Молодой человек был искренне, хотя и безмятежно влюблен. Он восхищался лучезарной красотою своей невесты, ее здоровьем, искусством верховой езды, грацией и ловкостью в играх, ее робким интересом к книгам и идеям, который начинал в ней развиваться под его руководством. (Она была уже настолько начитанной, чтобы вместе с ним высмеивать "Королевские идиллии", но еще не умела почувствовать всю красоту Улисса и лотофагов.) Она была прямодушной, верной и смелой, она обладала чувством юмора (доказательством чего служило, главным образом, то, что она смеялась его шуткам), и Арчер подозревал, что в глубине ее невинной души дремлют чувства, которые будет так приятно разбудить. Однако, совершив беглый смотр своих будущих владений, он был разочарован при мысли, что вся эта откровенность и невинность не что иное, как искусственно созданный продукт. Нетронутая человеческая натура не ведает откровенности и невинности; инстинкт самосохранения толкает ее на ухищрения и уловки. И он чувствовал, что его угнетает эта искусственная чистота, столь хитроумно сфабрикованная вступившими в заговор мамашами, тетушками, бабушками и давно умершими прародительницами, по мнению которых его желание и право состоит именно в том, чтобы, подобно некоему властелину, насладиться уничтожением этой чистоты, словно статуи, слепленной из снега.
Размышления эти были весьма банальны - они обычны для молодых людей накануне свадьбы. Однако они большей частью сопровождаются угрызениями совести и самоуничижением, которых у Ньюленда Арчера не было и следа. Он не раскаивался в том (чем так часто раздражали его герои Теккерея), что жизнь его не чистая страница, которую он может предложить невесте в обмен на ее безупречность. Он никак не мог отказаться от мысли, что, если бы его воспитывали в том же духе, что и ее, им обоим пришлось бы блуждать по жизни подобно "младенцам в лесу"; не мог он также, как ни старался, найти хоть какую-то причину (во всяком случае, причину, не связанную с его собственными мимолетными наслаждениями и с мужским тщеславием), почему его невесте нельзя было дать такую же свободу приобретать жизненный опыт, какою обладал он сам.
Такие вопросы в такое время непременно должны были у него появиться, и тем не менее он сознавал, что их неприятная настойчивость и отчетливость вызваны столь некстати приехавшей графиней Оленской. Из-за нее он в самую минуту помолвки - минуту чистых мыслей и безоблачных надежд - угодил в водоворот скандальных сплетен, породивших проблемы, которые он предпочел бы обойти. "Черт побери эту Эллен Оленскую!" - пробурчал он, разворошив уголья и начиная раздеваться. Он никак не мог взять в толк, почему ее судьба хоть в малейшей степени должна влиять на его собственную, однако у него возникло смутное ощущение, что он только сейчас начинает понимать, с каким риском сопряжены обязательства, которые наложила на него помолвка. Гром грянул через несколько дней.
Лавел Минготты разослали приглашения на так называемый "парадный обед" (то есть три добавочных ливрейных лакея, по две перемены на каждое блюдо и римский пунш в промежутке). Приглашения начинались словами: "В честь графини Оленской", в полном соответствии с законами американского гостеприимства, предписывающими оказывать иностранцам прием не хуже, чем коронованным особам или по крайней мере их посланникам.
Гости были выбраны со смелостью и разборчивостью, в которых посвященные тотчас узнали твердую руку Екатерины Великой. Кроме таких надежных и проверенных лиц, как семейство Селфридж Мерри, которое приглашали повсюду потому, что так повелось с незапамятных времен, Бофортов, считавшихся родней, и мистера Силлертона Джексона с его сестрою Софи (она ездила туда, куда приказывал ей брат), приглашено было несколько самых модных и в то же время самых безупречных и влиятельных молодых пар - Лоренс Леффертсы, миссис Леффертс Рашуорт (очаровательная вдова), супруги Гарри Торли, Реджи Чиверсы и молодой Моррис Дэгонет с женой (урожденной ван дер Лайден). Надо сказать, что компания была подобрана как нельзя более удачно, ибо она составляла небольшой замкнутый кружок, который весь долгий нью-йоркский сезон денно и нощно без устали развлекался.
Два дня спустя произошло нечто невероятное - приглашения Минготтов отклонили все, кроме Бофортов и старого мистера Джексона с сестрой. Преднамеренное оскорбление усугублялось тем, что среди нанесших его были даже Реджи Чиверсы, принадлежавшие к минготтовскому клану, а также одинаковым содержанием ответных записок - авторы всех до единой "сожалели, что не могут приехать", причем без какой-либо смягчающей ссылки на "полученное ранее приглашение", чего требовала элементарная вежливость.
В те дни нью-йоркское общество было так малочисленно и так ограничено в своих возможностях, что каждый, имеющий к нему касательство (включая извозопромышленников, поваров и дворецких), был совершенно точно осведомлен, кто в какой вечер свободен. Вот почему лица, получившие приглашения миссис Лавел Минготт, и могли со всей жестокостью недвусмысленно выразить свое решительное нежелание встречаться с графиней Оленской.
Удар был неожиданным, но Минготты, со свойственной им силою духа, приняли его стойко. Миссис Лавел Минготт поведала о происшествии миссис Велланд, та поведала о нем Ньюленду Арчеру; он, вне себя от возмущения, пожаловался матери, и она, после мучительного внутреннего сопротивления и внешних стараний умерить его пыл, как всегда, уступила настояниям сына и с энергией, которую предшествующие колебания лишь удвоили, тотчас приняла его сторону, надела серую бархатную шляпку и объявила: "Я еду к Луизе ван дер Лайден".
Нью-Йорк времен Ньюленда Арчера был маленькой скользкой пирамидой, в которой еще не появилось ни единой трещины или лазейки. Ее незыблемую основу составляли те, кого миссис Арчер называла "простолюдинами", - достойное, но ничем не примечательное большинство почтенных семейств (таких, как Спайсеры, Леффертсы или Джексоны), которые поднялись на более высокую ступень посредством браков с кем-либо из представителей правящих кланов. Публика, утверждала миссис Арчер, уже не так разборчива, как прежде, и теперь, когда на одном конце 5-й авеню правит старуха Кэтрин Спайсер, а на другом - Джулиус Бофорт, не приходится ожидать, что старые традиции будут еще долго сохраняться.
Над этим состоятельным, но скромным нижним слоем располагалась, резко сужаясь кверху, крепко спаянная и влиятельная группа, столь ярко представленная Минготтами, Ньюлендами, Чиверсами и Мэнсонами. Большинство считало их вершиной пирамиды, тогда как они сами (во всяком случае, те, кто принадлежал к поколению миссис Арчер) понимали, что в глазах знатока генеалогии претендовать на это высокое положение могло лишь гораздо меньшее число семейств.
"Не повторяйте мне всю эту нынешнюю газетную болтовню насчет нью-йоркской аристократии, - говорила своим детям миссис Арчер. - Если она и существует, то ни Минготты, ни Мэнсоны к ней не принадлежат, а впрочем, Ньюленды и Чиверсы тоже. Наши деды и прадеды были всего лишь почтенными английскими или голландскими купцами, которые приехали в колонии в погоне за богатством и остались здесь потому, что им очень повезло. Один из ваших прадедов подписал Декларацию независимости, другой был генералом в штабе Вашингтона и после сражения при Саратоге получил шпагу генерала Бергойна. Этим можно гордиться, но титулы и знатность тут ни при чем. Нью-Йорк всегда был торговым городом, и в нем насчитывается всего каких-нибудь два-три семейства, которые могут претендовать на аристократическое происхождение в истинном смысле этого слова".
Миссис Арчер, ее сын и дочь, как и все жители Нью-Йорка, знали, кто эти избранные существа, - Дэгонеты с Вашингтон-сквера, происходившие из старинного английского поместного дворянства, связанного родством с Питтами и Фоксами: Лэннинги, которые вступали в браки с потомками графа де Грасса и, наконец, ван дер Лайдены, происходившие по прямой линии от первого голландского губернатора Манхаттана и еще до Войны за независимость породнившиеся с французской и английской аристократией.
Семейство Лэннингов ныне было представлено всего лишь двумя престарелыми, но бойкими мисс Лэннинг, весело доживавшими свой век среди воспоминаний, семейных портретов и мебели в стиле "чиппендейл"; Дэгонеты, довольно значительный клан, состояли в родстве с лучшими фамилиями Филадельфии и Балтиморы, тогда - как возвышавшиеся надо всеми ними ван дер Лайдены как бы растворились в некоем неземном сумеречном сиянье, в котором ясно выделялись всего лишь две фигуры - мистер и миссис Генри ван дер Лайден.
Миссис Генри ван дер Лайден, в девичестве Луиза Дэгонет, была по матери правнучкой полковника дю Лака, происходившего из старинного семейства с Нормандских островов, который воевал под началом генерала Корнуоллиса и после Войны за независимость поселился в Мериленде со своей молодою женой, леди Анжеликой Тривенна, пятой дочерью графа Сент-Острей. Дэгонеты и мерилендские дю Лаки всегда поддерживали тесную сердечную связь со своими знатными родичами Тривеннами из Корнуолла. Мистер и миссис ван дер Лайден не раз подолгу гостили у нынешнего главы дома Тривенна, герцога Сент-Острей, в его родовом поместье в Корнуолле и в Сент-Острее, что в Глостершире, и его светлость частенько говаривал о своем намерении в один прекрасный день нанести им ответный визит (без герцогини, которая боялась переезда через Атлантику).
Мистер и миссис ван дер Лайден жили то в Тривенне - своем имении в Мериленде, то в Скайтерклиффе, большом поместье на берегу Гудзона, которое еще в колониальные времена было даровано голландским правительством знаменитому первому губернатору, и "пэтруном" которого до сих пор оставался мистер ван дер Лайден. Их большой импозантный особняк на Мэдисон-авеню открывался очень редко, и, приезжая в город, они принимали в нем лишь самых близких друзей.
- Пожалуй, тебе лучше поехать со мною, Ньюленд, - сказала миссис Арчер, внезапно остановившись возле дверцы брауновской коляски. - Луиза тебя очень любит, и потом ты ведь, конечно, понимаешь, что я делаю это только ради милочки Мэй, а кроме того, если мы все не будем поддерживать друг друга, то общество попросту перестанет существовать.
7
Миссис Генри ван дер Лайден молча внимала рассказу своей кузины, миссис Арчер. Можно было сколько угодно заранее убеждать себя в том, что миссис ван дер Лайден всегда молчит и что сдержанная от природы и благодаря воспитанию она очень добра к людям, которые ей нравятся. Даже личный опыт не всегда служил защитой от холодной дрожи, невольно охватывавшей каждого в гостиной особняка на Мэдисон-авеню, с ее высокими потолками и белыми стенами, где с обитых бледной парчою кресел явно по случаю его прихода только что сняли чехлы и где кисейные занавески все еще скрывали золоченую бронзу на камине и "Леди Анжелику дю Лак" Гейнсборо в великолепной резной старинной раме.
Портрет миссис ван дер Лайден кисти Хантингтона (в черном бархатном платье с венецианскими кружевами) висел напротив портрета ее очаровательной прабабки. Считалось, что он "не уступает Кабанелю", и, хотя он был создан двадцать лет назад, сходство до сих пор оставалось "поразительным". И в самом деле, та миссис ван дер Лайден, что сидела под своим портретом, слушая миссис Арчер, вполне могла сойти за сестру-двойняшку белокурой моложавой женщины, томно откинувшейся на позолоченную спинку кресла на фоне зеленой штофной гардины. Выезжая в свет или, лучше сказать, принимая у себя (она никогда не обедала вне дома), миссис ван дер Лайден по-прежнему надевала черное бархатное платье с венецианскими кружевами. Тонкие прямые пряди поблекших, но не поседевших волос, по-прежнему расчесанные на прямой пробор, обрамляли лоб, а кончик прямого носа, разделявшего бледно-голубые глаза, лишь чуть-чуть заострился по сравнению с тем временем, когда был написан портрет. Ньюленда Арчера всегда поражало, что она как-то жутко законсервировалась в том безвоздушном пространстве, где протекало ее безупречное существование, наподобие застигнутых смертью в ледниках животных, которые в течение многих лет сохраняют видимость цветущей жизни.
Как и вся его семья, Арчер почтительно преклонялся перед миссис ван дер Лайден, однако же находил, что при всей своей мягкости и доброжелательности она гораздо менее доступна, нежели мрачные престарелые тетки его матери, свирепые старые девы, которые из принципа отвечали "нет", еще не успев узнать, о чем их собираются просить.
Миссис ван дер Лайден не отвечала ни "да", ни "нет", и по выражению ее скорее можно было заключить, будто она склоняется к снисходительности, как вдруг на губах ее появлялась слабая тень улыбки и почти неизменно раздавались слова: "Я должна сначала побеседовать с мужем".
Она и мистер ван дер Лайден были так похожи друг на друга, что Арчер часто дивился, каким образом после сорока лет неразлучного супружества этим двум слившимся воедино существам удавалось разъединиться до такой степени, чтобы принять участие в столь противоречивом действии, как беседа. Но, поскольку никто из них никогда еще не принял никакого решения, не предварив его этим таинственным конклавом, миссис Арчер с сыном, изложив свое дело, безропотно ожидали знакомой фразы.
Однако миссис ван дер Лайден, которая редко кого-либо удивляла, на этот раз удивила их, протянув свою длинную руку к звонку.
- Мне кажется, Генри следовало бы выслушать то, что вы мне рассказали, - промолвила она и, обращаясь к явившемуся на зов лакею, добавила: - Если мистер ван дер Лайден кончил читать газету, пожалуйста, передайте ему, чтобы он не отказал в любезности пожаловать сюда.
Она произнесла "читать газету" таким тоном, каким жена премьер-министра могла бы произнести "председательствовать на заседании кабинета", не из высокомерия, а просто потому, что долголетняя привычка, а также отношение друзей и родных приучили ее рассматривать малейший жест мистера ван дер Лайдена как некое священнодействие.
Быстрота, с какою она приняла меры, доказывала, что она считает это дело столь же безотлагательным, сколь и миссис Арчер, но, чтобы никто не подумал, будто она заранее связывает себя какими-либо обязательствами, с очаровательнейшею улыбкой добавила:
- Генри всегда рад видеть вас, милая Аделина, и он, конечно, захочет поздравить Ньюленда.
Двойные двери торжественно растворились, и в них показался мистер ван дер Лайден, высокий, худощавый, во фраке, с поблекшими светлыми волосами и с тем же выражением застывшей благожелательности в глазах, правда, не бледно-голубых, а просто бледно-серых.
Мистер ван дер Лайден по-родственному любезно приветствовал миссис Арчер и тихим голосом поздравил Ньюленда в тех же самых выражениях, что и его жена, после чего с простотою царствующего монарха уселся в одно из парчовых кресел.
- Я только что кончил читать "Таймс", - сказал он, соединяя кончики длинных пальцев. - В городе я по утрам так занят, что нахожу более удобным читать газеты после ленча.
- О, в пользу такого распорядка многое можно сказать. Если я не ошибаюсь, дядя Эгмонт даже говорил, что меньше волнуется, если читает утренние газеты после обеда, - живо отозвалась миссис Арчер.
- Да, батюшка ненавидел торопливость. Но теперь мы живем в вечной спешке, - ровным голосом произнес мистер ван дер Лайден, благодушно обводя взором укутанную в саван просторную комнату, которая казалась Арчеру точным подобием ее хозяев.