4
- Обрал? - спросил стольник Никифор Сергеевич Собакин у матери.
Марья Собакина только что возвратилась из царского дворца, где в этот день происходили смотрины невест. Двести красавиц свезено было со всех концов во дворец.
- Шестерых обрал, - сказала старуха, с тяжелой одышкой садясь на скамью.
- Куда ж шестерых?! Не петух, прости господи, государь Алексей Михайлыч! - удивленно воскликнул Собакин.
- Дурак! Поутру еще будут смотрины, тогда одну оберет. Сколь хлопот, сколь хлопот! - вздохнула старуха, словно на ней одной лежало тяжелое бремя собрать всех невест, помочь царю в выборе и женить его.
- Вчера-то аж молоко на торгу вздорожало - девки все в молоке купались, чтобы быть нежней… А князь Федор Волконский шадроватую дочку привез. Белилами мазали, румянами притирали… Потеха! Боярин Борис Иваныч как увидел, аж за сердце схватился. Да как скажешь? Волконских род не последний!.. Сорочка розовая, венец в каменьях, а шадринки-то на роже, как звезды… - увлеченно болтала старуха.
- Ты б, матушка, чем брехать, молвила бы, каких домов шесть невест, - остановил ее сын.
- Прасковья Голицына, Марья Трубецкая, - откладывая на пальцах, считала старуха, - Рафа Всеволожского Фимка, Хованская княжна Матрена, Лыкова, - как ее звать, забыла, - псковского воеводы князя Алексея дочь, да князя Львова княжна Наташенька.
- Какая же из них полюбится государю, как мыслишь?
- Хороша Машенька Трубецкая, да против касимовской Фимки не устоять ей! - отозвалась старуха. - Раф-то Всеволожский, чай, загордеет нынче: вырастил девку - ягода в молоке!..
- Чему ж ты рада?! - воскликнул Собакин. - Женится царь на Всеволожской, тут и обстанут его Романовы да Черкасские - все пойдет прахом. Нам вся надежда, чтобы на Трубецкой либо на Львовой, а нет - на Хованской…
- Я, старая дура, не хуже тебя то смыслю. Да Фимка красой взяла. Куды там с ней спорить! За тем же и я возле ней пристала - то ей ожерелье на шее поправлю, то ленту ей зашпилю… - забормотала старуха, гордясь своей ловкостью и расчетливой переменой лагеря. - А ты как мыслишь - скакать к Трубецкой да ей угождать?
- Да ноне уж так, - сурово сказал сын, - где хлопотала, там хлопочи…
- На смех ты, что ль, старуху, меня подымаешь? - сердито сказала Марья Собакина. - То сказываешь, чтоб женить на Львовой али на Трубецкой, а то - назад, ко Всеволожской; куды ж мне теперь?..
- Краса девичья от бога. Сколь ни мудри над ней, краше не сотворишь, - пояснил Собакин, - в том бог волен и сила его… А пакостить божье творенье - то люди горазды… Ты бы пошла ко Всеволожским да так "пособила", чтоб государь на Трубецкой оженился.
- Чего ты мелешь!.. - в испуге прошептала старуха.
- Старую бабу да мне учить! - усмехнулся Собакин. - Бабку мою бояре не захотели царицей терпеть - чего натворили!.. Да мало ль…
И в этот вечер поехала Марья Собакина снова к дочери Рафа Всеволожского, Евфимии, - самой красивой из шести царских избранниц, приютившейся в Москве в доме одного из знатнейших бояр - Никиты Романова.
5
Когда юный царь из шести избранниц выбрал одну - Евфимию Всеволожскую, отец ее растерялся. Кто-то лез обниматься с отцом царской невесты. Бородатые щеки прижимались к его лицу. Какие-то незнакомые люди радовались за него, его теребили, тормошили, ему почтительно кланялись, к нему приставали с расспросами, пока царский дядя боярин Никита Романов не оттеснил их всех прочь и не увез его из дворца.
Уже скача стремя о стремя с Романовым, глотнув вечернего воздуха, пахнувшего снегом и дымом, Всеволожский понял, что он превратился в царского тестя.
- Я так обомлел со страху, что и не видел, кто целовался со мной, - простодушно признался он.
Романов усмехнулся про себя на простоту деревенщины.
- Сказываешь - со страху? И то верно. Пугает власть. Страшное дело власть!.. Был себе простой стольник, а станешь боярином - в Думе с царем сидеть… - задумчиво проговорил Романов. - Было так, кто любил тебя, тот любил, кто не любил - не любил, а тут лицемерие явится, лжа, обольщение…
- Не дай господь! - воскликнул Всеволожский. - Боюсь я, Никита Иваныч! Мне бы дочку отдать. Хорошо ей - и бог спаси, а сам бы - в Касимов…
- Не бойсь, поживешь на Москве, приобыкнешь! - подбодрил Романов. - Только злых бойся, Морозову Борису Иванычу не поддайся. Род твой честный, старинный, от князя Всеволода идет… Выскочки не одолели бы тебя… Как станет Евфимия царицей, то ты опасайся недоброхотов. Скажи царю, что страшишься боярина Бориса Морозова нелюбови. И царь бы Морозова дале держал от царицы и от себя, не было б худа какого царице, - учил Романов.
Всеволожский перекрестился в испуге.
- Да ты не крестом боронись, а делом! Береженого бог бережет! - строго сказал Романов.
- И тех бы людей, кои возле Морозова, - Шорина-гостя, думного дьяка Назарья Чистого, Траханиотова, Плещеева , - и тех бы людей и кто с ними ближний подалее от царя и царицы, - продолжал Романов. - Те люди царю и всему государству в погибель. Слышал я, надумали они соль на Руси дорожить. От того в народе пойдет сумленье и смута, на государя хула, а им корысть: соленые земли они прибрали к рукам, то им и корысть, чтобы соль дороже была. Разумеешь?
- Не мало дитя! - ответил Всеволожский.
- Ныне ты не простой дворянин - царский тесть. Тебе у царя в советчиках быть, - внушал простаку боярин.
- Я что за советчик, Никита Иваныч!
- Ин мы тебе пособим! И всяк не в боярской Думе родился. Обыкнешь!.. Голову выше держи, шапки перед Морозовым не ломай - сам ты родом его не плоше!..
- От Рюрика идет род Всеволожских, - согласился будущий царский тесть.
- То и сказываю тебе!
Лестью и хитростью опутать Всеволожского, прежде чем он приблизится к юному государю, стало задачей Романова.
Наутро была назначена встреча царя с будущей царицей. Торжественно разодетая, по свадебному чину, вошла она в двери палаты, в которую с другой стороны вошел царь. Невесту вели под руки мамки-боярыни.
Она шла, как будто во сне, словно не чувствовала ног, словно по облакам. Царское одеяние, девичий венец в горящих огнями камнях, длинная фата сделали ее величавой, и сердце отца застучало сильными редкими ударами, и в ушах ухала кровь. Все поклонились ей низким поклоном, и Раф вместе со всеми другими поклонился грядущей царице, забыв, что она ему дочь…
Боярин Романов сиял довольством и счастьем, словно второй отец…
Невеста остановилась напротив царя, поклонилась ему. И вдруг стряслось странное, страшное и нежданное: смятенные лица сбились толпой, закричали, засуетились и окружили Фиму. Романов не видел ее, но в груди екнуло.
Лежавшую без чувств на полу Фиму подняли и унесли в покои. Царь смятенно и быстро ушел. Испуганный Всеволожский с воплями кинулся к дочери.
- Фимушка, дочка моя! - кричал он. - Голубка моя!
Фима лежала с распущенными волосами, с расстегнутым воротом и тяжело дышала. Кто-то брызнул в лицо ей воды, и вода блестела на волосах, бровях и ресницах. Она была пригожее, чем всегда. Раф стоял в ногах у ее постели…
Царь прислал справиться о ее здоровье. Фима с улыбкой ответила, что здорова, что все прошло. Но старуха Собакина зашикала, чтобы лежала молча. Царский лекарь, немец, пришел в покой и наклонился к больной. Потом обратился к ее отцу.
- Сколь раз на месяц такой скорбь нападай на твой дошь? - спросил он.
- Николи не бывало еще! - возбужденно воскликнул Раф. - От радости одурела!
- От радость хворый не стать! - возразил лекарь. - Такой хворь есть от натура. Государь велел ведать, сколь раз бываль?
- Сказываю - не бывало!
Лекарь покачал головою и вышел.
Боярин Романов, взволнованный, подошел ко Всеволожскому. Он ухватил незадачливого царского тестя за пуговицу ферязи .
- Сказывают, Раф, - прошептал он, - что у твоей дочери с детства падучая.
- Что ты, что ты! Миловал бог! - воскликнул Раф и перекрестился.
- Сказывают - весь город Касимов про то ведает, а ты, мол, укрыл сие от государя, - испытующе глядя в глаза Всеволожского, шептал Никита Иванович.
Раф снова перекрестился.
- Миловал бог. Девка здорова: мед с молоком! А мне что скрывать! Обличием видно, что девка здорова!
- Стольник Собакин - касимовский дворянин? - спросил Никита Иванович.
- Касимовский, - подтвердил Раф. - Он, что ли, брешет, что падучей больна Евфимия?
- Не ведаю. Так спросил, - уклонился Романов.
К ним подошел боярин Морозов.
Всеволожский поглядел на красивое, благородное лицо боярина. Тот опустил глаза и тонкой рукой в перстнях провел по длинной вьющейся бороде…
- Сани у крыльца, - вполголоса печально сказал он Всеволожскому, - садись с дочкой. Государь не велел держать вас.
Лицо Морозова было скорбно, но в голосе его послышалось торжество.
- Чего государь велел? - переспросил Раф, не веря своим ушам.
- Велел тебе в Касимов не мешкав скакать, а там ждать указа, - уже с нескрываемым довольством добавил Морозов.
У Рафа потемнело в глазах от обиды и боли за Фиму.
- Не брешешь, боярин? - с нежданной злостью спросил он.
- Кабы не дочь у тебя убогая, я б тебя за такие слова… Да ладно уж, стольник… ради сиротства ее и скорби тебя бог простит, - с насмешкой сказал Морозов. - Бери калеку свою из дворца. На Руси царица надобна не в падучей. Царскую кровь портить! - Морозов повернулся к Романову. - И ты, Никита Иваныч, тоже сват. Раньше бы думал, кого народит девка такая государю в наследие!..
- Бог видит, боярин! - воскликнул в слезах Всеволожский.
- Идем, Раф, идем, - успокоил друга боярин Никита Романов, но сам он был бел как бумага.
Только одна нянька-татарка помогала Фиме одеваться, и всеми внезапно покинутая девушка тихо плакала от обиды.
Глава седьмая
1
"Хозяин всего Пскова", как теперь называл себя торговый гость Федор Емельянов, сидел один над списком товаров, проданных в прошлом году иноземцам…
В доме Федора все уже спали, кроме него самого. Псковитяне про Федора говорили, что богатство отняло у него и сон и покой. "Люди спят, а он бродит, как Каин , добро стережет!", "Федору и в могиле покою не будет: полежит, полежит, да вскочит добро глядеть - все ли цело!" - толковала псковская беднота, не умея понять, что не скупость, а неустанность крови и мыслей лишала его покоя. Достаточно было у него сторожей, чтобы караулить добро ночами, тяжелы были засовы и крепки замки, но беспокойная мысль о расширении своей власти на новые и новые стороны жизни, мечты о проникновении в новые, более дальние земли отнимали покой.
Емельянов не спал иногда до рассвета, размышляя о том, какие пути приведут его к первенству в торге по всему Московскому государству. Огромное честолюбие после давнего разговора с дворянином Ординым-Нащекиным засело в его душе, не то честолюбие, какое было у многих больших купцов, готовых отдать богатство за боярское звание: Федор не поменял бы купеческой участи на саженную бобровую шапку , и на право сидеть перед лицом государя…
- Боярская спесь от царского величества, а купецкая честь от разумия! - рассуждал он.
Он был уверен, что бог не обидел его умом, и за все свои неудачи, какие случались в жизни, он никогда не роптал на бога и корил лишь себя, что не сумел распорядиться, как велел бог, когда дал ему в придачу к богатству добрую торговую голову.
Из молодого горячего богача он превратился в большого и рассудительного купца, который стремился вырасти в первого торгового гостя государства, а пока сумел в самом деле стать полным хозяином торгового Пскова…
Федор умел чутьем узнавать, с какой стороны можно ждать поживы. Раскинув семьдесят лавок по городу, он по разу в неделю успевал их объехать сам и расспросить сидельцев, какого товара спрашивает народ, чего не хватало в лавке, много ли приезжих из деревень и сел, сколь они бережливы и что говорят о приметах на урожай хлебов и огородов и на корма для скота… По разу в неделю он заезжал на Немецкий двор в Завеличье, чтобы расспросить торговых немцев.
Куда не мог поспеть сам, он засылал верного своего посла Филипку. Красноглазый подьячий сновал по городским торгам и вынюхивал для хозяина новью прибытки.
В удобном широком кресле Федор сидел, склонясь над списком товаров, купленных иноземцами за пять последних лет. Выходило, что покупают одно и то же на каждый год: что с каждым годом растет закуп юфти, льна и хлебов. Федор пробовал рассчитать, сколько надо скупать самому, чтоб все в тот же год было продано за рубеж, а не оставалось лежать по клетям и лавкам.
С улицы слышалась колотушка сторожа, лай собак и лязг железных цепей, скользящих по длинным проволокам, протянутым вдоль двора. Федор не беспокоился: вору было не влезть в его дом. "Весна - вот и беснуются!" - подумал он о собаках.
Но в это время послышалось пять редких ударов в дверь. Это было условным знаком. Взяв свечу, удивленный Федор сам пошел отпереть.
За порогом стоял Филипп Шемшаков.
- Что не в час? - спросил Федор, впустив его в свою комнату и пройдя сам на цыпочках, чтобы никого не будить.
- Молитву на ночь сотворил и лег было спать, да вдруг в глазах неладное стало твориться - проснулся и мыслю: к чему бы?.. И угадал: вести с Москвы есть тайны, - шепнул Шемшаков.
- Что за вести? - внимательно спросил Емельянов.
- Не ведаю сам. А рассуди: время весеннее - кто огурцы солит в такую пору? Кто свиней колет, говяда бьет? Пошто соли в дома кулями тащить?
- Ты что, "рафлей" , что ль, начитался, замысловатые речи плетешь! С похмелья - так квасу испей, а то тебя в толк не взять… - раздраженно заметил богач.
- Я и сам-то в толк не возьму, - согласился подьячий. - Лег я в постелю, крестом осенясь, как отцы велят, да только веки смежу - а соль в глазах-то кулями: то поп Яков с Болота тащит соль, то приказный подьячий Афонька, согнулся клистой, посинел от натуги, а куль тащит, то ты, Федор Иваныч, тащишь… И все-то по улке идут, соль тащат, и я куль ухватил… А у меня, сам ведаешь, грыжа… Так заболела, проклятая, я и очнулся… Тьфу, думаю, пакость!.. Пошто бы соль?!
- Плетешь! - оборвал Емельянов. - Фараон египетский, право!.. - Федор засмеялся. - Коли ты меня за Прекрасного Иосифа почитаешь…
- Постой, Федор Иваныч, ты слушай без глума, - остановил подьячий. - Лежу я в постели и мыслю: "Отколе соль?!" - и сдогадался: нынче я видел днем - из твоей троицкой лавки на воеводский двор пять кулей соли взяли.
- Что за беда! Может, князь Алексей воеводшу свою посолить собрался, так ему и пяти будет мало, - пошутил Емельянов.
- Ты постой, Федор Иваныч, - нетерпеливо и озабоченно продолжал Шемшаков. - Далее, кого я сегодня стречал? Дьяк Пупынин соль покупал в твоей лавке у Рыбницкой башни - пять кулей навалил на воз.
- Ну? - с любопытством насторожился Федор.
- Потом попа Якова стретил, ну, тот бычка купил на торгу, бог с ним… а потом подьячего приказного Егора Бесхвостова - соль емлет из лавки два кули, опосле подьячий Еремка Матвеев - соль емлет четыре кули, потом подьячиха Горносталева Марь Тимофеевна… и та соли два кули покупает, и двое ярыжных за ней с торга тащат, на чем свет бранятся, что не хочет подьячиха у кабака постоять… Ну, сам посуди: куды соль всем приказным в один день занадобилась?
Федор качнул головой.
- Фараон ты египетский, право! Ну, слышь, фараон, надо сейчас же, ночью, поднять молодцев. Соль, укрытчи рогожами, из соляных подвалов свезти в хлебные клети да сверху хлебом позавалить… да мало в подвалах оставить…
- Подмокнет от соли хлеб, - предостерег подьячий.
- После просушим. Я мыслю, что ныне соль дорога будет… - возразил Емельянов. - Надежного малого погони к Новгороду встречу обозу - тридцать возов везут соли в обозе из Вычегодска. Вели свернуть да постоять в Дубровне, покуда гонца не пришлю… А сидельцам вели назавтра по лавкам соль придержать: "Нет, мол, в лавке, ужотко будет…"
Федор, еще не зная, в чем дело, уже закипел деятельностью. Запах большой поживы тревожил его чутье.
- Постой, Филипка, - остановил он подьячего. - Чуть свет вели к воеводе во двор воз соли свезти, лучшей.
- Целый воз? - удивился Шемшаков.
- А то и два! - заключил Емельянов. - Ступай!
Но Филипп не уходил. Он остановился, полуобернувшись, у порога, что-то соображая.
- Ну, чего? - нетерпеливо спросил Емельянов.
- Тогда и владыке надо не менее двух возов. Я мыслю: по одному владыке и князю хватит.
- Голова! - одобрительно сказал Федор. - А я было владыку забыл… Так и делай по-своему. Ладно.
Странный подарок Федора воевода принял без спеси, но архиепископ Макарий в чем-то усомнился: ему показалась странной присылка соли. Поняв подарок как притчу, он целое утро старался вспомнить, где, кто, когда и кому посылал соль и по какому поводу, и размышлял, что хотел сказать своим странным даром псковский богач. К полудню сомнения его рассеял сам воевода, приехавший рассказать про новый царский указ об отмене всех мыт, налогов и пошлин со всей земли и со всех людей и о замене их всех единым налогом только на соль, по две гривны с пуда…
- Хитрое дело Борис Иваныч Морозов надумал! - воскликнул воевода. - Коли хочешь пошлины не давать государю - пей-ешь без соли!