Осатанел я, начал писать кому попало: в доркультотдел шесть раз написал - не отвечают. Написал тогда в управление дороги четыре раза - зачем, черт меня знает! Не отвечают. Я еще раз. Что тут началось - уму непостижимо человеческому. Приходит телеграмма: никаких расходов из эксплуатационных средств на культнужды не производить. Ночью бабушка: "Что, говорит, лежишь, как колода? Напиши Эн. Они - добрый господин". Уйди, говорю, ведьма. Померла и молчи! Швырнул в нее подсвечником, да в зеркало и попади. А наутро не утерпел - написал Эн. Приходит телеграмма - произвести необходимый ремонт. Я, конечно, Пе. А от Пе телеграмма - произвести необходимейший ремонт. Во! Необходимейший. Я доркультотделу - письмо: ага, пишу, съели? Даешь ремонт! А оттуда телеграмма: "Не расходовать школьные средства от обложений". Батюшки? Выхожу и вижу: стоит Петр Великий и на меня кулаком. Невзвидел я свету, выхватил ножик да за ним. Ну, тут, конечно, меня схватили и к вам…
Человек вдруг замолчал… выкатил глаза и стал приподниматься.
Доктор побледнел и отшатнулся.
- Ква… ква!! - взвизгнул человек. - Шестьдесят восемь! Где ремонт? А? Бей-й! А-а!!
- Сторожа… На помощь! - закричал доктор.
С громом вылетели стекла в кабинете.
- Рано выписывать, - сказал доктор вбежавшим белым халатам, - в 6-ю палату и рубашку.
Эм.
"Гудок", 20 января 1924 г.
Часы жизни и смерти
(С натуры)
В Доме Союзов, в Колонном зале - гроб с телом Ильича. Круглые сутки - день и ночь - на площади огромные толпы людей, которые, строясь в ряды, бесконечными лентами, теряющимися в соседних улицах и переулках, вливаются в Колонный зал.
Это рабочая Москва идет поклониться праху великого Ильича.
Стрела на огненных часах дрогнула и стала на пяти. Потом неуклонно пошла дальше, потому что часы никогда не останавливаются. Как всегда, с пяти начали садиться на Москву сумерки. Мороз лютый. На площадь к Белому Дому стал входить эскадрон.
- Эй, эгей, со стрелки, со стрелки!
Стрелочник вертелся на перекрестке со своей вечной штангой в руках, в боярской шубе, с серебряными усами. Трамваи со скрежетом ломились в толпу. Машины зажгли фонари и выли.
- Эй, берегись!!
Эскадрон вошел с хрустом. Шлемы были наглухо застегнуты, а лошади одеты инеем. В морозном дыму завертелись огни, трамвайные стекла. На линии из земли родилась мгновенно черная очередь. Люди бежали, бежали в разные концы, но увидели всадников, поняли, что сейчас пустят. Раз, два, три… сто, тысяча!..
- Со стрелки-то уйдите!
- Трамвай!! Берегись! Машина стрелой - берегись!
- К порядочку, товарищи, к порядочку. Эй, куда?
- Братики, Христа ради, поставьте в очередь проститься. Проститься!
- Опоздала, тетка. Тет-ка! Ку-да-а?
- В очередь! В очередь!
- Батюшки, по Дмитровке-то хвост ушел!
- Куда ж деться-то мне, головушке горькой? Сквозь землю, что ль, провалиться?
Запрыгал салоп, заметался, а кони милицейские гигантские так и лезут. Куда ж бедной бабе деваться. Провались, баба… Кепи и красные, кони танцуют. Змеей, тысячей звеньев идет хвост к Параскеве Пятнице, молчит, но идет, идет! Ах, быстро попадем!
- Голубчики, никого, не пущайте без очереди!
- Порядочек, граждане.
- Все помрем…
- Думай мозгом, что говоришь. Ты помер, скажем, к примеру, какая разница. Какая разница, ответь мне, гражданин?
- Не обижайте!
- Не обижаю, а внушить хочу. Помер великий человек, поэтому помолчи. Помолчи минуту, сообрази в голове происшедшее.
- Куды?! Эгей-й!! Эй! Эй!
- Рота, стой!!
- Ближе, ближе, ближе. Хруст, хруст. Хруст… Хруст… Стоп… двери. Голубчики родные, река течет!
- По три в ряд, товарищи.
- Вверх! Вверх!
- Огней, огней-то! Караулы каменные вдоль стен. Стены белые, на стенах огни кустами. Родилась на стрелке Охотного река и течет, попирая красный ковер.
- Тише ты. Тш…
- Шапки сняли, идут? Нет, не идут, не идут, не идут. Это не идут, братишки, а плывет река в миллион. На ковре ложится снег.
И в море белого света протекает река.
Лежит в гробу на красном постаменте человек. Он желт восковой желтизной, а бугры лба его лысой головы круты. Он молчит, но лицо его мудро, важно и спокойно. Он мертвый. Серый пиджак на нем, на сером красное пятно - орден Знамени. Знамена на стенах белого зала в шашку - черные, красные, черные, красные. Гигантский орден - сияющая розетка в кустах огня, а в середине ее лежит на постаменте, обреченный смертью на вечное молчание человек.
Как словом своим на слова и дела подвинул бессмертные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание людей.
Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течет река.
Все ясно. К этому гробу будут ходить четыре дня по лютому морозу в Москве, а потом в течение веков по дальним караванным дорогам желтых пустынь земного шара, там, где некогда, еще при рождении человечества, над его колыбелью ходила бессменная звезда.
Уходит, уходит река. Белые залы, красный ковер, огни. Стоят красноармейцы, смотрят сурово.
- Лиза, не плачь. Не плачь… Лиза… Воды, воды дайте ей!
- Санитара пропустите, товарищи!
- Мороз. Мороз. Накройтесь, накройтесь, братишки. На дворе лютый мороз.
- Батюшки? Откуда ж зайтить-то?!
- Нельзя здесь!
- Порядочек, граждане!
- Только выход. Только выход.
- Товарищ дорогой, да ведь миллион стоит на Дмитровке! Не дождусь я, замерзну. Пустите? А?
- Не могу, - очередь!
Огни и машины на ходу бьют взрывами. Ударят в лицо - погаснет.
- Эй! Эгей! Берегись! Берегись! Машина раздавит. Берегись!
Горят огненные часы.
М.Б.
"Гудок", 27 января 1924 г.
Геркулесовы подвиги светлой памяти брандмейстера Назарова
Предисловие
Был у нас на ст. Можайск Белорусско-Балт. ж. д. брандмейстер, гражданин Назаров.
Вот это был Назаров так Назаров!
Нет таких других Назаровых на свете.
Совершил брандмейстер ряд подвигов, и сразу все убедились, что он чистой воды Геркулес - наш брандмейстер, храбрый брандмейстер можайский.
Подвиг 1. Борьба с теплом
Первым долгом налетел брандмейстер на временные железные печи решительно во всех помещениях и все их разобрал в пух. Так что наши можайские железнодорожники, товарищи-граждане, братья, сестрицы, вымерзли, как клопы.
Подвиг 2. Клубная атака
Налетел Назаров в каске, сверкая как рыцарь, на наш клуб и хотел его уничтожить.
Прогремели, как гром, слова Назарова:
- Клуб антипожарный, замок на него повешу!
И шел строем на Назарова наш местком, имея взводным командиром нашего председателя, в полном составе, и был с брандмейстером неимоверный бой - семь дней и ночей, как на Перекопе.
Насчет клуба загнали месткомовские Назарова в пузырек, а на библиотечном фланге насыпал Назаров с факелами - изничтожил печную идею, и льдами покрылся товарищ Бухарин с азбукой в 5 экземплярах и Львом Толстым, и прекратилось население в библиотеке.
Отныне, во веки веков и вовеки.
Подвиг 3. Подарок годовщине Октябрьской Революции
- Я ей сделаю подарок, - возвестил брандмейстер на пожарном дворе с трубными звуками. И сделал.
К годовщине пожарную машину до последнего винта разобрал. И не собрал.
Так что годовщина имеет себе кой-что.
Подвиг 4. Исчезновение сквозь землю
И пропадал. Так пропадал, что найти его мог только один человек в мире - плательщик жалованья. И то только двенадцать раз в году - 20 числа каждого месяца.
Подвиг 5. Червонный
В кассе взаимопомощи ссуду в один червонец взял, и уехал взаимный червонец наш, по какому курсу, неизвестно. Ходили слухи, будто наш червонец держал курс на ст. Ново-Сокольники.
Заключение
Было назаровского жития на станции Можайск Московско-Белорусско-Балтийской железной дороги советской ровно два месяца. Настала у нас полная тишина с морозом на Северном полюсе.
Да будет Назарову земля пухом, но червонец он пускай вернет под замок нашей несгораемой взаимопомощи.
Поздравляем вас, братики, ново-сокольниковцы! Будете вы иметь!
Маг.
"Гудок", 19 февраля 1924 г.
Электрическая лекция
Науки юношей питают, отраду старцам подают,
Науки сокращают нам жизнь, короткую и без того.
В коридоре Рязанского строительного техникума путей сообщения прозвучал звонок. Классное помещение наполнилось учениками - красными, распаренными и дышащими со свистом.
Открылась дверь, и на кафедру взошел многоуважаемый профессор электротехники, он же заведующий мастерской.
- Т-тиша! - сказал электрический профессор, строго глянув на багровые лица своих слушателей, - по какому поводу такой вид? Безобразный?
- Вентилятор качали для кузнечного горна! - хором взревели сто голосов.
- Ага, а почему я не вижу Колесаева?
- Колесаев умер вчера, - ответил хор, как в опере, басами.
- Докачался! - отозвался хор тенором.
- Тэк-с… Ну, царство ему небесное. Раз умер, ничего не поделаешь. Воскресить я не властен. Верно?!
- Верно!! - грянул хор.
- Не ревите дикими голосами, - посоветовал ученый. - На чем, бишь, мы остановились в прошлый раз?
- Что такое электричество! - ответил класс.
- Правильно. Нуте-с, приступаем дальше. Берите тетрадки, записывайте мои слова…
Как листья в лесу, прошелестели тетрадки, и сто карандашей застрочили по бумаге.
- Прежде чем сказать, что такое электричество, - загудело с кафедры, - я вам… э… скажу про пар. В самом деле, что такое пар? Каждый дурак видел чайник на плите… Видели?
- Видели!!! - как ураган, ответили ученики.
- Не орите… Ну, вот, стало быть… кажется со стороны простая штука, каждая баба может вскипятить, а на самом деле это не так. Может ли баба паровоз пустить? Я вас спрашиваю? Нет-с, миленькие, баба паровоз пустить не может. Во-первых, не ее это бабье дело, а в-третьих, чайник - это ерунда, а в паровозе пар совсем другого сорта. Там пар под давлением, почему под означенным давлением, исходя из котла, прет в колеса и толкает их к вечному движению, так называемому перпетуум-мобиле.
- А что такое перпетуум? - спросил Куряковский-ученик.
- Не перебивай! Сам объясню. Перпетуум такая штука… это, братишки… ого-го! Утром, например, сел ты на Брянском вокзале в Москве и покатил, и, смотришь, через 24 часа ты в Киеве, в совершенно другой советской республике, так называемой Украинской, и все это по причине концентрации пара в котле, проходящего по рычагам к колесам так называемым поршнем по закону вечного перпетуума, открытого известным паровым ученым Уан-Степом в 18 веке до Рождества Христова при взгляде на чайник на самой обыкновенной плите в Англии, в городе Лионе…
- А нам говорили по механике вчера, что плиты до Рождества Христова не было! - пискнул голос.
- И Англии не было! - буркнул другой.
- И Рождества Христова не было!!
- Го-го-го! Го!! - загремел класс…
- Молчать! - громыхнул преподаватель.
- Харюзин, оставь класс! Подстрекатель, вон!
- Вон! Харюзин, - взвыл класс. Харюзин, разливаясь в бурных рыданиях, встал и сказал:
- Простите, товарищ преподаватель, я больше не буду.
- Вон! - я о тебе доложу в совете преподавателей, и ты у меня в 24 часа!
- На перпетууме вылетишь, урра!! - подхватил взволнованный класс.
Тогда Харюзин впал в отчаяние и дерзость.
- Все равно пропадать моей голове, - залихватски рявкнул он, - так уж выложу я все! Накипело у меня на душеньке!
- Выкладывай, Харюзин! - ответил хор, становясь на сторону угнетенного.
- Сами вы ни черта не знаете! - захныкал Харюзин, адресуясь к профессору, - ни про перпетуум, ни про электротехнику, ни про пар. Чепуху мелете!
- Ого-го?! - запел заинтересованный класс.
- Я? Как ты сказал?…Не знаю? - изумился профессор, становясь багровым. - Ты у меня ответишь за такие слова! Ты у меня, Харюзин, наплачешься!
- Не боюся никого, кроме Бога одного! - ответил Харюзин в экстазе. - Мне теперь нечего терять, кроме своих цепей! Вышибут? Вышибай!! Пей мою кровь за правду-матку!!
- Так его! Крой, Харюзин!! - гремел класс. - Пострадай за правду.
- И пострадаю, - вскричал Харюзин, - только мозги морочите! Околесицу порете! Двигатель для вентилятора поставить не можете!
- Пр-равильно, - бушевал восхищенный класс, - замучили качанием! Рождества не было. Уан-Степа не было! Сам, старый черт, ничего не знаешь!!!
- Это… бунт… - прохрипел профессор, - заговор! Да я! Да вы!
- Бей его! - рухнул класс в грохоте.
В коридоре зазвонил звонок, и профессор кинулся вон, а вслед ему засвистел разбойничьим свистом класс.
Михаил Б.
"Гудок", 15 марта 1924 г.
Воспоминание…
У многих, очень многих есть воспоминания, связанные с Владимиром Ильичем, и у меня есть одно. Оно чрезвычайно прочно, и расстаться с ним я не могу. Да и как расстанешься, если каждый вечер, лишь только серые гармонии труб нальются теплом и приятная волна потечет по комнате, мне вспоминается и желтый лист моего знаменитого заявления, и вытертая кацавейка Надежды Константиновны…
Как расстанешься, если каждый вечер, лишь только нальются нити лампы в 50 свечей, и в зеленой тени абажура я могу писать и читать, в тепле, не помышляя о том, что на дворе ветерок при 18 градусах мороза.
Мыслимо ли расстаться, если, лишь только я подниму голову, встречаю над собой потолок. Правда, это отвратительный потолок - низкий, закопченный и треснувший, но все же он потолок, а не синее небо в звездах над Пречистенским бульваром, где, по точным сведениям науки, даже не 18 градусов, а 271, - и все они ниже нуля. А для того, чтобы прекратить мою литературно-рабочую жизнь, достаточно гораздо меньшего количества их. У меня же под черными фестонами паутины - 12 выше нуля, свет, и книги, и карточка жилтоварищества. А это значит, что я буду существовать столько же, сколько и весь дом. Не будет пожара - и я жив.
Но расскажу все по порядку.
Был конец 1921 года. И я приехал в Москву. Самый переезд не составил для меня особенных затруднений, потому что багаж мой был совершенно компактен. Все мое имущество помещалось в ручном чемоданчике. Кроме того, на плечах у меня был бараний полушубок. Не стану описывать его. Не стану, чтобы не возбуждать в читателе чувство отвращения, которое и до сих пор терзает меня при воспоминании об этой лохматой дряни.
Достаточно сказать, что в первый же рейс по Тверской улице я шесть раз слышал за своими плечами восхищенный шепот:
- Вот это полушубочек!
Два дня я походил по Москве и, представьте, нашел место. Оно не было особенно блестящим, но и не хуже других мест: также давали крупу и также жалованье платили в декабре за август. И я начал служить.
И вот тут в безобразнейшей наготе предо мной встал вопрос… о комнате. Человеку нужна комната. Без комнаты человек не может жить. Мой полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть и постель. Но он не мог заменить комнаты, так же как и чемоданчик. Чемоданчик был слишком мал. Кроме того, его нельзя было отапливать. И, кроме того, мне казалось неприличным, чтобы служащий человек жил в чемодане.
Я отправился в жилотдел и простоял в очереди 6 часов. В начале седьмого часа я в хвосте людей, подобных мне, вошел в кабинет, где мне сказали, что я могу получить комнату через два месяца.
В двух месяцах приблизительно 60 ночей, и меня очень интересовал вопрос, где я их проведу. Пять из этих ночей, впрочем, можно было отбросить: у меня было 5 знакомых семейств в Москве. Два раза я спал на кушетке в передней, два раза - на стульях и один раз - на газовой плите. А на шестую ночь я пошел ночевать на Пречистенский бульвар. Он очень красив, этот бульвар, в ноябре месяце, но ночевать на нем нельзя больше одной ночи в это время. Каждый, кто желает, может в этом убедиться. Ранним утром, лишь только небо над громадными куполами побледнело, я взял чемоданчик, покрывшийся серебряным инеем, и отправился на Брянский вокзал. Единственно, чего я хотел после ночевки на бульваре, - это покинуть Москву. Без всякого сожаления я оставлял рыжую крупу в мешке и ноябрьское жалованье, которое мне должны были выдавать в феврале. Купола, крыши, окна и московские люди были мне ненавистны, и я шел на Брянский вокзал.
Тут и случилось нечто, которое нельзя назвать иначе как чудом. У самого Брянского вокзала я встретил своего приятеля. Я полагал, что он умер.
Но он не только не умер, он жил в Москве, и у него была отдельная комната. О, мой лучший друг! Через час я был у него в комнате.
Он сказал:
- Ночуй. Но только тебя не пропишут.
Ночью я ночевал, а днем я ходил в домовое управление и просил, чтобы меня прописали на совместное жительство.
Председатель домового управления, толстый, окрашенный в самоварную краску человек в барашковой шапке и с барашковым же воротником, сидел, растопырив локти, и медными глазами смотрел на дыры моего полушубка. Члены домового управления в барашковых шапках окружали своего предводителя.
- Пожалуйста, пропишите меня, - говорил я, - ведь хозяин комнаты ничего не имеет против того, чтобы я жил в его комнате. Я очень тихий. Никому не буду мешать. Пьянствовать и стучать не буду…
- Нет, - отвечал председатель, - не пропишу. Вам не полагается жить в этом доме.
- Но где же мне жить, - спрашивал я, - где? Нельзя мне жить на бульваре.
- Это меня не касается, - отвечал председатель.
- Вылетайте, как пробка! - кричали железными голосами сообщники председателя.
- Я не пробка… я не пробка, - бормотал я в отчаянии, - куда же я вылечу? Я - человек.
Отчаяние съело меня.
Так продолжалось пять дней, а на шестой явился какой-то хромой человек с банкой от керосина в руках и заявил, что, если я не уйду завтра сам, меня уведет милиция.
Тогда я впал в остервенение.
Ночью я зажег толстую венчальную свечу с золотой спиралью. Электричество было сломано уже неделю, и мой друг освещался свечами, при свете которых его тетка вручила свое сердце и руку его дяде. Свеча плакала восковыми слезами. Я разложил большой чистый лист бумаги и начал писать на нем нечто, начинавшееся словами: Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину. Все, все я написал на этом листе: и как я поступил на службу, и как ходил в жилотдел, и как видел звезды при 270 градусах над храмом Христа, и как мне кричали:
- Вылетайте, как пробка.
Ночью, черной и угольной, в холоде (отопление тоже сломалось) я заснул на дырявом диване и увидал во сне Ленина. Он сидел в кресле за письменным столом в круге света от лампы и смотрел на меня. Я же сидел на стуле напротив него в своем полушубке и рассказывал про звезды на бульваре, про венчальную свечу и председателя.
- Я не пробка, нет, не пробка, Владимир Ильич.
Слезы обильно струились из моих глаз.
- Так… так… так… - отвечал Ленин.