Ли Чан понял. Немного подумав, тихо поднялся.
- Пойдем.
Только вечером, вымывшись в бане, поев хлеба с солеными огурцами, выспавшись и переодевшись в чистое белье Коврова, Ли Чан разговорился.
- Про Лизу не слыхал, друг, - теперь он называл Федора Григорьевича только так. - Один - он давно сидит - рассказывал: была русская. Тоже ночью привози. А другой ночь увози. Куда - никто не знай. Может, она? Япон не скажет. Убивай много. Смерть. Рукой шевельни - тут. Он, - так Ли Чан звал японцев, - кричит: моя Ван прятал. А моя откуда знай, где Ван? - старик опустил глаза и вздохнул. - Шибко били. Вода польют, на мороз тащи - опять лупи-лупи. Плеть бил. Сапог бил. Палка бил. Пятка, - он задумался, подыскивая слово. - Палкой по пяткам бил. Ой, как больно, друг!..
Федор Григорьевич закусил губу, боясь закричать. Если не пожалели старика, то, значит, и Лизу... Такие муки! За что?!.
- Есть старая сказка о заморском драконе, - задумчиво сказал Ли Чан. - Он прилетит пить кровь китайцев. На себя работать заставит. И будто бы, - Ли Чан понизил голос, - богатырь со звездой придет. Убьет дракона. Вот. А когда это будет... кто знает?
- Кто знает... - эхом отозвался Ковров.
С того вечера старики "мыкали горе" вместе. Ли Чан с утра ходил на базар, выносил продавать табуретки, скамеечки, подставки для цветов, легкие остовы ширм, сделанные Федором Григорьевичем, а Ковров копался в сарайчике: пилил, строгал, мастерил. Этим и кормились. Дрова, горячий чай, кусок хлеба с солью.
Гончаренко заходил теперь редко. Он немного опасался Ли Чана: кто знает, что там было, в тюрьме. Он пока приглядывался к китайцу и просил о том же Федора Григорьевича. И еще велел: ничего не говорить о тайных заданиях. Все это было Федору Григорьевичу в диковинку, но просьбы Ивана Матвеевича он выполнял. Значит, так надо. Ему видней.
Как-то утром, выйдя во двор, Федор Григорьевич заметил на свежем снегу, выпавшем ночью, чуть припорошенные чужие следы. Они вели в сарайчик, где хранился материал и столярные инструменты. "Украли, - было первой мыслью Федора Григорьевича. - Обезручили!" Он торопливо подошел к сарайчику. Дверь была не заперта. Он твердо помнил - вечером запирал ее сам. Вот и ключ. В кармане. Федор Григорьевич распахнул дверь и огляделся. Все на месте. Фуганок висит. Валяется стамеска на полу - вчера разломило спину, не нагнулся. Но следы были и здесь - примята стружка. Тут стояло что-то тяжелое. Федор Григорьевич пошарил в темном углу и обнаружил мешок. Собственный мешок!.. Сбитый с толку, старик почесал затылок. Что за вор? Зачем отпирал дверь?
С метлой в руках вышел Ли Чан. Не замечая растерянного вида Федора Григорьевича, он подметал дорожку, мурлыкая песенку.
- Ты знаешь, Ли, - заговорил Федор Григорьевич, - воры у нас были. Видать, спугнул кто.
Ли Чан встревожился. Вдвоем они еще раз осмотрели сарайчик. Инструмент цел, ничто не нарушено.
- Кто-нибудь ночевай заходи! - решил Ли Чан. - Не худой, добрый человек. Холодно.
Через два дня Федор Григорьевич снова увидел следы, но теперь они шли по целине, по сугробам и обрывались на дороге за огородом. Он решил подкараулить незваного постояльца. Вечером, одевшись потеплее, отрезал толстый ломоть хлеба.
Ли Чан тревожно спросил:
- Куда ходишь, друг?
- Я его орясиной оглушу, этого "доброго человека", помнить будет! Хочешь ночевать - милости прошу. Только наперед хозяина спроси.
- Не ходи, друг, - попросил Ли Чан.
Федор Григорьевич внимательно присмотрелся. Ли Чан был явно расстроен. Что-то угнетало его. Ковров сел на лавку.
- Ты чего скрываешь, Ли? - прямо спросил он. - Надо сказать. Неужто не веришь мне?
"Неужто - предатель?" - мелькнула страшная мысль.
- Зачем не верю? - обиделся Ли Чан. - Япон поймает - спросит: "Знаешь?" Ты говоришь - нет, я говорю - знаю. Меня хватай, тюрьма. Твоя дома живи.
Федору Григорьевичу стало жарко. Он расстегнул кожушок.
- Толком говори, Ли. Не понимаю я.
Ли Чан вздохнул, слез с печки и, собирая свою одежонку, сказал:
- Моя не могу говорить. Моя своя фанза пойдет.
Федор Григорьевич опешил.
- Ты что? - он вырвал у Ли Чана пиджак и бросил в угол. - Если дело честное - сам помогу. Если воруешь - выгоню. Опять сам. В полицию не побегу. Не бойся.
- Моя бойся нету! Моя честно живи, - Ли Чан подошел совсем близко и зашептал: - В тюрьме, друг, хороший человек сиди. Мне айдрес давал, - замолчал, опасливо скосив глаза на окно, потом зашептал еще тише: - Там деньги получу. На базар картошка, хлеб, мясо покупай - и в мешок. Ночью добрый человек приходи - забирай. В горы вези.
- Зачем - в горы?
- Там партизаны живи. Мой Ван - командир был. Теперь в Россию за подмогой пошел. И Мишка тама.
- Мишка? - привстал Федор Григорьевич.
- Ой, тихо надо-ка, друг. Много злой уши есть.
Федор Григорьевич в волнении прошелся по комнате.
- Все-таки обидел ты меня, Чана! Разве Ковров японец? Да я... - он задохнулся. - Все, что хочешь! Святому делу не помочь - земля не примет!
76
У пограничного столба, стоявшего на краю покрытого ломким льдом болота, выходил на поверхность камень, похожий на тумбу. Приляжет около него часовой, и вскоре его занесет сероватым снегом. И снова все неподвижно, только камыш шуршит на ветру да слышно, как подо льдом журчит вода. Этот пост создали несколько дней назад после какой-то сложной и длительной дезинфекции болота. В два ноль-ноль прошла смена.
Шаги уходящих часовых потерялись вдали. Только ночные звуки - стон ветра и шуршание камыша - тревожили тишину. Часовой замер у камня. И сразу время как будто остановилось. Вода медленно подтекала под тулуп, но сержант Кашин не шевелился, прислушиваясь к ночным шорохам.
Можно заставить себя слушать и смотреть. Можно в нужный момент затаить дыхание. Можно лежать в промозглом болоте не шевелясь, чувствуя, как медленно, начиная с кончиков пальцев, отмерзают ноги, стынут руки, намерзает на воротнике полушубка ледяная корка и жжет, как огнем, губы и нос. Можно сжать зубы и стерпеть. Но невозможно заставить себя не думать.
И потекли мысли - о чем угодно! Слух ловит малейший шорох, а думы...
...Трудно жене управляться с тремя ребятишками. Конца войны не видно, когда-то он вернется! Как она терпит? А теперь бригадиром стала. Наверное, совсем ночей не спит. Кашин улыбнулся, мысленно представив себе жену, - статную, красивую, удачливую, как их жизнь. Весь колхоз завидовал. Ребятишки - один в одного. Сыновья. Все равно он вернется! Заживут еще лучше, чем до войны. Дружней. Столько пережито за эти годы и...
Слабый треск. Кашин затаил дыхание. Через несколько секунд треск повторился, но теперь уже ближе, отчетливее. Кашину показалось, что сердце стало биться громче. Захотелось плотнее прижаться к камню, слиться с ним. Но шевельнуться нельзя. Чуть треснет лед - и полетит на треск граната. Кашин увидел: прямо на него, по хрупкому льду, неслышно раздвигая камыши, ползет человек.
...Метрах в пяти от камня Серж Ухтомский решил передохнуть. Проклятая шуба намокла. И дернул его черт лезть сегодня! Надо же было вчера в кабачке проиграть на "мелок" уйму денег - поневоле полезешь. Либо грабить, либо за рубеж. Не стреляться же, в самом деле, он не герой романа. Старик осатанеет, если узнает о проигрыше. Ну и ловок же этот каналья Сысоев, черт бы его взял со всеми потрохами! Дыхание выровнялось. Как там в инструкции? "Проверить зрительно, нет ли поблизости поста, предварительно приготовив оружие". Серж приподнял голову и осмотрелся. Ничего подозрительного. Камыши, кустарник. Пополз дальше. Ледок потрескивал, но не ломался. Отвратительное болото! И пихнул же атаман - по знакомству, называется, - хуже места на всем рубеже не найдешь. Он опять прислушался. Все тихо. Пограничный знак чуть левее, за камнями. Укрыться около того сугроба? Серж ощутил противный озноб, волной подкативший к сердцу. Б-р-р-р... Опасная это профессия! Мутит в голове, как после попойки. Скорее добраться до сухого места, найти ложбину. Здесь недалеко должна быть удобная щель, ему рассказывали, как ее найти. Нужно взять чуть правее, упрешься в круглый камень, это уже берег. А там... Серж крепче сжал рукоятку браунинга и отвел предохранитель. Пограничный знак остался позади. Ухтомский пополз смелее, теперь уже все равно, путь к отступлению отрезан, там ждет Сысоев. Он один - и в чужой стране. В чужой, хотя здесь стоят целыми и невредимыми его поместья. Прежние арендаторы-мужики пашут его земли. А он, их господин, должен ползти на брюхе через вонючее болото!
Внезапно над ним тихо, но повелительно прозвучало:
- Стой!
Серж дернулся, от неожиданности отпустил браунинг, и резинка моментально втянула его в рукав. Граната в кармане. Он сделал резкое и быстрое движение рукой, но не успел дотянуться.
- Лежать. Руки вперед!
Выразительно клацнул затвор.
Серж неподвижно распластался на снегу. Сразу стало зверски холодно. Уже не дрожь, а судорога била, сводила безвольное тело. И как можно было решиться на такую работу! Черт с ними, с поместьями. Он их никогда и не видел... Жить! Он расскажет больше, чем у него спросят. Все, что угодно! В сущности, он, Серж Ухтомский, безвредный, невинный человек. Он не убийца, не отравитель... Вспомнив о склянках Семенова, лежавших в боковом кармане, Серж тихонько простонал: все погибло. Склянки, склянки!.. Молодой князь Ухтомский лежал на животе с вытянутыми вперед руками в обледенелой одежде, лязгая зубами от холода и страха.
77
Обрывистый хребет Хингана завалило снегом. На кустарники намело плотные сугробы, лес стал непроходимым. Волки властвовали в горах, даже днем выходили они на дорогу через перевал. Часто бушевали метели, и тогда в Ирэктэ никто не выходил на улицу, боясь заблудиться. Волки забредали в город и выли среди домов, нагоняя ужас. Караульная рота запиралась наглухо в казарме, даже часового не выставляли: в такую пургу никому ни пройти, ни проехать. По утрам, случалось, ненадолго проглядывало солнце, жителей выгоняли на расчистку дорог, а вечером пурга бушевала с новой силой.
Третьи сутки Михаил и Лю Цин шли по горам. До подножия лестницы их проводил Шин Чи-бао с группой партизан, а дальше они на легких лыжах, обтянутых мехом, пошли вдвоем. Весь короткий зимний день они бежали не останавливаясь. Когда же совсем темнело, Лю Цин выбирал место для привала. Вырыв в снежном завале пещеру, они наскоро кипятили воду, пили чай, съедали понемногу промерзшего мяса, разогрев его над огнем. Загородив выход ветками, обрушивали часть потолка пещеры, чтобы завалить свою берлогу снегом, и делали продушину заранее приготовленным шестом. Спали всю ночь, не боясь нападения волков. Утром откапывались, снова пили кипяток, ели мясо. И опять мелькали деревья, пел снег на лыжне. В конце третьих суток Лю Цин сказал:
- Последний раз спим вместе, Мишка. Завтра пораньше выйдем, ночью я в Ирэктэ буду. Дальше один побежишь. Степь будет. Голая. Сопки. Снегу совсем мало.
- Пройду, - хмуро ответил Михаил, устраивая постель из еловых веток.
- Холодно будет. Костер жечь - дров нет. Степь. Возьми дров мало-мало. Замерзать никак нельзя.
- Дойду, - отозвался Михаил.
Он долго не мог заснуть, прислушиваясь к ровному спокойному дыханию старого Лю. Где-то над ними шумел лес, мела пурга. Но в пещере было тихо и душно. Михаил думал о Хайларе, о Федоре Григорьевиче, о Ли Чане, которых он скоро увидит, если дойдет благополучно и если они живы. Потом мысли смешались, откуда-то появилась Лиза и села с ним рядом. Михаил все хотел взять ее руку, а она, смеясь, толкала его в плечо.
- Вставай, пора, Мишка! - будил Лю Цин. - Ночью спать нада.
Они расстались. И еще двое суток шел Михаил - без дорог, объезжая даже одинокие заброшенные фанзы. "Может, Лизу выпустили, - мечтал он по вечерам, поев холодного мяса и кутаясь в легкое одеяло, сшитое из шкур. - Нет, японцы не выпускают. А вдруг у нее ребенок?.." И опять в голову лезли дикие, сумасбродные мысли: подползти к тюрьме, подорвать гранатой ворота, перебить охрану, найти Лизу и унести ее в горы - на Хинган!.. Он кусал губы и сжимал кулаки до боли в пальцах: нет, один он ничего не сделает. Приказ командира: восстановить связи в Хайларе. Ничего больше. Он не имеет права рисковать собой. От того, как он выполнит задания, зависят боевые успехи отряда.
Дождавшись полночи, Михаил перелез через низенький заборчик во двор к Федору Григорьевичу. Осторожно подошел к двери, прислушался. Ничего, кроме стона ветра. Оглянулся: его следы замела поземка. На тихий стук, против ожидания, сразу же откликнулись. Затеплился огонек в избушке и пропал: окно закрыли чем-то темным и плотным. Послышались шаркающие шаги и стариковский, хриплый спросонья, кашель.
- Кто тут? - негромко спросил Федор Григорьевич. - Кого бог послал?
- Откройте, Федор Григорьевич, - Михаил от волнения совсем забыл о пароле.
- Да кто это? - уже тревожно повторил старик.
- Я... Михаил.
- Что? Кто? - Федор Григорьевич шарил за дверью руками и никак не мог найти задвижку. Дверь, наконец, с грохотом открылась, и старик обнял Михаила. Увидев лыжи, заторопился: - Иди скорей. Со снастью. Там приберем... Погоди... веничком обмету.
Блаженное тепло жилого дома разморило Михаила, как только он переступил порог. Вот теперь усталость дала себя знать. Ноги подкосились, и Михаил поспешно присел на скамейку. Закружилась голова, в животе закололо от голода: пахло хлебом. Дверь светелки была забита. Значит, Лизы нет! Нет!.. И это отняло остаток сил. Кто-то осторожно тронул Михаила за плечо, он равнодушно обернулся. Ли Чан! Шин Чи-бао, давая задание, назвал Ли Чана связным.
- Дядя Ли!
Пока гость ел, старики убрали в подполье его лыжи и замели крыльцо. Они не расспрашивали Михаила. Сдвинув брови, Федор Григорьевич оторвал планку от косяков двери в светелку. Там осталось все так, как было при Лизе. Федор Григорьевич занавесил окно, убрал постель и вытер пыль.
- Тут тебе придется жить, Миша. А дверь я опять забью. Ты запрись изнутри. Там ход в подвал есть. Завтра покажу.
Михаил уснул, едва голова коснулась подушки. Старики некоторое время стояли в дверях, глядя на него, спящего, а потом, встретившись глазами, вздохнули. Через несколько минут в домике опять стало темно и тихо.
Утром Федор Григорьевич еле поднялся. Тело разламывала усталость, хотелось спать, он судорожно зевал. Голова горела. Ли Чан встревожился. Совсем некстати заболел друг! Доктора позвать - платить надо, а денег у них мало, чуть-чуть хватит на хлеб. И то дня на три, не больше. И Мишка тут. Ему день-два отдохнуть нужно. Есть нужно. Обратно - далекая дорога. Нет, совсем некстати заболел друг!
К обеду проснулся Михаил. Федор Григорьевич не смог подняться с лавки. Ли Чан, подав Михаилу поесть, сел рядом с Федором Григорьевичем. Тряпка, намоченная в холодной воде, на лбу больного быстро высыхала, ее приходилось часто менять. Ли Чан сокрушенно вздыхал и покачивал головой.
К вечеру Ли Чан отправился в город. Нужно было позвать людей: Мишка велел.
А Михаил, вцепившись в волосы, ничком лежал на коротенькой деревянной кровати Лизы. Ему казалось, что он сходит с ума: так стремительно и неожиданно было возвращение в прошлое. Та же комната. И мнится: вот откроется дверь, и войдет Лиза... Как пережить такое?!
В бездумном оцепенении проходили часы. Но вот послышались приглушенные стоны за дверью. Значит, Ли Чан еще не вернулся, старик лежит там один. Михаил встал. Кто его может увидеть, если он сейчас пройдет в ту комнату? Только посмотреть и, может быть, хоть немного помочь.
...Кучер осадил лошадь, санки остановились у калитки. Фрол Куприянович откинул тяжелую медвежью полость и сошел на тропинку. Кивнул кучеру, и тот быстро отъехал за угол. Зотов не хотел, чтобы его возок видели у ворот ковровского дома. Дверь в избушку оказалась незапертой, Зотов вошел без стука. В синих сгустившихся сумерках избушка показалась пустой и заброшенной. Приглядевшись хорошенько, Зотов увидел человека, лежавшего на лавке. Не снимая лисьей шубы, нахолодавшей на морозе, подошел.
- Спишь, земляк? - спросил он, наклонившись. - Рановато прилег... рановато.
Михаил в другой комнате услышал голос отца... Так, бывало, будил отец и его, маленького, возвращаясь поздно вечером с пакетом сладостей.
- Ждал, ждал тебя да и прилег, - ответил Федор Григорьевич с закрытыми глазами. - Зачем пожаловал, господин хороший?
Зотов пододвинул ногой табуретку, сел. Табуретка скрипнула.
- Я по дружбе к тебе. Как мы есть земляки, и русские оба. Чего же ты? - вкрадчиво-ласково говорил Зотов. - Ты чего на меня серчаешь-то? Али я в чем провинился перед тобой? Что Мишке жениться-то не велел? Эка важность, - деланно рассмеялся. - Сам знаешь, старик я. Все хотелось богатую в дом взять, - помолчал. Злоба душила его, а нужно притворяться, чтобы отыскать Мишку, вырвать из петли, куда затолкал мальчишку Ковров. - Сегодня не велел, а завтра сам бы сватом приехал.
- Это ты к чему же клонишь-то? - скрипел Федор Григорьевич. - Лизавету теперь не вернешь. Или... можно?
- Откуда мне знать? - заспешил Зотов. - Кабы похлопотать, сунуть кое-кому деньжонок. Ну тогда, может, чего и вышло бы. Да как хлопотать, - горячо продолжал он, - коли ты на меня волком смотришь. Я с открытой душой, а ты... - он шумно высморкался и вытер усы платком. - Тут надо совместно.
Федор Григорьевич вздохнул:
- Бедному кругом враги. Какой и друг - все чудится, будто камень у него за пазухой. А ты говоришь - с открытой душой. Поди-ка, разбери вас.
Они надолго умолкли. Зотов нервно тер лысину. Ему было очень жарко в шубе, но раздеться он не решался.
- Ты что, али захворал?
- Нет, - коротко ответил Федор Григорьевич и отвернулся.
- И упрям же ты, Федька! - с досадой воскликнул Зотов и встал. - Тебе помочь хочу. Как соотечественнику, как ты есть в нужде...
- Не нужно, - Федор Григорьевич приподнялся на локте, - не нужна мне твоя помощь! Слышишь? - он хотел крикнуть, но голоса не было. - Чего ты меня мучаешь? Чего тебе нужно? Спроси сразу - скажу. Не томи.
- Да горем я хочу поделиться, - заговорил Зотов и умоляюще прижал руки к груди. - У меня горе: сын пропал. У тебя свое - дочь. Куда же мне, старику?
Федор Григорьевич молчал. Михаилу хотелось крикнуть: "Не верь!" Вот так же отец разговаривал с мастерами, когда хотел выведать о воровстве, а потом выгонял их на улицу. Даже бил. "Не верь!" Он бы крикнул, если бы не знал, что его ждет - и не только его, - попадись он в руки японцам.
- Вот что, господин хороший, - насмешливо заговорил Федор Григорьевич, - иди-ка делиться своим горем с японцами. Больно жалостлив стал - не по шкуре. Когда дружок-то твой, господин Семенов-атаман, порол меня в камере, чего ты не пришел? Иль по своему доносу не выручают?.. Уйди!
- Доведешь ты меня до греха, старый идиот! - обозлился Зотов. - Хотел с тобой добром, а ты кусаешься? Сгною! Потаскушку твою сгноил, и тебя сгною!
Федор Григорьевич сел.
- Ты... ты... - задыхаясь, он дернул воротник рубашки, посыпались пуговицы. - Я знал, что ты... ты Лизу сгубил, сукин ты сын! - шатаясь, Федор Григорьевич поднялся. - Уйди, черная душа! Проклятый твой род!