Две девочки, степенно сторонясь, прошли в коридор. Под мышкой ранец, у другой связка истрепанных книжек. Туго заплетены косички и вздернуты носы. Прошел преподаватель, щурясь сквозь дешевенькие очки. На преподавателе студенческая тужурка, косоворотка, на ногах тоже неизбежные валенки.
― Володька! Володька!
И Володьку к стене спиной - хлоп!
Разъяренный Володька полетел за обидчиком. Засверкали Володькины пятки. Володька маленький, а ноги у Володьки как у слоненка, потому что валенки.
Сверлит в зале звон. Гулкие коридоры. Полдень. Перемена.
В музее тишина и глухо доносится в светлую комнату Володькин победный вопль.
В музее тишина и стены глядят бесчисленными цветными рисунками. И-с-т-о-р-и-я р-е-в-о-л-ю-ц-и-и. Печатными крупными буквами. Ниже рядами ученические рисунки. 9 января 1905 года. Толпой идут рабочие. Вон - цветные баррикады. Забастовка.
Пестреют стены. Заголовки - "Родной язык". Под заголовком на картинке рыжая лисица. Хвост пушистый, а на морде написана хитрость и умиление. Это та самая лисица, что глядела на сыр во рту глупой вороны. Ниже по улицам слонов водили. И слон серо-фиолетового цвета, одинокий, добродушный, идет мимо булочной с деловым видом, а испуганные прохожие разбегаются. Один зевака тащится за тонким слонячьим хвостом.
Известно, что слоны в диковинку у нас. В школе широко принят иллюстрированный метод. Слушают ребятишки 1-й ступени крыловские басни и рисуют, рисуют, и стены покрываются цветными пятнами, и вырастает живой настоящий музей. Разложены альбомы, полные детских рисунков, иллюстрирующих классное чтение.
Крепостное право. Рисунки, снимки с картин. На противоположной стене - коллекция по естествознанию. Засушенные растения. Эта коллекция - результат экскурсий учеников за Москву.
А вот экскурсии по Москве. Старорусские яркие кафтаны. Цветные мазки. Это ребятишки зарисовывали в Кремле.
По обществоведению читали им курс, и старшие группы дали ряд диаграмм.
Музей полон живым духом. В рисунках - от этих стройных диаграмм до кривых и ярких фигурок людей в праздничных одеждах с изюминками-глазами - настоящая жизнь. Все это запоминается, останется навсегда. Это не мертвая схоластическая сушь учебы, это настоящее учение.
В зале и коридорах стихло после перемены, и в маленьком классе за черными столами двадцать стриженых и с косичками голов.
― Wieviel Bilder sind hier?
― Hier sind drei Bilder. Bilder.
Малый шмыгнул носом и опять начал:
― Хир зинд дрей.
― Драй, - поправила учительница, и малыш со вздохом согласился:
― Зинд драй…
И посмотрел так, чтобы увидеть одновременно и покрытую кляксами страницу и того, кто вошел.
Здесь одна из младших групп занимается по-немецки.
А в физическом кабинете за столами, уставленными приборами, те, что постарше, заняты практическими работами по физике. Стучит метроном, в колбе закипает жидкость, сыплется дробь на весы, и пытливые детские глаза следят за шкалой термометра.
В классе самой старшей группы 2-й ступени за старенькими партами подростки решают задачу по физике о грузе, погруженном в воду. Преподаватель, пошлепывая валенками, переходит от парты к парте, наклоняется к тетрадкам, к обкусанным карандашам, близоруко щурится…
Потом звонок. Опять перемена. Опять вместо тишины высоко взмывающий гул.
Из класса, где шел урок одной из старших групп, выходит преподаватель-математик. Студенческая тужурка. Потертые брюки упрятаны в те же неизбежные валенки.
― Холодно у вас.
― Нет, тепло, - отвечает он, радостно улыбаясь.
― То есть как? Я в шубе, а тем не менее…
― А бывает гораздо холоднее, - Поясняет математик.
И действительно, видно, что и ребятишки и учителя не избалованы теплом. Все они почти в пальто. Но есть и стойкие, привычные люди. И этот человек с лицом типичного студента бодро часами сидит в школе в одной тужурке, постукивает мелом и рисует на доске груз в 5 килограммов или термометр, на котором полных пятнадцать градусов. Настоящий термометр, однако, показывает меньше. И даже гораздо меньше, судя по тому, что все время является желание засунуть руки в рукава.
Да, в школе холодно. Школа бедна. Шеф ее - Коминтерн - дал ей немного угля, но вот уголь вышел, и школа выкраивает из своих скудных средств гроши на дрова. И покупает их на частном складе.
Школа бедна. Не только топливом. На всем лежит печать скудости. Кабинет физический беден. Приборов так мало, что сколько-нибудь сложных показательных опытов поставить нельзя. Беден естественный кабинет. Доски, парты в классах - все это старенькое, измызганное, потертое, все это давно нужно на слом.
Живой дух в школе, но при 10 градусах и самый живой начинает ежиться.
Смотришь на преподавательниц, которые суетятся среди малышей. Смотришь на эти выцветшие вязаные кофточки, на штопаные юбки, подшитые валенки и думаешь:
― Чем живет вся эта учительская братия?
Этот математик - секретарь совета получает 150 миллионов в месяц.
― Одеваться не на что, - говорит математик и снисходительно смотрит на свою засаленную университетскую оболочку, - ну, донашиваем старое.
Можно, конечно, прирабатывать частными уроками, - рассказывает учитель, - но на них не хватает времени. Школа берет его слишком много. Днем занятия, а вечером заседания, комиссия, совещания, разработка учебного плана… Мало ли что…
Что может быть в результате такой жизни?
Бегство бывает. Каждую весну, не выдержавшие, пачками покидают шатающиеся стулья в классах, идут куда глаза глядят. На конторскую службу. Или стараются попасть в Моно.
При слове "Моно" глаза учителя загораются.
― О, Моно!.. - он сияет, - у Моно ставки в три раза больше…
― 150 х 3 = 450, - мысленно перемножаю я.
― Там замечательно… - ликует математик, - школы Моссовета бога-а-тые… А наши… - он машет рукой, - наши…
― Какие ваши?
― Да, вот - Главсоцвосовские. Все бедные. Трудно. Трудно. Потому и бегут каждую весну. А бегство - школе тяжкая рана. Приходят новые, но преемственность работы теряется, а это очень плохо…
Опять кончается перемена. Стихает в коридорах. За партами рядами вырастают стриженые головки. Пора уходить.
О положении учителей писали много раз. И сам я читал и пропускал мимо ушей. Но глянцевитые вытертые локти и стоптанные валенки глядят слишком выразительно. Надо принимать меры к тому, чтобы обеспечить хоть самым необходимым учительские кадры, а то они растают, их съест туберкулез, и некому будет в классах школы городка III-го Интернационала наполнять знанием стриженые головенки советских ребят.
М.Б.
1-я детская коммуна
Одна из руководительниц в пальто и калошах стояла в вестибюле и говорила:
― Заведующий поехал на заседание, а Сергей Федорович пошел по воинской повинности, и мне, как назло, сейчас нужно уходить. Такая досада… Как же тут быть? Впрочем, может быть, вам Леша все покажет?..
Дискант с площадки лестницы отозвался:
― Леша чинит замки.
― Позовите Лешу!
― Сейчас!
И вверху дискант закричал:
― Ле-еша!
Послышались откуда-то издали сверху звуки пианино, а в ответ ему птичье пересвистыванье и писк. В вестибюле висел матовый с бронзой фонарь, было тихо и очень тепло, и, если бы не плакат, на котором с одной стороны был мощный корабль, с другой паровоз, а посредине - "Знание все победит", - казалось бы, что это вовсе не в коммуне, а дома, как в детстве - в доме уютном и очень теплом.
Леша пришел через несколько минут. Леша оказался председателем президиума детской коммуны - блондином-подростком в черных штанах и защитной куртке. В руках у него были старенькие замки. За Лешей тотчас вынырнул некто круглоголовый, стриженый и румяный. Из расспросов выяснилось, что это не кто иной, как -
― Кузьмик Евстафий, 13-ти лет.
Кузьмик Евстафий был в серой куртке, коротких серых же штанах и по-домашнему совершенно босой.
Леша повел в светлый зал-студию художественного творчества. Тут руководительница ушла, облегченно вздохнув, и на прощание сказала еще раз:
― Они вам все объяснят…
Студия - как музей. На стенах, столах, на подставках нет клочка места, где бы не было детских работ. Высоко на стене надпись: "Не сознание людей определяет их бытие, но напротив - общественная жизнь определяет их сознание". Под надписью ряды рисунков, а на широких подставках, сделанных из картона, палок и ваты - снежные пространства и юрты, северные угрюмые люди в мехах и олени.
― Какая жизнь у них, такой и бог, - говорит Леша. Это верно. При такой жизни хорошего бога не сочинишь, и бог северных некультурных людей - безобразный, с дико-изумленными глазами, неумный, по-видимому, и мрачный, холодный, северный бог на стене.
Светает, товарищ,
Работать давай.
Работы усиленной
Требует край.
Под четверостишием - завод имени Бухарина. Он электрифицирован! У картонного корпуса - лампы. К ограде идут рабочие. И сразу видно, что они сознательные, потому что у одного из них в руках газета.
Рядом макет: "Как жил рабочий раньше и теперь". В правой половине тьма, сумерки, мрачная печь, голый стол, теснота, нары, а в левой - опрятная комната с занавесками, мебель, просторно и чисто.
"Школа прежде и теперь". Прежняя школа под эмблемой: цепь, религиозная книжка, кнут; новая - под серпом и молотом. В старой школе - выпиленные из дерева горбатые ученики уткнулись носами в парты, и стоит сердитый учитель с палкой. В новой - парт нет. Там телескоп, там станки, рубанки, книги. И розоватый свет льется через огромные окна в новую просторную школу.
― А вот некоторые девочки думают, что с партами лучше, по-прежнему, - говорит Леша.
Школа, фабрика, театр - нет угла жизни, который бы не отразился в рисунках и макетах, сотворенных детскими руками в этой огромной комнате, где разбегаются глаза. Старшие ребята соорудили макеты к "Вию", младшие нагромоздили маленькие примитивные и наивные макеты с декорациями к пьесам, которые они видели.
Стена полна рисунков карандашом и красками. И сверху гордо красуется надпись "Илюстрация".
― А почему одно "л"?
― А это малыш ошибся.
Под "илюстрацией" все что угодно. В красках: красноармеец продает цветок в день борьбы с туберкулезом. Покупают его два явных буржуя и буржуйка в мехах. Видел малыш такую сцену и нарисовал: "Охота зимой на зайца" - представлена лихим охотником и зайцем, который перевернулся кверху ногами. Другой заяц сам летит на охотника. Рисунки, рисунки… Дальше детские поделки: валенки, перчатки, сумочки, рукоделье.
― Это девочки делали.
В теплом коридоре рядом со студией свистят и перекликаются птицы. Прыгают по жердочкам чижи и воробьи.
И лишь открывается дверь в класс естествознания, рыжая белка с шорохом сбегает со стола, прыгает на Кузьмика Евстафия, цепляясь, заглядывает острой мордочкой в карман.
В светлом классе - все жизнь. Побеги вербы в бутылках с водой заполнили их серебристыми корнями. Белка живет в настоящем дупле в верхнем этаже огромной клетки. В аквариумах плывут красноватые и золотистые рыбки. Двое аксолотлей, похожих на белых маленьких крокодилов, шевелят красноватыми мохнатыми ожерельями в тазу.
― Они жили в аквариуме, да там на рыбок села болезнь - плесень, вот мы их перевели временно в таз, - объясняет естествовед Кузьмин Евстафий.
По стенам - гербарии, коллекции бабочек, на стойках- минералы.
В библиотеке - ковер, тишина, давно невиданный уют, богатство книг в застекленных шкафах. Две девочки сидят, читают. Лежат газеты на столах. Все звучит и звучит в отдалении пианино, и в зале со сценой - занавес, за ним на деревянных подмостках декорации.
И нигде нет взрослых, начинает казаться, что они и не нужны совсем в этой изумительной ребячьей республике-коммуне.
В спальнях ребят внизу чистота поражающая.
На спинках кроватей полотенца. На полу нет соринки.
― Кто убирает у вас?
- Сами. Вон расписание дежурств.
В вестибюле в глиняной нише, в которую скупо льется свет из стеклянной пятиконечной звезды - розового окна - электротехнический отдел. Мальчуган спускается по ступенькам к нише и начинает возиться с проводами. Вспыхивает свет в маленьком трамвае, и с гудением он начинает идти по рельсам. Трамвай, как настоящий - с дугой, с мотором.
Между двумя картонными семиэтажными стенами лифт.
Пускают в него ток, и лифт, освещенный электрической лампой, ползет вверх. Дальше телеграф. Мальчуган стучит по клавише и объясняет мне, как устроен телеграф. Электрический звонок. Электромагниты.
Все это ребята соорудили под руководством электротехника-руководителя.
Эта коммуна живет в особняке купца Шинкова на Полянке. В ней 65 ребят, мальчиков и девочек от 8 до 16 лет, большею частью сироты рабочих. В две смены, утреннюю и вечернюю, они учатся в соседних школах, а дома у себя в коммуне готовятся по различным предметам.
Управляется эта коммуна детским самоуправлением. Есть семь комиссий - хозяйственная, бельевая, библиотечная, санитарная, учетно-распределительная, инвентарная. Сверх того, была еще и "кролиководная". Образовалась она, как только коммунальные ребята поселили на чердаке кроликов. Но вслед за кроликами раздобыла коммуна лисицу. Дрянь-лисица забралась на чердак и передушила всех кроликов, прикончив тем самым и кроликовую комиссию.
Итак, от каждой из комиссий выделен один представитель в правление, а правление выделило президиум из трех человек. Во главе его и стоит этот самый Леша-блондин.
Судя по тому, что видишь в шинковском особняке, правление справляется со своей задачей не хуже, если не лучше взрослых. Ведает она всем распорядком жизни. В его руках все грани ребячьей жизни. Зорким глазом смотрит правление за всем, вплоть до того, чтобы не сорили.
- А если кто подсолнушки грызет, - говорит зловеще Кузьмин, - так его назначают на дежурство по кухне.
Но не только подсолнушки в поле зрения ребячьего управления. Решают ребята и более сложные вопросы.
Недавно мэр Лиона, Эррио, посетил коммуну. Он долго осматривал ее, объяснялся с ребятами через переводчика. Наконец, уезжая, вынул стомиллионную бумажку детям на конфеты. Но дети ее не взяли. Потом уже, чтоб не обидеть иностранца, составили тут же заседание, потолковали и постановили:
― Взять и истратить на газеты и журналы…
Правление улаживает все конфликты и ссоры между ребятами, лишь только они возникают.
― А если кто ссорится… - внушительно начинает Кузьмик.
Правление ведает назначением на дежурства, снабжением коммуны хлебом, наблюдением за кухней. Президиум ведет собрания. У президиума в руках нити ко всем комиссиям. И комиссии блестяще ведут библиотечное дело. Комиссии смотрят за санитарным состоянием коммуны. Благодаря им в чистоте, тепле живет ребяческая коммуна в шиповском особняке.
― Работа наладилась, - говорит Леша. - Правление уже изживает себя. Оно слишком громоздко. Нам теперь достаточно трех человек президиума.
Идем смотреть последнее, что осталось - столовую в нижнем этаже, где ребятишки в 8 часов утра пьют чай, в два обедают. В столовой, как и всюду, чисто. На стене плакат: "Кто не работает, тот не ест".
Опять в вестибюле, с разрисованными стенами, с беззвучной лестницей с ковром. Опять прислушиваешься, как нежно и глухо сверху несутся звуки пианино - девочки играют в четыре руки, да птицы, снегири и чижи, гомонят в клетках, прыгают.
И нужно прощаться с председателем президиума - Лешей и знаменитым румяным кролиководом - Кузьмиком Евстафием 13-ти лет.
"Голос работника просвещения", 1923, № 5–6.
Птицы в мансарде
Весеннее солнце буйно льется на второй двор в Ваганьковском переулке в доме № 5, что против Румянцевского музея.
Москва - город грязный, сомнений в этом нет, и много есть в ней ужасных дворов, но такого двора другого нету. Распустилась под весенним солнцем жижа, бурая и черная, и прилипает к сапогам. Пруд из треснувших бочек! Помои и шелуха картофельная приветливо глядят сквозь сгнившие обручи. А в углу под сарайчиками близ входа в трехэтажный флигель с пыльными окнами желтыми узорами вьются человеческие экскременты.
На Пречистенке час назад из беловатого чистого здания, где помещается Мпино, вышел молодой человек в высоких сапогах и засаленной куртке и на вопрос:
― А где же, товарищ, это самое ваше общежитие?
― Валяйте прямо на Ваганьковское кладбище!
― Что это за глупые шутки!
― Да вы не обижайтесь, товарищ, - моргая, ответил человек в сапогах, - это я не вас. Так мы называем общежитие. Садитесь на трамвай № 34, доедете до Румянцевского музея. - Он указал рукой на восток, приветливо улыбнулся и исчез.
И вот этот двор. Вот и флигель серый, грязный, мрачный, трехэтажный. По выщербленным ступенькам поднимался, по дороге стучался в неприветливые двери. То на двери: "типография", то вообще никого нет. И ничего добиться нельзя.
Но вот встретилась женская фигурка, вынырнула из какой-то двери, испытующе поглядела и сказала:
― Выше.
Выше дверь, потом мрачное пространство, а дальше за дощатой дверью голоса:
― Войдите!
Вошел.
И оказался в огромной комнате, т. е., вернее, не комнате, а так - в большом, высоком помещении с серыми облупленными стенами. И прежде всего бросился в глаза большой лист на серой стене с крупной печатной надписью "Тригонометрические формулы" и открытое окно. Ветер весело веял в него.
Посредине помещения был длинный вытертый засаленный стол, возле него зыбкие деревянные скамьи. По стенам под самыми окнами стояли железные кровати с разъехавшимися досками. На них кой-где реденькие, старенькие одеяла, кое-где какой-то засаленный хлам грудами, тряпье, пачки книг. Лампочка на тонкой нити свешивалась над столом, довершая обстановку. Все.
И было шесть молодых людей, глядевших во все глаза.
Когда все недоумения уладились и состоялось знакомство, все расселись на скамьях и полились речи.
― Но ведь печки же нет… как же топить? - робко спрашивал я.
― Нет! - хором перебивали голоса, - печка есть, но мы ее сняли теперь. Вон она где, проклятая, стояла! Вон.
На полу, на память от печки, чернело круглое выжженное пятно.
― Почему она проклятая? Не греет разве?
― В том-то и беда, что греет!! - загремели голоса. - Как ее затопишь, сейчас же 3 градуса, и шабаш. Пропали мы тогда!
― На нос, - сказал курносый строго.
― Капает!! - ревели голоса, - капает со стен и с потолка. Течет, тает, как весной.
― На книги льется, главное.
― Неприятно жить. Оттепель.
― Курьезная печка, - задумчиво сказал блондин, - дымит, как сволочь. А между тем дымить ей не следовало. Тяга хорошая, приладили мы ее как следует, - он испытующе поглядел куда-то вверх, в ободранный пятнистый угол в потолке, - но дымит. По неизвестной причине.