- А кто я? Никто, чужой! - вдруг испугался Истома. - Дежку я торговал у него, блюда…
- А-а, а я думал, сродственник… Ну, Васьки нету, ау, брат, Васька!.. Да ты чего надо бери - товар у меня не хуже.
Истома подумал, что нужно представиться покупателем, чтобы лучше узнать про земляка.
- Блюдо бы небольшое, - сказал он и, как заправский домовитый покупатель, принялся щелкать пальцами, колупать ногтем облив, нюхать, поглаживать товар, торговаться, божиться - уж он-то знал, как хозяин покупает посуду!..
Если бы он взял с собой деньги, он купил бы и блюдо и пару крынок, но деньги остались у Авдотьи, и надо было все вызнать прежде, чем дело дойдет до расплаты. Не выпуская блюда из рук, он спросил:
- А что же Васька, богат стал, что бросил торг?
- Неволей бросил, - воровски оглядываясь, тихо сказал горшечник.
- А где он живет-то? - осторожно спросил встревоженный Истома.
- Почем я знаю! Плати да иди! Я что за справщик!
Истома прислонил выбранное блюдо к стопке других, чтобы сделать вид, что шарит за пазухой деньги. Вдруг блюдо скользнуло наземь и раскололось.
- Эх, ты! - сочувственно укорил гончар. - Вот и плакали твои денежки!
- Вот беда! А я их и не взял! - Истома постарался сам удивиться тому, что при нем нет денег.
- Как так?
- А так: я их у бабы оставил.
- Чего же ты душу морочил?! - закричал продавец.
- Я думал…
- Думал ты! Думный дьяк какой! Думалку бы нажил сперва! Плати за бой! - наступал на него парень.
- Да я что ж, постой, вот сбегаю… - уговаривал Истома.
- Много вас таких "сбегаю"! Скидывай зипун!
Это рассердило Истому. Он уперся. За зипун он мог купить дюжины три таких блюд…
- Скидывай, скидывай! - голосил гончар.
Прохожие стали оглядываться. Истома испугался.
- Да что ты, что ты шумишь! Снимаю! - забормотал он, неловко, дрожащими руками стягивая рукава.
- Что стряслось? - спросил один из толпы горожан.
- Блюдо разбил, - хотел пояснить Истома, - ненароком.
- Что блюдо!.. Про Ваську Лоскута пытает, - перебил торговец, - а Ваську вечор по указу свели в тюрьму… Я так мыслю, что и его бы за пристава сдать…
Истома подумал о бегстве, но вокруг сомкнулся народ, и уйти было некуда.
2
Торг окончился. Одну за другой отвязывали хозяева лошадей, и отъезжали телеги. Наконец на опустевшей площади Авдотья с ребятами осталась одна дожидаться мужа. Истома не приходил.
Авдотья тревожилась…
Отблаговестили ко всенощной, и народ повалил в церкви. Солнце садилось. Галдя, пронеслись вечерние галочьи стаи. Часы на башне били, еще, еще и еще…
Оторопь вдруг охватила Авдотью. Она тяжело слезла с телеги и стала отвязывать вожжи, хотя и сама не знала, куда ехать. Ребята спали в телеге. Авдотью пугала огромная и пустая площадь.
Уже гасли в последних далеких окнах огни. Забравшись в телегу, Авдотья тронула вожжи. Куда-никуда, лишь бы ближе к домам, к людям!..
Из пустой темноты навстречу вдруг вышли двое незнакомых мужчин.
- Тпру! - сказал один густым басом, берясь под уздцы. - А меринок-то хорош!
- И телега ладная, каб без бабы! - добавил второй, тонкий и хриповатый голос.
- Я б и бабу взял, да куды с ребятами! - засмеялся первый.
- Ну, баба, стало, вылазь, - второй потянул ее за рукав.
- Караул! - похолодев, закричала Авдотья. - Разбой! Разбойники!
- Тише, дура, спать людям мешаешь. Какой караул! - нагло сказал басистый. - Слезай!
- Не слезу, - заспорила Авдотья.
- Ишь ты, забавница, кабы ты на десять лет помоложе, я бы к тебе сваху прислал, - усмехнулся разбойник.
Авдотья схватила топор.
- Маманя! Маманя! - вдруг, словно во сне, закричал Первунька где-то на площади: в темноте второй разбойник успел его утащить с телеги.
Холод прошел по спине матери. Дыханье перехватило, и больно стиснулось сердце.
- Ре-ежут! Ой, режут!.. - визгливо и хрипло заголосила она.
Но в мертвой тишине не щелкнула ни одна щеколда, не засветилось ни искры. Выронив топор, с меньшим на руках, Авдотья метнулась на крик старшего сына. Она нашла его в темноте, дрожа, прижала к себе, и только тогда, когда телега загрохотала вдали по ухабам. Авдотья спохватилась о среднем.
- Федя! Федюшка! - дико кричала она и, стиснув Первунькину руку, с грудным на руках, побежала шатаясь по темной улице.
Первушка с ревом бежал за ней, пока не споткнулся и не упал посреди дороги. Отчаянным рывком Авдотья поставила его на ноги и опять было побежала, но уже не знала куда. Тогда она села, обняла Первушку, заголосила, вдруг снова вскочила… Она металась полночи, измучив себя и сына. Она и плакала, и молилась, и проклинала… Билась в запертые решетки улиц, расспрашивала решеточных сторожей , не пропускали ли они на телеге разбойников и ребенка. Сторожа отгоняли ее от решеток прочь.
3
Истома, замученный непрерывными расспросами, стоял перед старым дьяком .
На очной ставке с Васькой Лоскутом Истома признался, что он шведский перебежчик. Приказные схватились за это признание. Его стали расспрашивать, с кем он перебежал и "по чьему научению".
Больше всего боялся Истома, что схватят в застенок и станут пытать Авдотью, потому он заперся и говорил, что перебежал один.
Дьяки и подьячие сменялись у стола, утомляясь допросом, а Истома все стоял. Во всем теле его была усталость.
- Коли ты перебег один, то был у тебя тайный умысел, - говорил ему дьяк, - и пришел ты лазутчиком свейского короля, чтобы лихо на государя умыслить и дороги и войска русского вызнать… Винись, а не то пытать укажу…
- Не ведаю, дьяче, откуда такая напраслина! - отвечал Истома. - Лиха я не токмо на государя, спаси его Христос, и на муху в жизни моей не замыслил, а за государя бога молил и впредь молить стану. Да в лазутчиках иноземных русскому человеку и не можно быть!.. А убег я от немской лихости, от худого житья и разорения…
- А сколько свейский король отпустил тебе подорожных денег и куды ты деньги те схоронил? - расспрашивал дьяк, словно не слыша Истому. - Куды схоронил казну?
- Не могу… Ничего не смыслю… Не знаю, что за казна! - воскликнул Истома, измученный долгим допросом.
Он сел на скамью, голова его опустилась на грудь, веки сами собой слиплись. Дьяк ударил его кулаком по лицу. Истома вскочил со скамьи с обезумевшими глазами. Взгляд его был так яростен, что дьяк тоже вскочил и попятился от него к стене.
- Чего ты, чего?! - забормотал он. - Не хочешь виниться - иди в тюрьму…
Несколько дней Истому держали в тюрьме, словно забыли.
Он тосковал о семье. "Что станется с ними? Куда без меня пойдут? Кто их приютит, бездомных?" - раздумывал он. Тюремному целовальнику за хлеб он отдал зипун и треух.
Ночью целовальник шепнул Истоме:
- Пока ты денег не дашь, загноят тебя здесь. Они на тебя ложных доказчиков выставят. Коли у тебя и вправду нет денег, напиши подьячему кабальную запись на год на десять рублев. Он за тебя дьяку и воеводе отдаст, а ты ему отработаешь.
"Десять рублей не отработать вовеки, - решил Истома. - Лучше остаться вольным, хотя бы пришлось снести пытки! Не для того я покинул отчую пашню и свел от родного двора жену и детей!"
Через неделю снова позвали его к расспросу. Но теперь он знал, что дьяк выдумывает небылицы, чтобы запугать его и заставить подписать кабалу…
- Ведомо нам стало, что нес ты в Московское государство тайное письмо от свейского короля к царским изменникам. Кому ты письмо то хотел передать и куды схоронить успел?
По голосу дьяка было слышно, что и сам он не верит в такое письмо.
- Было такое письмо, - вдруг изменившимся голосом сказал Истома.
Дьяк с безмолвным удивлением уставился на него.
- Отдал я то письмо твоей жене Василисе, когда она с торга к тебе в прошлый раз заходила. Наказал я ей схоронить покрепче в твоем дьячем дому и три рубля за то обещал, а как в другой раз твой сын Лешенька прибегал, сказывал он, что ты матери наказал то письмо огнем пожечь - и пожгла… Не знаю, верно ли, что пожгла, да так сказывал твой сын…
- Постой, постой, чего мелешь! - Дьяк вскочил со скамьи, приотворил дверь из горницы, убедился, что за дверью никто не слушает, и суетливо вбежал назад.
- Чего мелешь? Какая Василиса? Какой сын? Какое письмо пожечь?
- А то письмо, какое ты сам умыслил… - твердо сказал Истома с торжествующей усмешкой. Он убедился в том, что смелая выдумка его действует и что дьяк испугался. - Я человек смирный, никого не обижу. Да коли мне пропадать за тебя, и тебе, дьяче, тоже пропасть вместе с семенем… Либо ты меня пустишь на волю, либо я на тебя "государево дело" крикну…
У дьяка затряслись руки и ноги. Он стоял бледный, как сам Истома. Он понимал лучше других, что, если Истома крикнет "государево дело", пока разберутся, ему не избегнуть пыток, как и жене и сыну…
- Сядь, дьяче, не торчи перед оком - тошно! - с неожиданно взявшейся смелостью приказал Истома.
Дьяк, растерянный, сел, нескладно вытянув длинные ноги, и вытер со лба рукавом пот.
- Все одно мне мука, - грозно сказал Истома, - вытерплю, чтобы тебя загубить.
- Дак… Да чего ты мелешь? - бормотал дьяк. - Не было у тебя письма, так и сказывай "не было", а то затеял - себе и другим на голову. Я ведь так спросил: "Не бывало ли, дескать, писем?"
Истома решил насесть крепче, пока дьяк не оправился от испуга. Забитого, съеженного мужика как не бывало: перед дьяком стоял теперь иной человек.
- Ты спросил, я ответ держу на твой спрос. Другой кто спросит про то же - и другому отвечу. Хоть самому воеводе, хоть на Москву повезут и под пытку поставят!..
- Да постой, постой, дело сказываю: хочешь тюрьмы избыть, замолчь! - зашипел дьяк, боясь поднять голос.
- Не отделаться тебе, дьяк! - зло усмехнулся Истома. - Либо пусти меня, куда сам захочу, словно бы такого и не было, либо объявлю про письмо. Я не грамотей: что писано было, не знаю, а государю то письмо могло снадобиться!..
- Тише, не кричи! Коли услышат, и сам воевода тебя не сможет на волю спустить.
- Ладно, не стану, а ты, дьяк, мне волю подай, - заключил Истома.
4
Авдотья, оставшись без лошади и телеги, без последней рухляди и без денег, потеряв сына и мужа, едва держась на ногах после родов, бродила, шатаясь от горя и слабости, по торговым площадям Великого Новгорода. Она сто раз на дню рассказывала свою историю, прося подаяния, и сердобольные горожанки слушали ее, покачивая головами. Они сочувствовали несчастной перебежчице из-за рубежа, и никому не пришло даже в голову выдать ее воеводе…
Ей подавали гроши, и она брала, преодолев и быстро забыв стыд первого принятого подаяния. Она становилась в толпу просящих, но нищие сгоняли ее со своих мест: они завидовали ее свежей беде, о которой она говорила с подлинной болью, с той болью, какую счастливые любят слушать и за которую щедрей подают.
Со слезами уходила Авдотья с паперти церкви и снова шла по торгам, таща за собой Первушку.
Они ночевали под городским мостом через Волхов, где ютилось еще с десяток язвенных стариков, хромых, безруких и косноязычных. Иногда поздней ночью сюда приходили воры делить награбленное добро, и Авдотья расспрашивала у них, не видали ли они Федюньку. Она жадно слушала их голоса, надеясь узнать в них своих обидчиков, но это были другие разбойники или воры. И даже они, сжалясь над горьким ее рассказом, уделяли ей от своего награбленного добра.
Пахло падалью, было сыро и страшно, но некуда было деться в чужом городе… Первунька здесь простудился и заливисто, с болью кашлял, у самой Авдотьи болела грудь, она страшилась, что у нее пропадет молоко и тогда погибнет от голода младший…
Но мысли о Федюньке делали ее страдания еще страшнее и горше…
Федюнька, задорный, лукавый, живой мальчишка, балованный матерью, - где он теперь?.. На что он разбойникам?.. Убили и где-нибудь закопали в лесу… Или, хуже того, искалечили, продали нищим, чтобы жальче было смотреть, чтобы, глядя на калеку-мальчишку, прохожие больше подавали. Искать его? Где?.. Куда гнаться за ним?!
Истома пропал… Как его выручить? Пойти самой, упасть воеводе в ноги, пусть шлют назад в немецкую землю, лишь бы вместе…
И в дождливую ночь под мостом до рассвета мучил Авдотью кошмар, будто умер маленький некрещеный сынишка и нечего есть, пуста грудь, а Первушка просит ее: "Дай есть! Дай есть!" - и она сует ему ссохшийся и растрескавшийся сосок, и Первушка впился в грудь зубами, словно волчонок…
От боли с криком проснулась Авдотья…
- Что ты? Что ты, Дуняша?! Душа… - с заботливой лаской шептал ей Истома…
Не поверив себе, приняв Истому за продолжение кошмара, спросонья Авдотья вскрикнула еще громче… Потом долго плакала, дав волю слезам, прижимаясь к груди мужа, жаловалась, словно скопившиеся слова жалобы прорвали плотину и не могли уняться…
Они решили не уходить никуда из Новгорода и искать Федюньку между нищих толп и скоморошьих ватаг по площадям, у часовен и по папертям церквей.
Поиски не привели ни к чему. Побродив по папертям и площадям, Истома услышал только одно: что какая-то ватага скоморохов откочевала недавно от города в сторону Пскова.
"Может, у них Федюнька? Ведь скоморохи идут, как ордой в набег, - стоят у сел, городов, может, успеем настигнуть! - думал Истома. - И не силой отнять, так умолить добром. Может, сжалятся над материнской скорбью. Разбойники, скоморохи, чай, те же люди, не хуже приказных и воевод, - и те иной раз пожалеют да правдой судят!.."
И они покинули город, принесший им так много горя.
Глава вторая
1
После отслуженной панихиды в доме остался пряный, нерассеивающийся запах ладана. От этого запаха душный июльский зной казался еще томительней, хотя непомерно толстые стены дома и в лютый зной хранили прохладу.
Только что в этот день схоронивший отца молодой псковский богач Федор Емельянов перед сном спустился во двор. Он хотел показать челядинцам, что место отца не пусто и сын сохраняет во всем прежние обычаи и порядки. В белой льняной рубахе, ласкавшей холодком тело, он обошел во дворе все строения: и двери по-отцовски потрогал, и потянул висевшие в пробоинах замки, хозяйским словом, подражая отцу, строго и ласково понукнул караульщиков, погладил цепных собак, спущенных на ночь с привязи, и, не отцовской, легкой походкой поднявшись по узкой каменной лестнице, вошел в свою спальню. Он заметил, что жена была не одна - со старухой мамкой. "Призвала старуху, страшась упокойника, а я, дурак, не смекнул и одну ее тут покинул!" - упрекнул себя Емельянов, ласково взглянув на жену.
Он зевнул, потянувшись большим, сильным телом.
- Не могу спать на перине. Вели кинуть на пол сенца, - сказал он старухе. - На дворе бы лег, да боюсь - комары окаянны замучат.
Тишина царила в большом доме. В каждой комнате горела перед иконами лампада, напоминая о только что похороненном покойнике, но разноцветные огоньки вместе с тем создавали общее чувство мира и отдыха после трех суетных похоронных суток.
В бледном розовом блеске лампады одетая в белую сорочку жена, кормившая грудью младенца, показалась Емельянову умилительной, "словно божья матерь с иконы". Он отогнал от себя грешное сравнение, но все же залюбовался ею и почувствовал счастье человеческой теплоты и уюта.
"Вот так бы и жизнь прожить тут, - мелькнуло в его уме. - Жить бы жить да не стариться!"
Но тотчас беспокойные мысли о завтрашнем дне заслонили ощущение мира и благодати: покойник старик Емельянов держал все дела до последнего дня в своих жилистых и костлявых руках. Считая, что будет жить еще много лет, он не спешил передать сыну хозяйство. Только тогда, когда в воскресенье после обедни, за пирогом, почувствовал себя плохо и не мог сам выйти из-за стола, он понял, что просчитался и смерть стоит в изголовье. Он тотчас послал за трезвым попом, отказавшись исповедаться у случившегося тут же и крепко подвыпившего протопопа . После соборования он призвал гробовщика, заказал себе гроб и только тогда обратился к сыну:
- Вишь, Федька, как житье-то кончается… Ехал, ехал да вдруг с небеси… слышу голос господень: "Тпру, сивый мерин!.. Приехали!" Тут тебе и кресты…
- Оправишься, батя! Еще сто лет жить, - дрогнувший голосом возразил Федор.
- Врешь… приехали… Ну, Федор, стало пора… там старуха ждет… Поклон от тебя отдам. Беда, что тебя дураком оставил. Чаял, еще поспею во всем. Мой завет тебе ныне… таков: Филипп Шемшаков тебя николи ни в чем не омманет… Ему и верь во всех справах. Ты над ним не гордись - он разумен и прям в делах. Его совета слушай, как моего… Он свои алтыны роет, как крот, а на чужие рубли у него взор орлиный и взлет соколий и советы добры и отважны. С ним добра наживешь… Ну, прощай, я сосну часок… Вишь, язык ленив… молвить слово… Христос с тобой. Пуще других товаров жита держись… Жито не выдаст - без хлеба кто жив!
С этими словами старик повернулся к стенке. Федор вышел из спаленки, стараясь не зашуметь. Но старик отец больше уже не проснулся.
Внезапно неопытный двадцатипятилетний Федор остался один хозяином шести хлебных лавок, лабазов да кое-какого добришка еще…