Оттого, что она не хотела или не могла произнести то единственное слово, которое разрядило бы атмосферу, он старался не дать ей почувствовать, будто пытается проникнуть в ее тайну. Лучше осторожно скользить по поверхности в стиле старого Нью-Йорка, нежели рисковать открыть рану, которую он не в силах исцелить.
- Вы понимаете, что я обязан помочь вам увидеть эти обстоятельства в том свете, в каком видят их все, кто вас нежно любит: Минготты, Велланды, ван дер Лайдены, все ваши друзья и родные. Было бы нечестно, если б я не объяснил вам, как они судят о подобных вещах. - Он настаивал, он чуть ли не молил ее, стремясь во что бы то ни стало перекинуть мост через зияющую пропасть молчания.
- Да, это было бы нечестно, - медленно проговорила она.
Угли в камине затянуло серым пеплом, одна из ламп, всхлипнув, потребовала к себе внимания. Госпожа Оленская встала, подкрутила фитиль, вернулась к камину и осталась стоять.
Поза ее, очевидно, означала, что говорить им больше не о чем, и Арчер тоже поднялся.
- Ну что ж, я сделаю так, как вы хотите, - отрывисто произнесла она.
Кровь прилила к лицу молодого человека. Ошеломленный внезапной капитуляцией собеседницы, он неловко схватил ее за руки.
- Я… я очень хотел бы помочь вам… - сказал он.
- Вы и так мне уже помогли. Доброй ночи, милый кузен.
Наклонившись, он коснулся губами ее рук, безжизненных и холодных. Она отняла их, он повернулся к дверям, вышел в прихожую, под тусклым светом газовой горелки отыскал пальто и шляпу и шагнул в зимнюю ночь, полный слов, которых не посмел произнести.
13
Театр Уоллока был переполнен. Давали "Шогрэна" Диона Бусико. Главную роль играл автор, роли любовников - Гарри Монтегю и Ада Диас. Популярность великолепной английской труппы достигла апогея, и "Шогрэн" всегда приносил полные сборы. Восторгу галерки не было границ, в партере и в ложах слегка посмеивались над пошлыми сантиментами и рассчитанными на дешевый эффект ситуациями, но наслаждались представлением не меньше, чем на галерке.
Особенно захватила весь театр снизу доверху сцена, в которой Монтегю после грустного, почти односложного прощания с мисс Диас говорит ей "до свиданья" и уходит. На актрисе, которая, глядя в огонь, стояла у камина, было серое кашемировое платье без модных лент и украшений, облегавшее ее высокую фигуру и длинными складками ниспадавшее к ногам. Концы повязанной вокруг шеи узкой черной бархотки спускались на спину.
Когда любовник пошел к выходу, она оперлась о каминную полку и опустила голову на руки. На пороге он обернулся, чтобы еще раз на нее взглянуть, прокрался назад, поднял концы бархотки, поцеловал их и вышел так тихо, что она ничего не слышала и даже не изменила позы. И за этим немым прощанием занавес тотчас опустился.
Ньюленд Арчер всегда ходил на "Шогрэна" только ради этой сцены. Он считал, что последнее прости Монтегю и Ады Диас ничем не уступает игре Круазет и Брессана, которых он видел в Париже, или Мэдж Робертсон и Кендалла в Лондоне; своею сдержанностью и немой скорбью оно трогало его глубже, чем самые неистовые сценические излияния.
Нынче вечером эта сцена приобрела особую остроту, напомнив ему - чем, он не мог бы сказать и сам, - его расставанье с госпожою Оленской после их откровенного разговора неделю назад.