Тут Персиков посмотрел на пришельца словно в лупу.
- Откуда вы взялись? Вообще… почему вы?..
Рокк, наконец, обиделся сильно.
- Извин…
- Ведь нужно же знать, в чем дело!.. Почему вы уцепились за этот луч?..
- Потому, что это государственной важности дело…
- Ага. Государственной? Тогда… Панкрат!
И когда Панкрат появился:
- Погоди, я подумаю.
И Панкрат покорно исчез.
- Я, - говорил Персиков, - не могу понять вот чего: почему нужна такая спешность и секрет?
- Вы, профессор, меня уже сбили с панталыку, - ответил Рокк, - вы же знаете, что куры все издохли до единой.
- Ну так что из этого? - завопил Персиков, - что же вы, хотите их воскресить моментально, что ли? И почему при помощи еще не изученного луча?
- Товарищ профессор, - ответил Рокк, - вы меня, честное слово, сбиваете. Я вам говорю, что государству необходимо возобновить у себя куроводство, потому что за границей пишут про нас всякие гадости. Да.
- И пусть себе пишут…
- Ну, знаете, - загадочно ответил Рокк и покрутил головой.
- Кому, желал бы я знать, пришла в голову мысль растить кур из яиц…
- Мне, - ответил Рокк…
- Угу… Тэк-с… А почему, позвольте узнать? Откуда вы узнали о свойствах луча?
- Я, профессор, был на вашем докладе.
- Я с яйцами еще ничего не делал!.. Только собираюсь!
- Ей-богу, выйдет, - убедительно вдруг и задушевно сказал Рокк, - ваш луч такой знаменитый, что хоть слонов можно вырастить, не только цыплят.
- Знаете что, - молвил Персиков, - вы не зоолог? нет? жаль… из вас вышел бы очень смелый экспериментатор… Да… только вы рискуете… получить неудачу… и только у меня отнимаете время…
- Мы вам вернем камеры.
- Что значит? Когда?
- Да вот я выведу первую партию.
- Как вы это уверенно говорите! Хорошо-с. Панкрат!
- У меня есть с собой люди, - сказал Рокк, - и охрана…
К вечеру кабинет Персикова осиротел… Опустели столы. Люди Рокка увезли три больших камеры, оставив профессору только первую, его маленькую, с которой он начинал опыты.
Надвигались июльские сумерки, серость овладела институтом, потекла по коридорам. В кабинете слышались монотонные шаги - это Персиков, не зажигая огня, мерил большую комнату от окна к дверям… Странное дело: в этот вечер необъяснимо тоскливое настроение овладело людьми, населяющими институт, и животными. Жабы почему-то подняли особенно тоскливый концерт и стрекотали зловеще и предостерегающе. Панкрату пришлось ловить в коридорах ужа, который ушел из своей камеры, и, когда он его поймал, вид у ужа был такой, словно тот собрался куда глаза глядят, лишь бы только уйти.
В глубоких сумерках прозвучал звонок из кабинета Персикова. Панкрат появился на пороге. И увидал странную картину. Ученый стоял одиноко посреди кабинета и глядел на столы. Панкрат кашлянул и замер.
- Вот, Панкрат, - сказал Персиков и указал на опустевший стол.
Панкрат ужаснулся. Ему показалось, что глаза у профессора в сумерках заплаканы. Это было так необыкновенно, так страшно.
- Так точно, - плаксиво ответил Панкрат и подумал: "Лучше б ты уж наорал на меня!"
- Вот, - повторил Персиков, и губы у него дрогнули точно так же, как у ребенка, у которого отняли ни с того ни с сего любимую игрушку.
- Ты знаешь, дорогой Панкрат, - продолжал Персиков, отворачиваясь к окну, - жена-то моя, которая уехала пятнадцать лет назад, в оперетку она поступила, а теперь умерла, оказывается… Вот история, Панкрат милый… Мне письмо прислали…
Жабы кричали жалобно, и сумерки одевали профессора, вот она… ночь. Москва… где-то какие-то белые шары за окнами загорались… Панкрат, растерявшись, тосковал, держал от страху руки по швам…
- Иди, Панкрат, - тяжело вымолвил профессор и махнул рукой, - ложись спать, миленький, голубчик, Панкрат.
И наступила ночь. Панкрат выбежал из кабинета почему-то на цыпочках, прибежал в свою каморку, разрыл тряпье в углу, вытащил из-под него початую бутылку русской горькой и разом выхлюпнул около чайного стакана. Закусил хлебом с солью, и глаза его несколько повеселели.
Поздним вечером, уже ближе к полуночи, Панкрат, сидя босиком на скамье в скупо освещенном вестибюле, говорил бессонному дежурному котелку, почесывая грудь под ситцевой рубахой:
- Лучше б убил, ей-бо…
- Неужто плакал? - с любопытством спрашивал котелок.
- Ей… бо… - уверял Панкрат.
- Великий ученый, - согласился котелок, - известно, лягушка жены не заменит.
- Никак, - согласился Панкрат.
Потом он подумал и добавил:
- Я свою бабу подумываю выписать сюды… чего ей в самом деле в деревне сидеть. Только она гадов этих не выносит нипочем…
- Что говорить, пакость ужаснейшая, - согласился котелок.
Из кабинета ученого не слышно было ни звука. Да и света в нем не было. Не было полоски под дверью.
Глава VIII
История в совхозе
Положительно нет прекраснее времени, нежели зрелый август в Смоленской хотя бы губернии. Лето 1928 года было, как известно, отличнейшее, с дождями весной вовремя, с полным жарким солнцем, с отличным урожаем… Яблоки в бывшем имении Шереметевых зрели… леса зеленели, желтизной квадратов лежали поля… Человек-то лучше становился на лоне природы. И не так уже неприятен показался бы Александр Семенович, как в городе. И куртки противной на нем не было. Лицо его медно загорело, ситцевая расстегнутая рубашка показывала грудь, поросшую густейшим черным волосом, на ногах были парусиновые штаны. И глаза его успокоились и подобрели.
Александр Семенович оживленно сбежал с крыльца с колоннадой, на коей была прибита вывеска под звездой:
СОВХОЗ "КРАСНЫЙ ЛУЧ"
и прямо к автомобилю-полугрузовичку, привезшему три черные камеры под охраной.
Весь день Александр Семенович хлопотал со своими помощниками, устанавливая камеры в бывшем зимнем саду - оранжерее Шереметевых… К вечеру все было готово. Под стеклянным потолком загорелся белый матовый шар, на кирпичах устанавливали камеры, и механик, приехавший с камерами, пощелкав и повертев блестящие винты, зажег на асбестовом полу в черных ящиках красный таинственный луч.
Александр Семенович хлопотал, сам влезал на лестницу, проверяя провода.
На следующий день вернулся со станции тот же полугрузовичок и выплюнул три ящика великолепной гладкой фанеры, кругом оклеенной ярлыками и белыми по черному фону надписями:
VORSICHT: EYER!
ОСТОРОЖНО: ЯЙЦА!!
- Что же так мало прислали? - удивился Александр Семенович, однако тотчас захлопотался и стал распаковывать яйца. Распаковывание происходило все в той же оранжерее, и принимали в нем участие: сам Александр Семенович, его необыкновенной толщины жена Маня, кривой бывший садовник бывших Шереметевых, а ныне служащий в совхозе на универсальной должности сторожа, охранитель, обреченный на житье в совхозе, и уборщица Дуня. Это не Москва, и все здесь носило более простой, семейный и дружественный характер. Александр Семенович распоряжался, любовно посматривая на ящики, выглядевшие таким солидным компактным подарком под нежным закатным светом верхних стекол оранжереи. Охранитель, винтовка которого мирно дремала у дверей, клещами взламывал скрепы и металлические обшивки. Стоял треск… Сыпалась пыль. Александр Семенович, шлепая сандалиями, суетился возле ящиков.
- Вы потише, пожалуйста, - говорил он охранителю. - Осторожнее. Что ж вы не видите - яйца?..
- Ничего, - хрипел уездный воин, буравя, - сейчас…
Тр-р-р… и сыпалась пыль.
Яйца оказались упакованными превосходно: под деревянной крышкой был слой парафиновой бумаги, затем промокательной, затем следовал плотный слой стружек, затем опилки, и в них замелькали белые головки яиц.
- Заграничной упаковочки, - любовно говорил Александр Семенович, роясь в опилках, - это вам не то что у нас. Маня, осторожнее, ты их побьешь.
- Ты, Александр Семенович, сдурел, - отвечала жена, - какое золото, подумаешь. Что я, никогда яиц не видала? Ой!.. Какие большие!
- Заграница, - говорил Александр Семенович, выкладывая яйца на деревянный стол, - разве это наши мужицкие яйца… Все, вероятно, брамапутры, черт их возьми! немецкие…
- Известное дело, - подтверждал охранитель, любуясь яйцами.
- Только не понимаю, чего они грязные, - говорил задумчиво Александр Семенович… - Маня, ты присматривай. Пускай дальше выгружают, а я иду на телефон.
И Александр Семенович отправился на телефон в контору совхоза через двор.
Вечером в кабинете зоологического института затрещал телефон. Профессор Персиков взъерошил волосы и подошел к аппарату.
- Ну? - спросил он.
- С вами сейчас будет говорить провинция, - тихо с шипением отозвалась трубка женским голосом.
- Ну. Слушаю, - брезгливо спросил Персиков в черный рот телефона… В том что-то щелкало, а затем дальний, мужской голос сказал в ухо встревоженно:
- Мыть ли яйца, профессор?
- Что такое? Что? Что вы спрашиваете? - раздражился Персиков, - откуда говорят?
- Из Никольского, Смоленской губернии, - ответила трубка.
- Ничего не понимаю. Никакого Никольского не знаю. Кто это?
- Рокк, - сурово сказала трубка.
- Какой Рокк? Ах да… это вы… так вы что спрашиваете?
- Мыть ли их?.. прислали из-за границы мне партию курьих яиц…
- Ну?
- …А они в грязюке в какой-то…
- Что-то вы путаете… Как они могут быть в "грязюке", как вы выражаетесь? Ну, конечно, может быть, немного… помет присох… или что-нибудь еще…
- Так не мыть?
- Конечно, не нужно… Вы что, хотите уже заряжать яйцами камеры?
- Заряжаю. Да, - ответила трубка.
- Гм, - хмыкнул Персиков.
- Пока, - цокнула трубка и стихла.
- "Пока", - с ненавистью повторил Персиков приват-доценту Иванову, - как вам нравится этот тип, Петр Степанович?
Иванов рассмеялся.
- Это он? Воображаю, что он там напечет из этих яиц.
- Д… д… д… - заговорил Персиков злобно, - вы вообразите, Петр Степанович… ну, прекрасно… очень возможно, что на дейтероплазму куриного яйца луч окажет такое же действие, как и на плазму голых. Очень возможно, что куры у него вылупятся. Но ведь ни вы, ни я не можем сказать, какие это куры будут… может быть, они ни к черту не годные куры. Может быть, они подохнут через два дня. Может быть, их есть нельзя! А разве я поручусь, что они будут стоять на ногах. Может быть, у них кости ломкие. - Персиков вошел в азарт и махал ладонью и загибал пальцы.
- Совершенно верно, - согласился Иванов.
- Вы можете поручиться, Петр Степанович, что они дадут поколение? Может быть, этот тип выведет стерильных кур. Догонит их до величины собаки, а потомства от них жди потом до второго пришествия.
- Нельзя поручиться, - согласился Иванов.
- И какая развязность, - расстраивал сам себя Персиков, - бойкость какая-то! И ведь заметьте, что этого прохвоста мне же поручено инструктировать. - Персиков указал на бумагу, доставленную Рокком (она валялась на экспериментальном столе) -…а как я его буду, этого невежду, инструктировать, когда я сам по этому вопросу ничего сказать не могу.
- А отказаться нельзя было? - спросил Иванов.
Персиков побагровел, взял бумагу и показал ее Иванову.
Тот прочел ее и иронически усмехнулся.
- М-да… - сказал он многозначительно.
- И ведь заметьте… Я своего заказа жду два месяца, и о нем ни слуху ни духу. А этому моментально и яйца прислали и вообще всякое содействие…
- Ни черта у него не выйдет, Владимир Ипатьич. И просто кончится тем, что вернут вам камеры.
- Да если бы скорее, а то ведь они же мои опыты задерживают.
- Да вот это скверно. У меня все готово.
- Вы скафандры получили?
- Да, сегодня.
Персиков несколько успокоился и оживился.
- Угу… я думаю, мы так сделаем. Двери операционной можно будет наглухо закрыть, а окно мы откроем…
- Конечно, - согласился Иванов.
- Три шлема?
- Три. Да.
- Ну вот-с… Вы, стало быть, я и кого-нибудь из студентов можно назвать. Дадим ему третий шлем.
- Гринмута можно.
- Это который у вас сейчас над саламандрами работает?.. Гм… он ничего… хотя, позвольте, весной он не мог сказать, как устроен плавательный пузырь у голозубых, - злопамятно добавил Персиков.
- Нет, он ничего… Он хороший студент, - заступился Иванов.
- Придется уж не поспать одну ночь, - продолжал Персиков, - только вот что, Петр Степанович, вы проверьте газ, а то черт их знает, эти доброхимы ихние. Пришлют какой-нибудь гадости.
- Нет, нет, - и Иванов замахал руками, - вчера я уже пробовал. Нужно отдать им справедливость, Владимир Ипатьич, превосходный газ.
- Вы на ком пробовали?
- На обыкновенных жабах. Пустишь струйку - мгновенно умирают. Да, Владимир Ипатьич, мы еще так сделаем. Вы напишете отношение в Гепеу, чтобы вам прислали электрический револьвер.
- Да я не умею с ним обращаться…
- Я на себя беру, - ответил Иванов, - мы на Клязьме из него стреляли, шутки ради… там один гепеур рядом со мной жил… Замечательная штука. И просто чрезвычайно… Бьет бесшумно, шагов на сто и наповал. Мы в ворон стреляли… По-моему, даже и газа не нужно.
- Гм… это остроумная идея… Очень, - Персиков пошел в угол, взял трубку и квакнул…
- Дайте-ка мне эту, как ее… Лубянку…
***
Дни стояли жаркие до чрезвычайности. Над полями видно было ясно, как переливался прозрачный, жирный зной. А ночи чудные, обманчивые, зеленые. Луна светила и такую красоту навела на бывшее имение Шереметевых, что ее невозможно выразить. Дворец-совхоз, словно сахарный, светился, в парке тени дрожали, а пруды стали двухцветными пополам - косяком лунный столб, а половина бездонная тьма. В пятнах луны можно было свободно читать "Известия", за исключением шахматного отдела, набранного мелкой нонпарелью. Но в такие ночи никто "Известия", понятное дело, не читал… Дуня, уборщица, оказалась в роще за совхозом, и там же оказался, вследствие совпадения, рыжеусый шофер потрепанного совхозного полугрузовичка. Что они там делали - неизвестно. Приютились они в непрочной тени вяза, прямо на разостланном кожаном пальто шофера. В кухне горела лампочка, там ужинали два огородника, а мадам Рокк в белом капоте сидела на колонкой веранде и мечтала, глядя на красавицу луну.
В 10 часов вечера, когда замолкли звуки в деревне Концовке, расположенной за совхозом, идиллический пейзаж огласился прелестными нежными звуками флейты. Выразить немыслимо, до чего они были уместны над рощами и бывшими колоннами Шереметевского дворца. Хрупкая Лиза из "Пиковой Дамы" смешала в дуэте свой голос с голосом страстной Полины и унеслась в лунную высь, как видение старого и все-таки бесконечно милого, до слез очаровывающего режима.
Угасают… Угасают… -
свистала, переливая и вздыхая, флейта.
Замерли рощи, и Дуня, гибельная, как лесная русалка, слушала, приложив щеку к жесткой, рыжей и мужественной щеке шофера.
- А хорошо дудит, сукин сын, - сказал шофер, обнимая Дуню за талию мужественной рукой.
Играл на флейте сам заведующий совхозом Александр Семенович Рокк, и играл, нужно отдать ему справедливость, превосходно. Дело в том, что некогда флейта была специальностью Александра Семеновича. Вплоть до 1917 года он служил в известном концертном ансамбле маэстро Петухова, ежевечерне оглашающем стройными звуками фойе уютного кинематографа "Волшебные грезы" в городе Одессе. Но великий 1917 год, переломивший карьеру многих людей, и Александра Семеновича повел по новым путям. Он покинул "Волшебные грезы" и пыльный звездный сатин в фойе и бросился в открытое море войны и революции, сменив флейту на губительный маузер. Его долго швыряло по волнам, неоднократно выплескивая то в Крыму, то в Москве, то в Туркестане, то даже во Владивостоке. Нужна была именно революция, чтобы вполне выявить Александра Семеновича. Выяснилось, что этот человек положительно велик, и, конечно, не в фойе "Грез" ему сидеть. Не вдаваясь в долгие подробности, скажем, что последний 1927-й и начало 28-го года застали Александра Семеновича в Туркестане, где он, во-первых, редактировал огромную политико-литературную газету, а засим, как местный член высшей коммунально-хозяйственной комиссии, прославился своими изумительными работами по орошению Туркестанского края. В 1928 году Рокк прибыл в Москву и получил вполне заслуженный отдых. Высшая комиссия той организации, билет которой с честью носил в кармане провинциально-старомодный человек, оценила его и назначила ему должность спокойную и почетную. Увы! Увы! На горе республике кипучий мозг Александра Семеновича не потух, в Москве Рокк столкнулся с изобретением Персикова, и в номерах на Тверской "Красный Париж" родилась у Александра Семеновича идея, как при помощи луча Персикова возродить в течение месяца кур в республике. Кремль принял Александра Семеновича, Кремль согласился с ним, и Рокк пришел с плотной бумагой к чудаку зоологу.
Концерт над стеклянными водами и рощами и парком уже шел к концу, как вдруг произошло нечто, которое прервало его раньше времени. Именно в Концовке собаки, которым по времени уже следовало бы спать, подняли вдруг невыносимый лай, который постепенно перешел в общий мучительнейший вой. Вой, разрастаясь, полетел по полям, и вою вдруг ответил трескучий в миллион голосов концерт лягушек на прудах. Все это было так жутко, что показалось даже на мгновение, будто померкла таинственная колдовская ночь.
Александр Семенович оставил флейту и вышел на веранду.
- Маня. Ты слышишь? Вот проклятые собаки… Чего они, как ты думаешь, разбесились?
- Откуда я знаю? - ответила Маня, глядя на луну.
- Знаешь, Манечка, пойдем посмотрим на яички, - предложил Александр Семенович.
- Ей-богу, Александр Семенович, ты совсем помешался со своими яйцами и курами. Отдохни ты немножко!
- Нет, Манечка, пойдем.
В оранжерее горел яркий шар. Пришла и Дуня с горящим лицом и блистающими глазами. Александр Семенович нежно открыл контрольные стекла, и все стали поглядывать внутрь камер. На белом асбестовом полу лежали правильными рядами испещренные пятнами ярко-красные яйца, в камерах было беззвучно… а шар вверху в 15 000 свечей тихо шипел…
- Эх, выведу я цыпляток! - с энтузиазмом говорил Александр Семенович, заглядывая то сбоку в контрольные прорезы, то сверху, через широкие вентиляционные отверстия, - вот увидите… Что? Не выведу?
- А вы знаете, Александр Семенович, - сказала Дуня, улыбаясь, - мужики в Концовке говорили, что вы антихрист. Говорят, что ваши яйца дьявольские. Грех машиной выводить. Убить вас хотели.
Александр Семенович вздрогнул и повернулся к жене. Лицо его пожелтело.
- Ну, что вы скажете? Вот народ! Ну что вы сделаете с таким народом? А? Манечка, надо будет им собрание сделать… Завтра вызову из уезда работников. Я им сам скажу речь. Надо будет вообще тут поработать… А то это медвежий какой-то угол…
- Темнота, - молвил охранитель, расположившийся на своей шинели у двери оранжереи.