По словам Л. Яновской, Татьяна Николаевна все время пребывания Булгакова на Кавказе была с ним вместе. Более того, и во время болезни его тифом она все время была с ним: "Он плавал в жестоком жару, чередовались недели беспамятства и просветлений, и несколько раз Татьяна Николаевна, боясь, что он до утра нс доживет, бежала за врачом в ночь, замирая от ужаса перед каждой тенью, которая могла оказаться вооруженным человеком… Был невероятно яркий, сухой и солнечный апрель. Булгаков неуверенно вышагивает с палочкой, голова после тифа обрита. Татьяна Николаевна, Тася, слева осторожно придерживает его за локоть…" (См.: Творческий путь Михаила Булгакова. С. 48–49,58-59.)
А между тем Д. Гиреев сообщает нам следующее: "Перепуганные Лариса Леонтьевна и Татьяна Павловна мечутся у постели больного. Их добрый приятель доктор Далгат каждый день навещает больного. Приносит нужные лекарства, делает уколы…" И только летом 1920 года приехала Татьяна Николаевна: "И еще потрясающая радость. Уже стемнело, когда раздался звонок в парадную дверь. На пороге стояла Татьяна Николаевна. Будто с неба свалилась. Измученная, худая, грязная, с мешочком, перевязанным веревкой, и маленьким узелком, в котором оказался кусок черствого хлеба, сухари, две луковицы и несколько огурцов. У Булгакова язык онемел. Долго еще не мог шевельнуться и слова сказать. Потом вскочил и, обнимая жену, засыпал вопросами…" (Д. Гиреев. Михаил Булгаков на берегах Терека. С. 99.)
Думаю, что со временем, когда будет восстановлена биографическая канва, удастся выяснить, выбегала ли Татьяна Николаевна в ночную тьму, "замирая от ужаса перед каждой тенью", или она приехала гораздо позднее, летом, и при виде ее Булгаков "онемел", потом "вскочил" и "засыпал вопросами". Конечно, это существенно.
От Татьяны Николаевны Булгаков узнал, что Константин - в Москве, Ивана забрали белые еще в декабре, о Николае ничего не известно, мать "все плачет".
Но это все происходило в 1920 году. А пока Булгаков, прибыв в Пятигорск, попросил, чтобы его направили в ту часть, где служил Николай Булгаков, в Третий Терской полк. В середине октября 1919 года он догнал свой полк. И все, что с ним происходило, запечатлено в "Необыкновенных приключениях доктора". Естественно, Булгаков представляет эти приключения как приключения доктора N, излагает их в форме записок самого доктора, исчезнувшего в неизвестном направлении. Но совершенно ясно, что эти записки, искренние и откровенные, точно и психологически глубоко, по горячим следам событий, передают собственные переживания Михаила Афанасьевича, своими глазами видевшего и испытавшего все те "приключения", которые якобы происходили с доктором N. И дело даже не в событиях, как бы исторически важны они ни были, а в тех мыслях и чувствах, драматических испытаниях и переживаниях, которые воспроизведены в этом автобиографическом повествовании. Военные приключения - не для Булгакова. Он столько всего насмотрелся, столько крови, тяжких ран, мучительных, нечеловеческих страданий, что душа его, переполненная доблестями мира, просто возопила: "За что ты гонишь меня, судьба? Почему я не родился сто лет тому назад? Или еще лучше: через сто лет. А еще лучше, если б я совсем не родился". Почему он, доктор, человек самой мирной профессии, должен куда-то уезжать из своего дома, ставшего таким привычным и родным, уезжать Бог знает куда в поисках неизвестно чего… Его не влекут приключения в духе Фенимора Купера, а тем более в духе Шерлока Холмса, его не интересуют выстрелы, погони, рукопашные схватки… "Моя любовь - зеленая лампа и книги в моем кабинете". Ему хочется писать, а судьба потащила его по военным дорогам, полным злодейской опасности и бесприютства. Почему его мобилизовала "пятая по счету власть"? Он никак не может разобраться в этой противоестественной "суматохе", когда нужно почему-то убегать, прятаться, скрываться, "висеть на заборе"… Если правдиво рассказать обо всем, что с ним приключилось, могут не поверить, могут сказать, что все это он "выдумал". Но "погасла зеленая лампа", вместо книг в своем кабинете он видит в бинокль "обреченные сакли", пожарища, скачущих чеченцев, преследующих их казаков, "лица казаков в трепетном свете" горящих ночью костров; вместо декораций оперы "Демон" он видит, как самделишные "отдельные дымки свиваются в одну тучу", как самые настоящие чеченцы, "у которых спалили пять аулов", скачут ему навстречу, в черкесках, с газырями, с винтовками и саблями… Оказалось, что это чеченцы, которые замирились с белой властью, и на этот раз все обошлось благополучно… А могло кончиться скверно. "Но с этой мыслью я уже помирился. Стараюсь внушить себе, что это я вижу сон. Длинный и скверный". "При чем здесь я?!" - тоскует Булгаков. В редкие минуты отдыха он заваливается на брезент, закутавшись в шинель, и смотрит "в бархатный купол с алмазными брызгами"…
И все чаще мысленно он вспоминает фельдшера Голендрюка, который как-то ночью скрылся в сторону станции, незаметно ушел в свой городок, где ждет его семейство. Начальство приказало Булгакову провести расследование. Сидя на ящике с медикаментами, доктор с удовольствием пришел к выводу: "фельдшер Голендрюк пропал без вести".
Нет, такая жизнь не для него, и он уже хочет последовать примеру фельдшера Голендрюка, но тут же отбросил свое решение: "Но куда к черту! Я интеллигент".
И все-таки в феврале решение окончательно созрело. Не мог он больше служить в белой гвардии, не мог больше мотаться по военным дорогам, не мог он больше видеть кровь, боль, страдания… "Сегодня я сообразил наконец. О, бессмертный Голендрюк! Довольно глупости, безумия. В один год я перевидал столько, что хватило бы Майн Риду на десять томов. Но я не Майн Рид и не Буссенар. Я сыт по горло и совершенно загрызен вшами. Быть интеллигентом вовсе не значит обязательно быть идиотом… Довольно!..
Проклятие войнам отныне и вовеки!"
Так заканчиваются "Необыкновенные приключения доктора". Историки подтверждают достоверность описанных здесь событий, а биографы, широко цитируя их, убедительно показывают, что настроения доктора N и доктора Булгакова в основном совпадают.
С обозом из двадцати пяти подвод, по сведениям Д. Гиреева, Булгаков прибыл во Владикавказ, сдал раненых в госпиталь и пошел разыскивать кузину Татьяны Николаевны, которая, по ее словам, должна проживать во Владикавказе по Петровскому переулку, 8.
Так Михаил Афанасьевич познакомился с супружеской четой Пейзулаевых, а через них - с Юрием Львовичем Слезкиным, Леонидом Андреевичем Федосеевым, редактором "Кавказской газеты", Николаем Николаевичем Покровским, писателем и журналистом "Русского слова", женой Слезкина актрисой Жданович, врачом Магометом Магометовичем Далгатом, юристом по профессии и поэтом в душе Борисом Ричардовичем Беме… Вскоре, используя новые знакомства, он подал рапорт о том, что по состоянию здоровья не может продолжать службу в полку. А более опытный в делах Константин Петрович Булгаков, пользуясь родственными связями, которые обнаружились в сферах командования, доставил Михаилу Афанасьевичу предписание, в котором говорилось, что доктора Булгакова надлежит перевести в войсковой резерв и можно использовать в отделе военной информации в новой газете "Кавказ".
Это "чудо" свершилось благодаря усилиям нового редактора газеты Николая Николаевича Покровского. И уже 15 февраля 1920 года Михаил Афанасьевич вместе с сотрудниками рассматривал первый номер газеты "Кавказ". В качестве возможного автора в газете назван и Булгаков. Только не суждено было этой газете продлить свое существование: вскоре белые оставили Владикавказ, а Булгакова свалил возвратный тиф.
Через месяц горькие дни миновали, и Михаил Булгаков начал выходить на улицу. Пришла весна, а вместе с ней во Владикавказе обновлялась жизнь: советская власть по-новому переделывала общественное устройство, призывая к сотрудничеству учителей, инженеров, адвокатов, всех грамотных людей вообще…
Вскоре Михаил Булгаков был назначен заведующим литературной секцией подотдела искусств наробраза. Заведовал подотделом искусств уже известный нам Юрий Слезкин, автор нескольких романов и повестей. В "Записках на манжетах", набросанных, скорее всего, по горячим следам событий, Булгаков с юмором рассказывает о первых шагах в качестве заведующего: "Солнце! За колесами пролеток пыльные облака… В гулком здании входят, выходят… В комнате, на четвертом этаже, два шкафа с оторванными дверцами, колченогие столы. Три барышни с фиолетовыми губами то на машинке громко стучат, то курят.
Сидит в самом центре писатель и из хаоса лепит подотдел. Тео. Изо. Сизые актерские лица лезут на него. И денег требуют.
После возвратного - мертвая зыбь. Пошатывает и тошнит. Но я заведываю. Зав. Лито. Осваиваюсь…"
Юрий Слезкин стал заведовать подотделом искусств Терского наробраза с 27 марта 1920 года. А 9 апреля местная газета "Коммунист" дала объявление: "Подотдел искусств организует ряд лекций по теории и истории литературы, а также лекций, посвященных произведениям отдельных русских и иностранных писателей, приглашает лекторов, каковых просит явиться в подотдел искусств… не позднее 14 апреля…" Подписано объявление заведующим литературной секцией М. Булгаковым и секретарем К. Туаевым.
Владикавказ - город с добрыми литературными и театральными традициями. И не все успели уехать, опасаясь красных. А некоторые просто ждали их прихода. Так что ожили два городских театра, опера, цирк, по-новому стали работать клубы, устраивая концерты, спектакли самодеятельных коллективов.
4 мая "Коммунист" дал информацию о первомайском митинге-концерте: "Как всегда, Юрий Слезкин талантливо читал свои политические сказочки; как всегда, поэт Шуклин прочел свою "Революцию". В общем, все артисты, все зрители и ораторы были вполне довольны друг другом, не исключая и писателя Булгакова, который тоже был доволен удачно сказанным вступительным словом, где ему удалось избежать щекотливых разговоров о "политике". Подотдел искусств определенно начинает подтягиваться".
В эти первые дни советской власти во Владикавказе Булгаков брался за любую работу, какую только предоставлял "господин случай". Делился всем, что умел и что знал, горячо, активно, со всем жаром своей души он отдавался новому для него делу. Ничуть не приспосабливаясь ко вкусам тех, кто только приступал к освоению великой культуры прошлого, он говорил всегда то, что думал, что накопилось за годы самостоятельного чтения, за годы увлечений литературой и искусством. И все было бы хорошо, если б эта новая аудитория спокойно внимала умным речам и мыслям. Но жаждущая культуры молодежь, подстрекаемая "вождями" местного футуризма и вульгарного социологизма, воинствующе диктовала свои мнения и суждения. Конфликт между Булгаковым и новым читателем и зрителем назревал…
В "Записках на манжетах" Булгаков вспоминает о том, как разгорелся спор вокруг наследия Пушкина, как самому ему пришлось выступить против тех, кто пренебрежительно отмахивался от всего, что было достигнуто человечеством за многовековую творческую деятельность.
В "Коммунисте" подробно информировали о ходе этой дискуссии.
Но началось все гораздо раньше. 4 июня 1920 года газета "Коммунист" поместила следующую информацию: "Второй исторический подотдел искусств был посвящен произведениям Баха, Гайдна, Моцарта; "писатель" Булгаков прочел по тетрадочке вступительное слово, которое представляло переложение книг по истории музыки и по существу являлось довольно легковесным. Более сносно пели местные артисты… Недурно вышел и квартет подотдела искусств, исполнивший в заключение сонату Моцарта…"
6 июня в той же газете был напечатан "Ответ почтенному рецензенту": "В № 47 вашей газеты "рецензент" М. Вокс в рецензии о 2-м историческом концерте поместил следующий перл: "недурно вышел и квартет подотдела Искусств, исполнивший в заключение сонату Моцарта". Ввиду того, что всякий квартет (подотдела ли Искусств или иной какой-нибудь) может исполнить только квартет (в смысле камерного музыкального произведения) и ничто другое, фраза М. Бокса о квартете, сыгравшем сонату, изобличает почтенного музыкального рецензента в абсолютной безграмотности. Смелость у М. Вокса имеется, но поощрять Воксову смелость не следует".
Естественно, эта отповедь М. Булгакова ничуть не образумила "музыкального рецензента", и он продолжал выступать на страницах "Коммуниста", в частности, заявляя в очередной филиппике: "… мы против лирической слякоти Чайковского".
Редактировал газету Георгий Андреевич Астахов, он же был, скорее всего, и идейным вождем цеха пролетарских поэтов. От имени пролетарских поэтов Астахов выступал с докладами о Гоголе и Достоевском, яростно отрицая творчество великих художников России и предлагая начисто изгнать эти имена из своей памяти.
И доклад о Пушкине подготовил все тот же Астахов. Наконец, 29 июня в Доме артиста, или Летнем театре, в девять часов вечера состоялся литературный диспут на тему: "Пушкин и его творчество с революционной точки зрения". Среди оппонентов афиши называли Булгакова, Беме и других, приглашали участвовать в диспуте всех желающих.
Диспут длился несколько вечеров. В "Записках на манжетах" Булгаков подробно описывает и предысторию диспута и ход его самого. Сейчас почти невозможно восстановить все нюансы диспута, хотя по материалам тех лет отчетливо можно понять и представить тезисы противоборствующих сторон. Если Астахов говорил: "И мы со спокойным сердцем бросаем в революционный огонь его полное собрание сочинений, уповая на то, что если там есть крупинки золота, то они не сгорят в общем костре с хламом, а останутся", то Булгаков, естественно, говорил о великом значении Пушкина для развития русского общества, о революционности его духа, о связях его с декабристами, о новаторстве его как стихотворца и как великого гуманиста. "В истории каждой нации есть эпохи, когда в глубине народных масс происходят духовные изменения, определяющие движения на целые столетия. И в этих сложных процессах качественного обновления нации немалая роль принадлежит искусству и литературе. Они становятся духовным катализатором, они помогают вызреть новому знанию миллионов людей и поднимают их на свершение великих подвигов. Так было в разные эпохи истории Италии, Франции, Германии. Мы помним, какую блистательную роль сыграло творчество великих художников слова - Данте, Шекспира, Мольера, Виктора Гюго, Байрона, Гете, Гейне… Мы помним, что с "Марсельезой" поэта Руже де Лиля народ Франции вершил свои революционные подвиги, а в дни Парижской коммуны Эжени Потье создал "Интернационал"… Великие поэты и писатели потому и становятся бессмертными, что в их произведениях заложен мир идей, обновляющих духовную жизнь народа. Таким революционером духа русского народа был Пушкин…" Так говорил Булгаков на диспуте о Пушкине.
Но, однако, в заключительном слове докладчик Астахов пообещал этот спор продолжить, а пока он призвал кинуть "в очистительный костер народного гнева всех так называемых корифеев литературы. После этого костра вся их божественность, гениальность, солнечность должна исчезнуть, как дурман, навеянный столетиями".
Через несколько дней после диспута, 10 июля, в "Коммунисте" была опубликована статья М. Скромного "Покушение с негодными средствами", в которой резко осуждалась позиция Булгакова и Беме, осмелившихся выступить в защиту Пушкина.
"Русская буржуазия, не сумев убедить рабочих языком оружия, вынуждена попытаться завоевать их оружием слова, - писал М. Скромный; под этим псевдонимом легко угадывается сам редактор газеты Астахов. - Объективно такой попыткой использовать "легальные возможности" являются выступления г.г. Булгакова и Беме на диспуте о Пушкине. Казалось бы, что общего с революцией у покойного поэта и этих господ. Однако именно они и именно Пушкина как революционера и взялись защищать. Эти выступления, не прибавляя ничего к лаврам поэта, открывают только классовую природу защитников его революционности… Они вскрывают контрреволюционность этих защитников "революционности" Пушкина… А потому наш совет г.г. оппонентам при следующих выступлениях, для своих прогулок, подальше - от революции - выбрать закоулок".
Тут уж, как говорится, комментарии излишни.
Так Михаил Афанасьевич Булгаков попал под обстрел "критиков".
Вскоре, правда, Астахов, по словам Д. Гиреева, был освобожден от обязанности редактора решением Владикавказского ревкома "за допущенные ошибки", но Булгакову от этого не стало легче: его начали травить как заведующего театральной секцией подотдела искусств. Недостатков в работе, конечно, было много, их невозможно было устранить за два-три месяца, нужны были долгие годы по созданию национального театра Осетии. А горячие головы, подобные Астахову, требовали пролетарского искусства уже сейчас, сию минуту. Подотдел искусств был подвергнут критике, созданная комиссия по проверке деятельности подотдела предложила реорганизовать его работу, изгнать из числа его сотрудников Слезкина и Булгакова как не проявивших достаточной пролетарской твердости, как "бывших", как "буржуазный элемент".
Три недели после этого Булгаков болел. Снова помогли супруги Пейзулаевы - не дали пропасть. Исхлопотали ордер на комнату. А вскоре приехала измученная жена Татьяна Николаевна. "Через день переехали на Слепцовскую улицу. Из двух старых козел и досок смастерили широкую лежанку, фанерный ящик из-под папирос превратился в письменный стол. Пейзулаевы дали табуретки, старое кресло, матрац, кастрюли и посуду… Можно справлять новоселье…" - так описывает переезд в новую квартиру Д. Гиреев.
И Булгаков снова начинает свою просветительскую деятельность; выступает с лекциями, участвует в диспутах на различные темы, такие, как "любовь и смерть", участвует в вечерах, посвященных Пушкину, Гоголю, Чехову…
В "Записках на манжетах" Булгаков рассказывает об этих вечерах, о том, как они проходили, и о том, как их запретили: "…Крысиным ходом я бежал из театра и видел смутно, как дебошир в поэзии летел с записной книжкой в редакцию… Так я и знал! На столбе газета, а в ней на четвертой полосе: "ОПЯТЬ ПУШКИН".
… Кончено. Все кончено! Вечера запретили…
Идет жуткая осень. Хлещет косой дождь. Ума не приложу, что же мы будем есть? Что есть-то мы будем?!"