- Совершенно верно, Франсис. В зале Святой Терезы чуть потолок не рухнул, когда Йейтс в первый раз это показывал. Но в Дублине можно прочесть людям вслух хоть телефонную книгу, лишь бы с чувством, и они будут проливать слезы.
- По-моему, это нужно прекратить, - сказала Хильда. - Не понимаю, как им только не стыдно так поступать, когда в городе полно раненых воинов. И между прочим, меня очень удивляет, что. Пат Дюмэй до сих пор не в армии. Придется мне поговорить с его матерью. Такой молодой, здоровый - ему бы надо рваться на фронт. Вообще из него, мне кажется, получился довольно неприятный молодой человек.
- Я бы на вашем месте не стал говорить об этом с Кэтлин, - сказал Кристофер. - И самому Пату не советую вам показывать, что вы о нем думаете. - С этими словами Кристофер бросил быстрый взгляд на Эндрю.
Эндрю кольнула досада и знакомое чувство опасности. Неужели он такой дурак, что станет упрекать своего кузена, зачем тот не в армии?
- Ну что ж, может быть, вы и правы, - сказала Хильда, вставая.
Морской туман уже затянул весь сад, окутал дом и влажными струйками пробирался сквозь щели в стеклянных стенах. Дождь перестал, но вода скопилась на потолке рядами поблескивающих бусинок, которые вдруг начинали катиться, сливались и чуть слышно шлепались на туго накрахмаленную полотняную скатерть. Франсис убирала со стола. Когда все двинулись к дверям гостиной, Эндрю услышал, как его мать обратилась к Кристоферу:
- Я все хочу вас спросить, чем он, в конце концов, знаменит, этот Уолф Тон?
3
- Это ты знаешь?
Я красой не блистал никогда,
Я не ром, скорей лебеда.
Это мне не обидно,
Мне себя ведь не видно,
Вот для встречных так правда беда.
- Не смешно.
- А этот стишок и не должен быть смешной. Он философский. Да нет, он и смешной тоже. А этот ты слышал? "Жил-был старичок из Ратмейна…"
- Хватит, Кэтел, замолчи.
- Почему ты вечно одергиваешь брата? - сказала Кэтлин, накрывавшая на стол к чаю. Братья не ответили и с отсутствующе вежливыми лицами дождались, пока она выйдет из комнаты.
- Значит, к нам пожалует примерный юноша?
- Стыдно так говорить про двоюродного брата.
- А что? Я ведь его похвалил.
- Ничего подобного.
- Ну ладно, ничего подобного. Да ты и сам его не любишь. Чертов английский воображала, верно?
- Нет, я ничего против него не имею. В общем, он мне нравится.
- Он придет в мундире?
- Наверно.
- И со шпорами?
- Откуда я знаю? Вероятно.
- Я буду смеяться над его шпорами. Когда я засмеюсь, ты так и знай, это я над его шпорами.
- Ты будешь вести себя прилично, а не то я тебя выдеру.
- Нет, не выдерешь.
- Нет, выдеру.
- Га-га, гу-гу, я от Патси убегу! - запел Кэтел, прыжками спасаясь в дальний угол гостиной.
Их дом стоял в верхнем конце Блессингтон-стрит - эта широкая, унылая, грязная улица к северу от колонны Нельсона лезла в гору и упиралась в ограду скучного маленького парка. Под бледным, ясным небом от нее веяло тихим запустением - улица, не ведущая никуда, праздные собаки, раскрытые двери подъездов. Впрочем, она была очень похожа на другие крупные артерии Дублина, возникшие в начале прошлого века, - тот же внушительный сплошной фасад почерневшего красного кирпича, казалось не столько озаренный привычно дождливым светом, сколько поглощающий его. Вблизи было видно, что кирпич далеко не одноцветный - то фиолетово-красный, то желтовато-серый, но весь покрыт слоем грязи, наросшей на него как некая органическая оболочка, своего рода рыбья чешуя, - основной строительный материал Дублина, города, разом появившегося из-под земли по мановению какой-то растрепанной Дидоны. Железные решетки ограждали глубокие, как пещеры, подвальные дворики, где росли одуванчики и молодые деревца, а к каждой парадной двери, увенчанной изящным полукруглым окном, вело несколько ступенек. Причудливые колонки по бокам дверей, обитые и сплющившиеся от времени, напоминали памятники античности. Одни только окна на всем протяжении улицы выглядели нарядно и красиво, как в первый день творенья.
Двери являли большое разнообразие. Нешуточные сооружения, крепкие, о многих филенках, и те из них, что были хорошо покрашены и снабжены красивыми молотками и медными дощечками, даже на этой улице достаточно красноречиво оповещали о том, что здесь живут солидные люди, образованные, знающие себе цену врачи или юристы. Но многие двери покоробились, краска с них осыпалась, они пестрели таинственными дырками, а молотки исчезли, так что посетителям приходилось кричать в щель почтового ящика. В подвалах тем временем возникали странные предприятия: в одном - магазин подержанных велосипедов, в другом - столярная мастерская, а перед одной из подвальных дверей целыми днями сидел человек и чийил плетеную мебель. За мутным стеклом над парадными подъездами теперь можно было увидеть рядом с традиционной ярко раскрашенной фигуркой Христа-спасителя карточки парикмахеров и трубочистов. В конце улицы в нижнем этаже одного из домов даже приютилась кондитерская лавочка.
Но душа улицы витала выше этих мелочей, и по вечерам, когда делал свой обход фонарщик, или в теплые дни, когда солнце пробивалось сквозь тучи и все проступало отчетливо и тонко, как на гравюре, улица была прекрасна, исполнена особой, присущей Дублину печальной и спокойной красоты покорного увядания. Эти прямые, похожие на утесы закопченные дублинские улицы, тянувшиеся на мили и мили, все еще были отмечены печатью совершенства, хотя многие террасы больше походили на склады или даже превратились в склады, а на бедных улицах вместо окон и дверей зияли дыры. Но даже тут дома, казалось, помнили, что и в этом своем почерневшем виде они представляют собой прекраснейшие жилища, когда-либо сооруженные человеком.
Дом семейства Дюмэй был не лучший на улице, но и не самый обшарпанный. Парадная дверь была выкрашена в темно-зеленую краску лет шесть назад. Возле нее имелся большой медный молоток, который служанка Джинни, одинокая немолодая девушка, получавшая восемь шиллингов в неделю и проживавшая поблизости, в трущобах, ласково именуемых "Маленький ад", чистила в тех редких случаях, когда у нее доходили до этого руки. Первое, что встречало человека, входившего в дом, был церковный полумрак и тот запах, о котором упоминала миссис Чейс-Уайт. На мысль о церкви наводило и окно с цветными стеклами на первой площадке - всего-навсего окно из уборной, дверь которой, когда помещение не было занято, всегда была открытой. Возможно, этим и объяснялся странный запах. Верхняя площадка, длинная и освещенная окном в потолке, по неясным причинам была разделена пополам чуть позванивающей занавеской из бус, а по стенам ее тянулся ряд алтарей или часовенок, в которых хранились чучела птиц, пирамидки восковых фруктов и каскады рассыпающихся в прах бабочек под стеклянными колпаками.
Гостиная, по которой сейчас носился Кэтел, была длинная коричневая комната, затемненная коричневатыми кружевными занавесками и заставленная пузатой мебелью красного дерева. По стенам висели олеографии с изображением цветников, большая розоватая гравюра под названием "Любовное письмо" и на видном месте - распятие. Кэтлин и Пат были равнодушны к тому, что их окружало, и принимали смесь из медных тазов, рыжих ваз, вышитых салфеточек и фотографий в матерчатых рамках как неотъемлемую часть повседневной обстановки, не более примечательную, чем камни на морском берегу. Только Кэтел проявил какой-то интерес к внутреннему убранству дома, но до сих пор интерес этот ограничивался коллекционированием фигурок разных животных, постепенно вытеснивших других обитателей высокой каминной доски и вызывавших у Джинни, в те дни, когда приходила очередь стирать с них пыль, приглушенные восклицания, которые оскорбили бы слух преподобного отца Райена. Посреди замысловатого резного орнамента над камином, словно не созданного работой человеческого ума, но свободно разросшегося на стене, было узкое и очень высокое овальное зеркало, в котором отражалась комната еще более унылая, заполненная воздухом цвета крепкого чая.
Кэтлин тем временем вернулась и расставляла на белой с синим, вышитой крестиком скатерти большой серебряный молочник и такую же сахарницу, приберегаемые для парадных случаев. Сыновья ее умолкли. В последнее время они избегали при ней разговаривать даже друг с другом. Они наблюдали за ней с ленивым бесстрастным любопытством, как наблюдаешь за животным, забредшим в твое поле зрения. Она, со своей стороны, ощущала их присутствие как что-то раздражающее. Сейчас на ней была старомодная коричневая юбка почти до полу и белая блузка с высоким воротничком, поверх которой она по случаю гостей надела длинный вязаный жакет - полосатый, оранжевый с лиловым. Волосы ее, все еще белокурые, хотя и начавшие тускнеть от проступающей седины, были гладко зачесаны и скручены на затылке в большой круглый пучок. Нос у нее был маленький, прямой, глаза большие, светло-карие, лоб не то чтобы изрытый морщинами, но словно сморщенный от постоянной тревоги. В молодости она была красивая и сейчас еще выглядела не старой, но какой-то замученной.
Мальчики снова углубились в свои книги. Пат читал роман Джорджа Мура, а Кэтел - учебник О'Грауни "Первые уроки ирландского языка". Пат любил мать, но отношения между ними всегда были натянутые. Когда умер его отец, ему было около шестнадцати лет, и Кэтлин, опасаясь, как бы сыновья не отбились от рук, пыталась держать его в строгости. В отце Пат с детства видел некую силу природы, перед которой нужно было смиряться и хитрить, а в последние годы и противиться ей, но которую невозможно было ставить под сомнение. В матери же для него воплотился слепой человеческий деспотизм, и борьба с нею будила настроение и чувства, глубоко ему самому противные. За это он казнил ее молчанием и теперь уже привык почти не разговаривать с нею. Ее второе замужество осталось для него загадкой; к отчиму он относился неплохо, но с легким презрением и никогда не признавал за ним ни малейшего авторитета.
- Пришли, - объявила Джинни, впуская в гостиную Франсис Беллмен и Эндрю Чейс-Уайта. Кэтлин поцеловала Франсис и расхвалила ее платье, и под ропот приветствий и грохот тяжелых стульев все, ушибая колени, расселись вокруг небольшого, низкого чайного стола.
Пат разглядывал Эндрю Чейс-Уайта, не пытаясь скрывать, что производит ему смотр. С их последней встречи Эндрю сильно возмужал. Лицо у него стало почти взрослое, и появились эффектные светлые усики, которые он жеманно теребил. Мундир был ему к лицу, делал его выше и шире в плечах, и Пата вовсе не подмывало смеяться над его блестящими шпорами и начищенными сапогами. Даже Кэтел и тот притих и, казалось, проникся почтением. Этот лощеный молодой офицер словно принес с собой пьянящую атмосферу широкого, официального мира. Казалось, он был слишком красив, слишком типичен нарочно выбран на роль посланника и почти сознательно играл эту роль, когда теребил свои усики и любезно, громким голосом разговаривал с миссис Драмм, искоса поглядывая на Пата. Много внимания он уделял и осмотру комнаты, словно желая убедиться, что в его отсутствие здесь ничего не меняли без спросу. Снова и снова взгляд его беспокойно обращался к распятию.
Пат сам удивлялся тому, какое впечатление произвел на него Эндрю в мундире. Двоюродный брат особенно не интересовал его, хотя он, как было сказано Кэтелу, "ничего против него не имел". Мальчиком он всегда тянулся к детям постарше, а Эндрю причислял к мелюзге. Поразителен он был просто как явление из большого мира, как обретший кровь и плоть образчик военного, одобренный и разрешенный к выпуску официальными властями. Видеть в собственной гостиной этот круглый, сугубо современный предмет, очутившийся тут словно по воле какого-то озорного фокусника, было не столько досадно, сколько удивительно. Присутствовала здесь и зависть, хотя и не к самому Эндрю. Этот молодой офицер был олицетворением власти. Но у Пата были свои причины не вступать в армию.
Пат, смутно сознававший, что в различные периоды детства он порядком тиранил Эндрю, теперь чувствовал, что тому безумно хочется произвести на нега впечатление. В воздухе веяло местью. Пат отметил это рассеянно, мимоходом, чувствуя себя совершенно неуязвимым благодаря своему явному превосходству. Его даже забавляла возможность дать своему сопернику понаслаждаться его воображаемым преимуществом, и он без труда удерживался от того, чтобы утвердить свою личность, раз и навсегда поставив юного Эндрю на место. В глазах Пата Эндрю оставался тем маленьким, орущим мальчишкой, который ходил за ним по пятам и путался под ногами на всех пляжах ирландского побережья. Сегодняшний гость интересовал его не как индивидуум, а как тип.
Кэтлин разговаривала с Франсис - внушала ей, для передачи Хильде, некоторые правила обращения с прислугой. У троих остальных разговор шел стаккато: Эндрю был снисходительно, преувеличенно дружелюбен, Пат сдержанно вежлив, Кэтел, уже оправившийся от смущения, - откровенно дерзок. Эндрю обращался к Пату, тот отвечал по возможности кратко, и оба старались игнорировать провокационные выпады Кэтела.
- Я вижу, у вас тут ирландская грамматика. Как интересно. Это кто же по ней занимается?
- Кэтел.
- Ирландский язык трудный?
- Говорят, нелегкий.
- А здорово, наверно, если его знаешь.
- Что же не выучишь?
- Ты считаешь, что ирландцы должны его учить?
- Конечно, а ты сам разве не ирландец?
- Он имеет некую символическую ценность.
- "Страна без языка - это страна без души".
- Да, его символическую ценность я признаю. Но, с другой стороны, если твой родной язык - язык Шекспира…
- Скажи лучше - язык Кромвеля.
- Да не перебивай ты все время, Кэтел.
- Пожалуйста, я не навязываюсь!
Кэтел повернулся вместе со стулом лицом к Фронсис и матери. Как легкий электрический удар, Пат ощутил изменение в эмоциональной температуре и понял, что это Эндрю испугался, оставшись с ним, так сказать, с глазу на глаз. Пата охватило крайнее раздражение. Только бы разговор не коснулся войны! Ему казалось, что он чувствует, как Эндрю умышленно обходит эту тему, и оттого его досада еще усиливалась. При мысли, что "примерный юноша" воображает, будто тактично щадит собеседника, по лицу Пата расплылась издевательская усмешка. Он с трудом совладал с нею.
- Приходи посмотреть мамино новое жилище.
- Да, конечно.
- Она все время про тебя спрашивает.
- Надеюсь, тетя Хильда здорова?
- Сейчас она молодцом. На нее, понимаешь, ужасно действовали налеты цеппелинов.
- Да?
- А как дядя Барнабас в последнее время?
- По-моему, отлично.
- Рад это слышать. Я, понимаешь, еще не выбрался его повидать, с тех пор как сюда приехал.
- Вот как?
Твердо решив, что в случае чего он даст разговору заглохнуть, Пат устремил взгляд на распятие, висевшее над головой Эндрю. Он заметил, что этот предмет почему-то действует его кузену на нервы. Эндрю заерзал на своем стуле. "Надо заставить его посмотреть на распятие", - подумал Пат, но в эту минуту у трех других собеседников возникла небольшая перепалка.
- Господь сказал: "Не мир пришел Я принести, но меч". - Это Кэтел, не терпевший светской болтовни, сумел как-то переключить разговор на более общие темы и теперь возвысил голос.
- Он имел в виду меч духовный, - негромко сказала Кэтлин. Прожив столько лет вдовой с двумя неугомонными сыновьями, она выработала сугубо мягкий, расхолаживающий голос, гарантировавший снижение температуры в любом споре.
- Ничего такого он не имел в виду. А почему? Потому что он был социалист.
Франсис засмеялась.
Пат, вечно споривший с братом, и теперь не удержался и, оглянувшись, сказал:
- Даже если бы это было так - а это не так, - к делу это не относится.
- Почем ты знаешь, относится или не относится, раз ты не знаешь, о чем мы говорим?
Франсис пояснила, стараясь подражать тихому, медлительному голосу Кэтлин:
- Мы говорили о пацифизме.
- Я же сказал, что это к делу не относится.
- Очень даже относится. Дойна оправданна, когда это борьба за социальную справедливость.
- Но если борешься за социальную справедливость, не нужно убивать людей, - сказала Кэтлин. - Я согласна с Даниелом О'Коннелом: "Ни одна политическая реформа не стоит того, чтобы пролить из-за нее хоть каплю крови".
- Вы пацифистка, тетя Кэтлин? - спросил Эндрю таким дружелюбно-снисходительным тоном, что Пату захотелось его вздуть.
- Да Нет. Просто эта окопная война - такой ужас! Не может это быть хорошо. Война стала совсем другая.
- Все дело в цели и средствах, - сказал Кэтел.
- Но некоторые средства так отвратительны, это уже, в сущности, не средства, потому что самая цель оказывается забытой. А некоторые средства и сами по себе преступны - когда людей мучают, убивают.
- Мы называем убийство преступным, когда воображаем, что это средство для достижения дурной цели, - сказал Кэтел. - Конечно, теперешняя война бессмысленна, но это потому, что она империалистическая, а не потому…
- Ты даже не понимаешь, что значит "империалистическая", - сказал Пат.
- Вы хотите сказать, - негромко и медленно проговорила Франсис, обращаясь к Кэтлин, - что луки и стрелы - это еще ничего, но такое, как сейчас, не может быть оправдано. Пожалуй, я с вами согласна. Как подумаешь о том, что творится, кажется, будто весь мир сошел с ума.
- Значит, ты считаешь, что кузен Эндрю поступил дурно? - громко спросил Кэтел.
- Нет, что ты! - сказала Кэтлин. - Я говорила только о том, что сама чувствую.
- Не может что-то быть хорошо или дурно только для тебя, если оно хорошо или дурно, значит, оно должно быть хорошо или дурно для всех.
- Ничего подобного, - сказал Пат, - все зависит от того, как понимать…
- В каком-то смысле я, конечно, с вами согласен, тетя Кэтлин, - сказал Эндрю. - Тем, кто сидит в безопасных местах, легко призывать нас идти сражаться. А вот когда повидаешь все это на близком расстоянии - дело другое.
Последовало короткое молчание.
- На сколь же близком расстоянии ты это повидал? - спросил Пат, отлично зная ответ на свой вопрос.
Эндрю вспыхнул и нахмурился.
- В сражениях я еще не участвовал. Я ведь очень недолго пробыл во Франции.
- Здорово ты придумал, что вступил в кавалерию, - сказал Кэтел. - Всем известно, что кавалерию держат на много миль позади передовых- позиций.