Только через три недели Татьяна Николаевна получила пропуск и приехала в Тифлис. Из Тифлиса Булгаковы поехали в Батум, но и там Покровского уже не было - он писал в записке, оставленной у хозяйки, что его можно найти в Стамбуле, в редакции русской газеты.
Больше двух месяцев прожили Булгаковы в Батуме. Видел он, как возвращаются казаки из Турции в Россию. Видел и тех, кто уезжал из России. И тяжко думал о собственной судьбе. В раздумьях проходили дни, недели…
Много лет спустя Татьяна Николаевна вспомнила некоторые подробности жизни в Батуме: "…Ничего не выходило… Мы продали обручальные кольца - сначала он свое, потом я. Кольца были необычные, очень хорошие, он заказывал их в свое время в Киеве у Маршака - это была лучшая ювелирная лавка… Когда приехали в Батум, я осталась сидеть на вокзале, а он пошел искать комнату. Познакомился с какой-то гречанкой, она указала ему комнату. Мы пришли, я тут же купила букет магнолий - я впервые их видела - и поставила в комнату. Легли спать - и я проснулась от безумной головной боли… Мы жили там месяца два, он пытался писать для газет, но у него ничего не брали. О судьбе своих младших братьев он тогда еще ничего не знал. Помню, как он сидел, писал… По-моему, "Записки на манжетах" он стал писать именно в Батуме. Когда он обычно работал? В земстве писал ночами… в Киеве писал вечерами, после приема. Во Владикавказе после возвратного тифа сказал: "С медициной покончено". Там ему удавалось писать днем, а в Москве уже стал все время писать ночами. Очень много теплоходов шло в Константинополь. "Знаешь, может, мне удастся уехать…" Вел с кем-то переговоры, хотел, чтобы его спрятали в трюме, что ли.
…Потом Михаил сказал, чтоб я ехала в Москву и ждала от него известий. "Где бы я ни оказался, я тебя вызову, как всегда вызывал". Но я была уверена, что мы расстаемся навсегда, плакала. Я ехала в Москву по командировке театра - как актриса за своим гардеробом. Но по железной дороге было уехать нельзя, только морем. Мы продали кожаный баул, мне отец его купил в Берлине, на эти деньги я поехала. Михаил посадил меня на пароход, который шел в Одессу. Была остановка в Феодосии, я пошла искать по адресу сестру Михаила, но ее там уже не было. В Одессе около вокзала была гостиница, бывший монастырь. Я продала свои платья на базаре, никак не могла сесть на поезд, день за днем. Потом один молодой человек сказал: "Я вас посажу!" Поднял меня и просунул в окно. А вещи мои - круглая картонка и тючок с бельем - остались у него. Я приехала в Киев, пришла к матери Михаила. Там наши вещи тоже пропали, Варвара Михайловна сказала: "Ничего нет, я могу дать тебе только подушку…""
24 августа 1921 года Надежда Афанасьевна писала своему мужу из Киева в Москву: "Новость. Приехала из Батума Тася (Мишина жена), едет в Москву. Положение ее скверное: Миша снялся с места и помчался в пространство неизвестно куда, сам хорошенько не представляя, что будет дальше. Пока он сидит в Батуме, а ее послал в Киев и Москву на разведку - за вещами и для пробы почвы, можно ли там жить".
Конечно, и в Батуме М. Булгаков работал, работал над "подлинным", над "большим романом по канве "Недуга". И после долгих и мучительных, как представляется, раздумий он решил остаться в России.
В сентябре он был уже в Киеве, у матери, спал на диване и пил чаи с французскими булками. Как о самом приятном вспоминает он о днях, проведенных у матери: "Дорого бы дал, чтоб хоть на два дня опять так лечь, напившись чаю, и ни о чем не думать. Так сильно устал", - писал Булгаков из Москвы 17 ноября 1921 года. (См.: Михаил Булгаков. Письма. Современник, 1989.)
А из Киева в Москву он уехал в конце сентября.
Булгаков давно мечтал о Москве, твердо уверенный в том, что в столице не должно быть такого бедственного для писателя положения, как в провинциях, здесь должны быть частные издательства, большие возможности для публикации его произведений, здесь не должно быть такого положения, когда невежественные люди вкривь и вкось толкуют творческий замысел.
Однако и Москва встретила его холодно.
5
В "Письмах" Михаила Булгакова, на которые я уже не раз ссылался, в письмах родным и близким он подробно и со всей возможной откровенностью рассказывает о первых месяцах своего житья-бытья в Москве. Кое-как нашли пристанище, кое-что он уже зарабатывает, не отказывается ни от какой работы, готов даже поступить в льняной трест, готов принять приглашение "на невыясненных условиях в открывающуюся промышленную газету"… В ноябре, то есть через полтора месяца после приезда в Москву, "мы с Таськой уже кой-как едим, запаслись картошкой, она починила туфли, начинаем покупать дрова и т. п., - писал Булгаков матери. - Работать приходится не просто, а с остервенением. С утра до вечера, и так каждый без перерыва день…"
Прочитайте это письмо матери от 17 ноября 1921 года, получите некоторое представление о той "бешеной борьбе за существование и приспособление к новым условиям жизни", которую пришлось на первых порах вести Михаилу Булгакову.
В Москве есть все. Открываются кафе. Театры полны. Но все уж очень дорого стоит, не по карману. Только спекулянты и нэпманы могут хорошо питаться и жить в свое удовольствие. Булгаков же мечтает об одном - пережить зиму, купить Татьяне теплую обувь. По ночам работает над "Записками земского врача", обрабатывает "Недуг", но много ли ночью сделаешь…
В это же время у Булгакова возникла мысль "создать грандиозную драму в 5 актах к концу 22-го года. Уже готовы наброски и планы", сообщает он в Киев. Мысль эта увлекла его "безумно". И он просит Надю собрать в Киеве весь материал для исторической драмы, "все, что касается Николая и Распутина в период 16 и 17 годов (убийство и переворот)", "газеты, описание дворца, мемуары, а больше всего "Дневник" Пуришкевича - до зарезу!", "описание костюмов, портреты, воспоминания и т. д.". А в Москве "Дневника" не оказалось. Если сестра достанет "Дневник" на время, то просит ее описать все, что касается "убийства с граммофоном, заговора Феликса и Пуришкевича, докладов Пуришкевича Николаю", теперь же списать дословно и послать ему в письмах. Конечно, он понимает, насколько это сложно и обременительно, но сестра должна понять, как эти материалы для него важны и необходимы. Он опасается, что "при той иссушающей работе", которую он ведет, ему никогда не удастся написать ничего путного, но ему "дорога хоть мечта и работа над ней".
Но материалы из Киева не поступали, и Булгаков спрашивает сестру: "…чего ж ты не пишешь?" А потом, видимо, из-за отсутствия материалов он и вовсе охладел к этому "грандиозному" творческому замыслу. Да и столько забот возникало у него каждодневно, что сил на все просто не хватало. В том же письме Н. А. Земской 1 декабря 1921 года он подробно описывает, как ему удалось остаться в комнате Андрея Михайловича Земского. Контора дома попыталась выселить Булгакова, но он, доведенный "до белого каления", сдерживал себя, не вступал ни в какую войну, "дипломатически вынес в достаточной степени наглый и развязный тон со стороны смотрителя", да и Андрей Михайлович проявил твердость и не дал выписать Булгаковых. "Пока отцепились", - констатирует Булгаков факт перемирия с "конторой нашего милого дома".
Пусть вспомнит читатель эти военные действия Булгакова с наглым и развязным смотрителем дома при чтении "Собачьего сердца", пьесы "Иван Васильевич" и др. Швондер и Бунша скорее всего списаны "с натуры".
Из этого же письма мы узнаем, что Булгаков заведует хроникой "Торгово-промышленного вестника", частной газеты, в которой он проводит "целый день как в котле". "Я совершенно ошалел. А бумага!! А если мы не достанем объявлений? А хроника!!! А цена!" - все эти восклицания Булгакова как бы предвещали, что частная газета долго не протянет. И действительно газета скоро прекратила свое существование, вышло только шесть номеров.
Снова нужно искать работу. Булгаков надеется на то, что его корреспонденция "Торговый ренессанс", которую он отправил в Киев, подойдет какой-нибудь киевской газете, надеется стать "столичным корреспондентом по каким угодно вопросам", может писать подвальные художественные фельетоны о Москве… Пусть вышлют приглашение и аванс. Сестра должна понять его чувства, его настроение, когда он только что узнал, что вместе с "Вестником" вылетает в "трубу". "Одним словом, раздавлен, - заканчивает он письмо Надежде. - А то бы я описал тебе, как у меня в комнате в течение ночи под сочельник и в сочельник шел с потолка дождь… переутомлен я до того, что дальше некуда".
В своих корреспонденциях, фельетонах, "Записках на манжетах" Михаил Булгаков подробно рассказывает о первых месяцах жизни в Москве, о том, как поступил на службу в ЛИТО Главполитпросвета при Наркомпросе, как стал сотрудником "Торгово- промышленного вестника", как пытался организовывать объявления, чтобы поддержать коммерчески этот "вестник", о том, как остался без места, а значит, и без средств к существованию.
В воспоминаниях "Нас учила жизнь" А. Эрлих, прибывший в Москву осенью того же 1921 года, рассказывает о том, как он встретился с Булгаковым в ЛИТО и как они одновременно поступили на службу. А. Эрлих вошел в обширное помещение, где сидел старик и скучающе поглаживал усы. А. Эрлих дал ему папиросу, разговорились. Старик, слушая Эрлиха, пригласил еще кого-то к своему столу: "Я оглянулся. Худощавый человек в легком летнем пальтишке, с предупредительно вежливой улыбкой на лице продвигался от порога огромной комнаты к далекому столу с такой же почтительной и удивленной настороженностью, с какой я сам проделывал тот же путь несколько минут назад… Новый посетитель объяснил в свою очередь, что ищет работу. Врач по образованию, но литератор по профессии, он недавно приехал из Киева и хотел бы быть полезен литературному отделу Главполитпросвета…"
Заместитель заведующего ЛИТО предложил написать заявки, а к завтрашнему дню договориться между собой, кто будет секретарем отдела, "правой рукой" старичка, а кто инструктором; у него оказалось как раз два места. Вскоре они вместе вышли на бульвар и договорились, что секретарем станет Булгаков.
Так Булгаков оказался "правой рукой" заместителя заведующего ЛИТО, а заведовал отделом А. С. Серафимович.
Чем же они занимались в ЛИТО? "С каждым днем становилось все яснее, что "ЛИТО" - учреждение случайное и нежизненное. Ни определенных функций, ни материальной базы у отдела не было… Ни одного из своих проектов литературного общения с рабочими на заводах и фабриках осуществить я не успел; государство отказывалось от многих излишеств недавнего времени, в том числе от таких, как "ЛИТО". Мы выбыли в разряд безработных вместе с нашим начальником-мечтателем в серой папахе. Взамен последней зарплаты и выходного пособия каждому из нас предложили по ящику спичек" (Нас учила жизнь. М., 1960. С. 11–26).
С юмором расскажет Булгаков об этом периоде жизни в "Записках на манжетах". А пока в поисках работы Булгаков "вошел в бродячий коллектив актеров", "плата 125 за спектакль, убийственно мало, - признается он в дневнике. - Обегал всю Москву - нет места". Но в письмах сестрам Наде и Вере 24 марта 1922 года он сообщает, что "очень много" работает, служит в большой газете "Рабочий" и заведует издательской частью в научно-техническом комитете у Бориса Михайловича Земского, что "устроился только недавно". 18 апреля 1922 года в письме к Н. Земской он называет еще одну свою службу; "временно конферансье в маленьком театре", "Я веду такой образ жизни, что не имею буквально минуты".
В это время произошло событие, которое существенно отразилось на жизни Михаила Булгакова: 26 марта 1922 года в Берлине вышел первый номер газеты "Накануне" под редакцией Ю. В. Ключникова и Г. Л. Кирдецова, при ближайшем участии С. С. Лукьянова, Б. В. Дюшен и Ю. Н. Потехина. В передовой статье, так и озаглавленной - "Накануне" - Булгаков нашел мысли, которые и у него не раз возникали: "Все ценное, что мир веками накопил в непрестанном творчестве, должно быть бережно и с любовью вручено грядущим поколениям…" Вскоре Булгаков узнал, что во главе литературного приложения "Накануне" стал Алексей Николаевич Толстой, а в Москве создается московская редакция газеты, расположившаяся в знаменитом девятиэтажном доме в Большом Гнездниковском, названном по имени его строителя и владельца - дом Нирензее. Газета выходила в Берлине, но продавалась во всех крупных городах России; московская редакция должна была поставлять материалы о Москве, Петрограде, Киеве, вообще о новой жизни, о переменах и событиях, которые происходили в Стране Советов… Новая экономическая политика давала обширный и разнообразный материал для остро мыслящего и зорко видящего репортера, журналиста, писателя. И Булгаков не замедлил воспользоваться еще одной возможностью публиковать свои произведения: их уже накопилось предостаточно, он ни на минуту, как говорится, не прекращал свои занятия писательством, как бы трудно ни приходилось.
Да и литературная жизнь в России постепенно возрождалась, возникали частные издательства, журналы, выходили книги, сборники, все активнее формировали новые взгляды государственные учреждения… Возникали споры, дискуссии, бурные столкновения по самым коренным, животрепещущим вопросам культурной, идеологической жизни новой России.
Булгакову уже не раз приходилось сталкиваться с молодым напором новых хозяев жизни. 14 февраля 1922 года он присутствовал на суде над "Записками врача" В. Вересаева, видел, как черные толпы студентов ломились во все двери здания бывших женских курсов на Девичьем поле. Пусть этот суд несколько отличался от того, что состоялся во Владикавказе над Пушкиным, но тенденция осуждать все "старое", якобы отжившее свой век, проявилась и на этом вечере.
Булгаков в эти месяцы 1922 года писал не только газетные фельетоны и корреспонденции. В журнале "Рупор" опубликованы два рассказа - "Необыкновенные приключения доктора" во втором номере и "Спиритический сеанс" в четвертом.
О "Приключениях" уже не раз говорилось здесь, а вот "Спиритический сеанс" заслуживает особого внимания.
Булгаков еще во Владикавказе заметил, что возникают повсюду конфликты и противоречия между "бывшими" и "настоящими" хозяевами жизни. А в Москве этот конфликт обозначается наиболее остро.
И на первых же страницах "Спиритического сеанса" этот конфликт сразу же четко обозначен: "дура Ксюшка", докладывая хозяйке, "тыкает" ей и говорит всякие глупости: "- Там к тебе мужик пришел", причем эти нелепые слова слышат и сам "мужик", Ксаверий Антонович Лисиневич, конечно, из "бывших", и сама мадам Лузина, "вспыхнувшая" при виде гостя, и ее муж, Павел Петрович, тут же вышедший в переднюю, чтобы немедленно начать "волынку": "…мужик… хе-хе! Ди-ка-ри! Форменные дикари. Я вот думаю: свобода там… коммунизм. Помилуйте! Как можно мечтать о коммунизме, когда кругом такие Ксюшки… Спору нет: Ленин - человек гениальный, но… да, вот не угодно ли пайковую… хе-хе! Сегодня получил… Но коммунизм это такая вещь, что она, так сказать, по своему существу… Ах, разорванная? Возьмите другую, вот с краю… По своей сути требует известного развития… Ах, подмоченная? Ну и папиросы! Вот пожалуйста, эту… По своему содержанию… Погодите, разгорится… Ну и спички! Тоже пайковые… Известного сознания…"
Все происходит на одной, пожалуй, страничке, а сколько Булгакову удалось передать: и отношение к Ксюшкину докладу, и то, как Ксаверий Антонович, при виде выплывающей Зинаиды Ивановны, "свел ноги в третью позицию", уже готов был послать ей "долгий и липкий взгляд", но при виде выползающего из двери мужа этот взгляд "угас", и то, как хозяин начал угощать гостя папиросами, а папиросы оказались "пайковыми", то есть никудышными, и то, как чиркали спичками, а спички тоже оказались плохими. А на этом фоне хозяин разглагольствует о коммунизме и необходимых условиях его построения в России.
Но эти бытовые мелочи и неурядицы отступают на последний план, как только все собравшиеся сели за приготовленный столик и стали священнодействовать: так начался спиритический сеанс.
А Ксюшке интересно узнать, почему потушили свет и почему ей приказали сидеть на кухне и "не топать пятками". А там, за дверью, что-то стало постукивать, стало страшно, но, преодолевая страх, она приникла к замочной скважине. Но ничего не поняла, только еще больше ее распирало от любопытства; как же господа за дверью кого-то спрашивали, сколько времени еще будут у власти большевики, и признавались, как они их ненавидят… Спрашивали, кто свергнет большевиков. И, конечно, помчалась к своей подружке, оказавшейся на парадной лестнице внизу, все и излила: "- Заперлись они, девоньки… Записывают про инпиратора и про большевиков… Темно в квартире, страсть!.. Жилец, барин, барыня, хахаль ейный, учительша…" А в это время спускался по лестнице "бравый в необыкновенных штанах", на бедре которого "тускло и мрачно глядело из кожаной штуки востроносое дуло". А Ксюшка продолжает рассказывать о своих впечатлениях: "- Ланпы потушили, чтобы я, значит, не видела… Хи-хи! И записывают… большевикам, говорят, крышка… Инпиратор… Хи! Хи!"
А остальное было уже, как говорится, делом техники. "Бравый" проследил за возвращавшейся к своим хозяевам Ксюшей, и узнал, где ругают большевиков и вызывают "инпиратора", сбегал за командой, и вскоре она появилась в разгар спиритического сеанса: "В дымной тьме Сократ, сменивший Наполеона, творил чудеса. Он плясал как сумасшедший, предрекая большевикам близкую гибель… Когда же нервы напряглись до предела, стол с сидящим на нем мудрым греком колыхнулся и поплыл вверх…"
Булгаков с большим искусством описывает спиритический сеанс, очумевших спиритов, обалдевшую Ксюшу, которая продолжала с замирающим интересом наблюдать в скважину за происходящим в барской комнате, и она настолько увлеклась, что не заметила, как уже за другой, наружной, дверью раздались стуки.
Спириты требовали, чтобы дух стукнул. И действительно раздался стук "будто сразу тремя кулаками". А потом так забарабанил, что "у спиритов волосы стали дыбом".
"- Дух! Кто ты?.. - дрожащим голосом крикнул Павел Петрович.
Чрезвычайная комиссия, - ответил из-за двери гробовой голос".
Слова эти привели в шоковое состояние окаменевших спиритов. Тут уж не до игры: мадам Лузина "сникла в неподдельном обмороке". Ксаверий Антонович столь же неподдельно проклинает "идиотскую затею", а Павел Петрович трясущимися руками открывал дверь. "Перед снежно-бледными спиритами" предстал чекист, весь кожаный, "начиная с фуражки и кончая портфелем". А за этим первым "духом" виднелась еще целая вереница "подвластных духов", но уже в серых шинелях.
"Дух окинул глазами хаос спиритической комнаты и, зловеще ухмыльнувшись, сказал:
- Ваши документы, товарищи…"
И вот эпилог: "Боборицкий сидел неделю, квартирант и Ксаверий Антонович - 13 дней, а Павел Петрович - полтора месяца".
Вроде бы шутка, пустячок, спиритический сеанс, а между тем и в этом "простодушном" рассказе наметился конфликт, который трагически "аукнется" через пятнадцать лет, в 1937–1938 годах.
Здесь, как в зеркале, отразились основные конфликты эпохи. И власть, уже победившая, насаждала и теоретически обосновывала конфликт между образованной частью народа и простым людом, верившим большевикам, умевшим разжечь самые низменные устремления простого человека.