48
Состав был готов к отправлению, но паровоза еще не подали. Дежурный по станции раздраженно ругался по телефону. Начальник депо, пьяный еще со вчерашнего дня, распекал мастера по ремонту, смирного пожилого китайца в очках на ниточке.
Так уходил в этот день со станции Хайлар товарно-пассажирский поезд до станции Маньчжурия.
Впрочем, крик и брань были своеобразной данью привычке. Давно по этой дороге ходил только один состав. Особенной точности не требовалось: начальство сегодня не ехало. Начальство предпочитает собственный автомобиль. Надежней и скорее.
Двое пареньков в замасленных комбинезонах, русский и китаец, бросали уголь с невысокой эстакады в тендер паровоза. Ругались они ожесточенно между собой - работа шла из рук вон плохо. Японец-мастер, наблюдавший за погрузкой угля, ничего не мог сделать с рабочими и, обозлившись, побежал к начальнику с жалобой. Машинист, старый татарин с хитрым лицом и маленькими плутоватыми глазками, махнул паренькам рукой, и те мгновенно перескочили в тендер. Отчаянно спеша, они вырыли в угле яму, в нее из будки машиниста скользнул человек. Рабочие быстро закрыли яму толстыми полосами железа и забросали углем. Когда мастер вернулся к паровозу, тендер был полон, и рабочие, все еще поругиваясь, закуривали, свесив ноги с эстакады.
Около станции, как обычно, паровоз оцепили жандармы. Переводчик залез к машинисту в будку и спросил, подозрительно оглядывая углы:
- Никого посторонних нет?
Лицо машиниста мгновенно приняло выражение оскорбленного достоинства:
- А я чужих возил? - ответил он вопросом на вопрос. - Найдем - хуже будет!
Трое жандармов с заостренными стальными щупами залезли в тендер; двое начали осматривать паровоз снаружи; один, вооруженный молоточком на длинней рукоятке, выстукивал стенки тендера, определяя уровень воды. Машинист, его помощник и кочегар сошли на землю. Машинист присел на рельс, прикрылся от ветра полой потрепанной куртки и разжег трубку.
Она хрипела, словно захлебываясь, в рот просачивалась горькая жижа, - старик ожесточенно плевался. Он был погружен в свое занятие и не интересовался ничем, кроме трубки. Помощник ветошью протирал ходовые части, а кочегар, совсем еще мальчишка-китаец, во все глаза смотрел на японцев.
Жандармы на тендере, нажимая на рукоятки щупов, вонзали их в угольную крошку, и когда слышался металлический стук, переходили на другое место. Особенно долго возился ефрейтор-здоровяк и, видимо, острослов, потому что над каждой его фразой японцы долго хохотали, подталкивая друг друга.
Когда осмотр закончился, машинист незаметно для окружающих вытер пот со лба и кряхтя полез в будку.
Вскоре поезд тронулся и, набирая скорость, заспешил к границе. Старенькая, потрепанная машина еле тащила на подъемы и, не в силах сдержать изношенными тормозами тяжелый состав, стрелой летела под уклон.
На одном из больших перегонов машинист откопал пассажира. Тот сел на железную полосу и, вздохнув полной грудью свежий степной ветер, чихнул. Лицо его было черно от угольной пыли.
- Живой? - весело спросил машинист, протягивая манерку с водой.
- Живой... - прохрипел Ван Ю и надолго припал к узкому горлышку манерки. Вода текла по подбородку, смывая угольную пыль, но он не оторвался до тех пор, пока не выпил все.
- Не задели тебя?.. Я думал, помру от страха. Спасибо трубке, выручила, - он засмеялся, обнажив искривленные, пожелтевшие зубы.
- Два раза цепляли, - Ван Ю поднял рукав блузы. На локте алела царапина. - И на коленке. Еле успевал кровь вытирать. Темно. Тесно, - он нервно рассмеялся.
Кочегар расшуровал топку, тоже подсел к Вану и засмотрелся на его голову. Потом побледнел и медленно сполз в будку. Помощник машиниста, заметив его необычный вид, спросил шутливо:
- Боишься безбилетного пассажира везти? А? - и ткнул кочегара большим пальцем под ребро. Тот как-то странно ойкнул и заплакал. - Ты что? - перепугался помощник, схватил плачущего парнишку за плечи и насильно повернул к себе лицом. - Что с тобой, друг?
- Дядя Фу, - шепнул кочегар, всхлипывая, - он совсем белый стал, - и указал на голову Вана.
Фу-сан, покосившись на тендер, чуть не вскрикнул. Рядом с седым стариком-машинистом сидел такой же седой человек, и ветер теребил его волосы, выдувая остатки черноты. Казалось, он седел на глазах.
Когда пассажира снова засыпали и машинист занял свое обычное место на скамеечке у правого окна, кочегар несмело спросил, видел ли дед, как поседел товарищ в тендере? Старик, сердито пыхтя трубкой, утвердительно кивнул.
Колеса медленно постукивали, навевая дрему. Лежать было неудобно, но усталость брала свое. Ван Ю заснул и не слышал, как паровоз зашел в депо станции Маньчжурия. Он проснулся от свежего воздуха, вскочил и огляделся. Высокие закопченные стены терялись в вечерних сумерках. Сквозь разбитую стеклянную крышу виднелись бледные звезды.
- Летняя ночь коротка, - шепнул машинист, - умывайся скорее, пойдем.
Ван Ю заторопился. Затекшие от неудобного положения руки и ноги покалывало, колени дрожали, но он пересилил слабость, быстро слез с паровоза и подставил голову под струю холодной воды.
Спустя десять минут Ван Ю, бодрый и оживленный, шагал рядом с машинистом по тихим улочкам города, выбираясь на северную окраину. Машинист нес сверток, на который Ван Ю все время поглядывал, словно опасался, что он может исчезнуть. Когда они стали прощаться далеко за домами, машинист, дрожащей рукой пожав руку Вана, сказал: - Ты за эту поездку очень переменился, товарищ.
- Как? - не понял Ван Ю. Мысли его были на границе: вот за той сопкой ждет рабочий-ремонтник, он покажет место. - Как изменился, дядя?
- Ты только будь спокоен и тверд, - старик положил руку на грудь Вана. - На большое дело нужно большое спокойствие.
- Не тяни, дядя, - настойчиво потребовал Ван Ю. - Время уходит. Сам говоришь - коротка ночь.
- Ты поседел, сынок.
Ван Ю глубоко вздохнул, взял у машиниста сверток, крепко поцеловал старика и, не сказав ни слова, ушел в темноту.
49
Заключенный, попав в камеру, переставал быть человеком, он становился "бревном" и от других "бревен" отличался только номером. В канцелярии тюрьмы, правда, существовали карточки - для учета: научным сотрудникам отряда обязательно нужно было знать, какой национальности "бревно". А имя - такой пустяк - забывалось навсегда, как только человек перешагивал порог тюрьмы. Два этажа - шестьдесят камер. Шестьдесят камер - пятьсот человек. У каждого когда-то были своя жизнь, свои заботы, радости, свое горе. Теперь же - какие чувства могут быть у бревна!
Жизнь в камере номер сорок четыре шла своим чередом, она ничем не отличалась от жизни в других пятидесяти девяти камерах. По утрам будили в шесть часов и раздавали завтрак: рисовую похлебку, хлеб с маслом и чай. Потом начинали хлопать двери, и весь день в коридоре неумолчно гремели кандалы. Сначала Лиза вздрагивала, когда человека проводили мимо камеры, но уже через несколько дней привыкла. Ей и Демченко повесили на шею номера, приказав их запомнить. Отныне Лиза стала номером три тысячи девятьсот тридцать два, а Демченко - три тысячи девятьсот тридцать три. Обедали в разное время: когда освобождались тюремщики. Рисовый суп с мясом и каша из чумизы. В ужин опять похлебка, хлеб с маслом, чай. Лиза и Демченко ели. Остальные, истощенные болезнями, глотнув раз-другой, снова молча ложились на солому, равнодушные ко всему, чужие и далекие, погруженные в свои невеселые мысли. Вскоре по коридору гремела властная команда: "Спать". Сны больше всего мучили Лизу. Она бывала дома, разговаривала с отцом, сидела с братьями, а проснувшись - плакала. Демченко с грубоватой, неуклюжей нежностью утешал ее, как умел. Иногда ей снился Михаил. Порой она забывала о нем. Но всегда, даже не думая о доме, помнила, что случилось той ночью, когда пришли японцы. Два месяца прошло, и Лиза чувствовала, что беременна. Стыдясь сказать об этом кому бы то ни было, она страдала вдвойне. Родить здесь ребенка, в этой камере, на грязной соломе, среди полутрупов... У нее кружилась голова, к горлу подступала тошнота, сознание мутилось. Ожидание, ежечасное ожидание вызова к страшному доктору состарило Лизу. У нее появились ранние горькие морщинки вокруг рта и около глаз. На лбу и щеках выступили нездоровые желтые пятна. Однажды, во время завтрака, Петровский, уже начавший поправляться, внимательно посмотрел Лизе в лицо и сожалеюще покачал головой. Лиза догадалась - он узнал ее тайну.
Редкие тихие разговоры всегда кончались ожесточенным спором Демченко и Петровского. Лиза внимательно слушала, но сама молчала, мысленно соглашаясь то с тем, то с другим. Остальные иногда вмешивались. Реже всех - человек без имени. Страстно звучал приглушенный, хрипящий басок Демченко. Сухой шелест голоса Петровского нагонял тоску. За этим безжизненным голосом чудились пытки, мучения, смерть.
- Все помрем, как мухи осенью, - шелестел Петровский. - Иль как в сетях у паука. Жужжит мушка, бьется, а конец один.
Он натужно вздыхал, поднимая редкие пепельные брови. Кожа лба собиралась в морщины, мелкие и сухие, точно старые, изорванные меха гармошки. Тусклые глаза смотрели тупо. Лизе становилось холодно и жутко от его слов, как от нечаянного прикосновения к мертвецу.
- Если каждый одному пауку горло перегрызет, то всем мухам легче будет! - возражал Демченко, и глаза его загорались гневом. - Да какое там мухам, - зло продолжал он. - Я не муха. И никогда мушиной жизнью жить не буду!
- Тебя не спросят, - устало и покорно говорил Петровский, не меняя позы. - Ухватил паук - и сосет, и сосет...
- Значит, ты себя человеком не считаешь! - упорствовал Демченко. - Пока сам будешь верить, что ты человек, никто тебя мухой быть не заставит. Даже в тенетах у паука можно бороться!
- Не знаю, - снисходительно улыбался Петровский. - Японец - сила. У него - оружие. А у нас кандалы, - он звякнул цепями. - Бороться безрукому? - неуловимая нотка насмешки звучала в его голосе.
- Правда, - неожиданно сказал человек без имени, чуть-чуть приподнимаясь на руках. - Без рук... очень... плохо... - Он с трудом подбирал русские слова. - Нет рук - есть эти... - он оскалил зубы, - вот. Грызть японца можно. Не надо - муха, - он замолчал так же неожиданно, как и начал говорить.
Демченко повернулся к нему:
- Зубами - тоже хорошо.
- Вышибут зубы-то, - зашептал безрукий У Дян-син. - Хотел руками задушить - только лицо разбил. Солдату. Руки отрезали. Теперь зубами. Вышибут их. Зубы-то.
- У тебя жизнь отнимают, - страстно заговорил Демченко, - жизнь! Это же самое ценное! Струсил - ты уже не живешь, ты умер. За жизнь бороться нужно, - уже спокойнее сказал он, - до последней кровинки. Пусть тюремщики нас боятся. Пусть они дрожат за свою жизнь.
Теперь Лиза соглашалась с Демченко. Что ей терять, когда нет жизни? Михаила. Отца. В то же время ее не оставляло щемящее чувство страха перед будущим. Как бы ей хотелось думать так же, как Демченко. Быть так уверенной в правоте своих мыслей. А Лиза иногда готова была упасть на колени перед японцем с плетью и молить его о пощаде. Когда плеть, свистя, опускалась на спину, Лиза съеживалась, замирала. И с удивлением видела: Демченко принимал удар, не меняя положения, даже лицо его оставалось совершенно неподвижным. И японец с особенной злобой бил именно Демченко. Слушая рассуждения советского солдата, Лиза начинала сознавать: японцы ненавидят Демченко потому, что боятся его. Чувствуют в нем силу, которую не могут сломить.
Между тем, разговор тянулся, как нитка бесконечного клубка, то нагоняя на Лизу ужас, то вселяя силы. Но что могла она? Нет, она слаба. Очень слаба.
- Даже самый слабый, - говорил Демченко, - может бороться. И должен бороться. Если у него сильна душа. Если он ненавидит японцев и верит в победу.
- А на кой мне победа после смерти? - спрашивал Петровский, старательно укладывая цепи, чтобы они не тянули кольца кандалов на ногах. - Я-то помру... Был тут один. Тоже боролся, - Петровский говорил безразлично, словно он уже был не способен что-либо чувствовать. - Убили. Запороли плетьми. И нам всем попало, - он показал рубец на животе. - Плетью тогда достали меня. Думал, помру.
Зло усмехнувшись, Демченко бросил:
- Хочешь, чтобы и дети твои так же гнили? Да?
Петровский поник головой.
- Дети... дети... дети... - зашептал он. - Двое у меня было.
В камере повисла тишина. Лизе казалось: каждый теперь думает о себе, о своем горе или, может быть, мечтает о доме. Молчание прервал Петровский:
- Ну, дети. И что?
- Дети, - сказал человек без имени, приподнимаясь на локте, - проклянут. За слабость проклянут.
- И будут правы, - ненавидяще закончил Демченко. - Хотя бы одного... убить, - добавил он тихо. - Умереть не даром. Ты же русский, Петровский! Ты должен далеко вперед глядеть!
- А что я?.. Я.. - Петровский замолкал, уныло звякнув цепями. Два месяца - шестьдесят одни сутки - изо дня в день эти разговоры.
Однажды Лиза сказала Петровскому:
- Ты вредный, Петровский. Вот он, - Лиза кивнула на Демченко, - прав. Без него я умерла бы. Как и ты. Заживо.
- Может быть, - ответил Петровский, и в голосе его не было ни гнева, ни обиды.
- Зачем "может"? - удивился Цзюн Мин-ци. - Ты совсем умер. Японцу такой и нужен. А мы, - он показал на всех, - будем бить. Так я сказал? - обратился он к Демченко. - Ты русский солдат. Ты - шанго, - немного подумал и добавил. - И русские тоже разные бывают.
- Мне жалко, что я раньше не понимала, - голос Лизы дрожал, - что нельзя жить в одиночку, для себя только. Вот ты убежал от Бакшеева - зачем?
Петровский неопределенно махнул пальцами:
- А зачем я против русских воевать буду? Я же не фашист.
- Ага, не фашист, - вмешался Демченко, - это верно. Ну, а чего же ты сейчас-то такой?
- А какой? Что не говорю, то бестолку?
- Как бестолку? - возмутилась Лиза. - Не бестолку. Что же я - не человек, что ли? Разве я не могу... - голос ее прервался, - не могу бороться против фашистов японских, как и вы все?
- Эх, барышня, барышня... - начал было Петровский, но его прервал человек без имени:
- Молодец! Ты настоящий человек! Бить надо! До смерти бить!
Петровский сидел задумавшись и молчал.
И Лиза задумалась. Сейчас ей было над чем подумать: свои девятнадцать лет прожила она, боясь всего: то полиции, то японцев, то шпиков из эмигрантских "союзов". А теперь перед ней открывался новый мир, мир борьбы. И ненависть стала иной, словно Лиза иными глазами увидела своих мучителей. Они стремятся уничтожить все, что хоть сколько-нибудь мешает им властвовать. И она из страха перед ними почти что служила им! Но это кончилось. Если бы сейчас хоть на день вернуться домой, она многое сказала бы отцу... и Михаилу. И никогда бы она не смирилась. Как могла она плакать перед врагами? Ненависть! Только ненависть!
Однажды после завтрака в камеру вошел японец с переводчиком.
- Началось, - успел шепнуть Петровский.
Лиза побледнела. Против воли задрожали руки. Цепи мелко зазвенели. Японец заметил это и ухмыльнулся. Его улыбка показалась Лизе отвратительной. Она вызывающе взглянула ему в глаза. Тот прищурился и отвернулся.
- Номера три тысячи восемьсот семьдесят один, три тысячи девятьсот тридцать два, три тысячи девятьсот тридцать три и три тысячи двести шестьдесят пять - за мной.
Помогая человеку без имени, Демченко, Лиза и Петровский шли вниз. Их и еще шестерых, тоже в кандалах, втолкнули в крытую машину. Все молчали. Когда загудел мотор, Лиза спросила Петровского:
- Куда?
- Не знаю... - впервые в голосе его прозвучало человеческое чувство, и хотя это была только растерянность, Лиза все же обрадовалась: не совсем умер Петровский.
Заключенных вывели из машины в зеленой солнечной пади. Свежий ветер трепал волосы Лизы, обвевал щеки, и Лизе казалось: никогда она не испытывала такого захватывающего блаженства, какое принес этот душистый степной ветерок. Увидев солдат с винтовками, стоявших в десяти шагах, Лиза без страха подумала: сейчас раздадутся выстрелы, и не будет ничего: ни травы, такой зеленой, что больно глазам, привыкшим к полумраку камеры, ни голубого неба, с которого льется ослепительный свет. Лиза зажмурилась. Но ей трудно было стоять с закрытыми глазами, и она снова открыла их. При свете солнца Лиза рассмотрела лица своих товарищей, зеленовато-землистые, словно покрытые плесенью, с темными морщинами страданий и страха.
Бесшумно подкатил легковой автомобиль. Из него вышел японец в генеральских погонах, толстый и одутловатый, словно его распирало изнутри. Он не спеша подошел к закованным людям и оглядел их сквозь тонкие, блестевшие на солнце стекла роговых очков. Глаза его казались выпуклыми.
Солдаты замерли с винтовками на изготовку. Офицер рапортовал что-то на чужом гортанном языке. Смысла слов Лиза не разобрала, хотя совсем недавно понимала японский язык. Выслушав рапорт, генерал - это Лиза поняла - приказал офицеру: "Подводить ко мне". Зачем? Расстреливать? Но генерал был без оружия. Перед ним стоял китаец, совсем молодой, почти мальчик. Генерал, надев белые свободные перчатки из прорезиненной ткани, ощупал плечи юноши, и солдаты отвели того в сторону. Лиза не заметила, как ее, подталкивая в спину прикладом, подгоняли к генералу. Когда она остановилась, японец, безразлично скользнув взглядом по ее лицу и уже подняв руку, вдруг остановился. Лиза замерла.
- Беременный есть? - будто из-под земли, глухо донесся до Лизы голос генерала. Вихрем взметнулась мысль: нельзя! Если убивать, пусть убивают сейчас, не отдавать на муки ребенка. Ради него... Лиза отрицательно покачала головой.
- Русский врать нельзя! - сердито проговорил японец и ударил Лизу по лицу. Лиза, не ожидавшая этого, слабо ахнула. Она хотела закрыться, но цепь от ручных кандалов, прикованная к ногам, резко дернула руку.
- Руками шеверить нерьзя! - крикнул генерал и ударил Лизу еще раз. - Беременный есть?
- Нет! - твердо ответила Лиза, гневно глядя в глаза японцу. "Не поддамся, не поддамся!"
Генерал махнул рукой, и Лизу отвели к машине. Обернувшись, еще дрожа от возбуждения и злости, она увидала: перед генералом стоит Демченко. За ним - человек без имени. Потом Петровский. Дальше - незнакомые лица.
- Русский сордат? - донесся до Лизы вопрос генерала.
- Солдат.
Демченко говорил ровно и спокойно. Лиза удивилась этому: он же ненавидит японцев, как же так?
- Не захотер работать?
- Предателем не был и не буду.
- Ты есть домашняя скот! - гневно крикнул японец. - Мы заставлять тебя сружить нам!