Булгаков приветствует нэп, видит мудрость и своевременность новой экономической политики. Отмечает, с какой поразительной быстротой и щедростью раскрылись доселе наглухо закрытые магазины, как оживились до сих пор молчавшие московские улицы. Извозчики, мальчишки с газетами, приодевшаяся толпа - все запестрело, зацвело веселой деловой жизнью. Приметы времени, точные детали, колоритные подробности быта… Особенно интересны такие очерки, как "Москва краснокаменная" и "Столица в блокноте". Булгакова по-прежнему поражает обилие товаров, но он замечает и другое - нового покупателя, нового персонажа своих будущих фельетонов - господина Нэпмана; замечает яркие контрасты в жизни, видит новое и старое. С одной стороны, обилие всяческих товаров, но многие еще ходят в старом, особенно омерзительны френчи, оставшиеся в память о войне. Большинство ходит в "стоптанной рвани с кривыми каблуками. Но попадается уже лак. Советские сокращенные барышни в белых туфлях".
Среди обилия афиш, плакатов - "на черном фоне белая фигура - скелет руки к небу тянет.
Помоги! Голод. В терновом венке, в обрамлении косм, смертными тенями покрытое лицо девочки и выгоревшие в голодной пытке глаза. На фотографиях распухшие дети, скелеты взрослых, обтянутые кожей, валяются на земле. Всмотришься, представишь себе, и день в глазах посереет. Впрочем, кто все время ел, тому непонятно. Бегут нувориши мимо стен, не оглядываются…"
Бегут нувориши, а Булгаков полон сострадания к чужому горю.
С первых шагов в литературе Булгаков заявил о себе как художник, обладающий оптимистическими взглядами на мир, духовным здоровьем. Уж как его мотала жизнь в последние годы, а ом никогда не впадал в отчаяние, раз и навсегда себе усвоив, что жизнь - это борьба за существование, за то, чтобы быть самим собой.
"Столица в блокноте" - наиболее, пожалуй, интересный очерк начинающего писателя: очерк напечатан в "Накануне", в трех номерах, 21 декабря 1922 года, 20 января и 9 февраля 1923 года.
"Каждый бог на свой фасон. Меркурий, например, с крылышками на ногах. Он - нэпман и жулик. А мой любимый бог - бог Ремонт, вселившийся в Москву в 1922 году, в переднике, вымазан известкой, от него пахнет махоркой", - так начинает свой очерк Булгаков. И читатель, заинтригованный столь необычным началом, уже не отрывается от столь многообещающих строк. Нет, Булгаков не скрывает недостатков развивающейся жизни, рассказывая о "целом классе" "так называемой мыслящей интеллигенции и интеллигенции будущего", которая почему-то считает "модным ходить зимой в осеннем". Легкая ирония по адресу "мыслящей интеллигенции" сменяется открытым сарказмом по отношению к "спецам", которые, пользуясь доверчивостью неискушенных работников учреждений, берут большие деньги, не оставляя расписки в надежде "облапошить" простофиль. Но Бутырка ждет таких проходимцев. И Булгаков явно доволен этим исходом, пусть только за границей не кричат о жертвах "большевистского террора": наказание подлецов и проходимцев - это торжество законности и справедливости, торжество возмездия.
И снова Булгаков обращает внимание на главное, что происходит в Москве - и зимой орудует бог Ремонт, "бог неугомонный, прекрасный - штукатур, маляр, каменщик". Его радует, что на месте "какой-то выгрызенной плеши" возникает здание. Хорошо, если в отремонтированном здании размещается полезное предприятие, но бывает и так, что во вновь ожившем здании красуются чиновничьи плешивые головы, склонившиеся над бумагами. Такие учреждения Булгаков терпеть не может. С чувством наслаждения он проходит по Петровке и Кузнецкому, где наладилась нормальная жизнь, где магазины полны товарами, где торжествуют "буйные гаммы красок за стеклами". Радуется тому, что лифты пошли; вздрагивает "от радостного предчувствия", что скоро-скоро наступят такие времена, когда будут не подновлять, штукатурить, подклеивать старое, но будут строить новые здания. Он верит, что наступит Ренессанс в новой России. А пока: "Московская эпиталама: Пою тебе, о бог Ремонта!"
Заканчивается очерк "Столица в блокноте" гимном порядку, который "каким-то образом рождается" из вчерашнего хаоса. Процесс создания этого порядка непрост, не каждому по душе введение железных законов порядка. Сказано, например, не курить в вагонах, а некоторые с презрением отнеслись к новым установлениям большевиков и продолжали курить: штраф тридцать миллионов. И строгий человек с квитанционной книжкой появляется всегда неожиданно, но непременно наказывает виновника беспорядка. Так и в театре всюду повесили плакаты "курить строго воспрещается". И стоило одному несознательному гражданину с черной бородкой сладко затянуться, как тут же вырос блюститель порядка и лаконично сказал: двадцать миллионов. Но "черная бородка" не пожелала платить, и тут же за спиной блюстителя порядка словно "из воздуха соткался милиционер": "Положительно, это было гофманское нечто. Милиционер не произнес ни одного слова, не сделал ни одного жеста. Нет! Это было просто воплощение укоризны в серой шинели с револьвером и свистком. Черная бородка заплатила со сверхъестественной гофманской же быстротой".
Нет, Булгаков вовсе не разделяет суждений тех, кто все еще надеется, что Россия "прикончилась". Напротив, наблюдая московскую жизнь в ее лихорадочной калейдоскопичности, Булгаков предчувствует, что "все образуется и мы еще можем пожить довольно славно". Конечно, Золотой Век еще не наступил, но он может быть только в том случае, если уже сейчас "пустит окончательные корни" порядок, порядок во всем, начиная от таких незначительных явлений, "как все эти некурительные и неплевательные события", и кончая такими, как бескультурье, безграмотность. "Москва - котел: в нем варят новую жизнь. Это очень трудно. Самим приходится вариться. Среди Дунек и неграмотных рождается новый, пронизывающий все углы бытия, организованный скелет".
И как был поражен Булгаков при виде присмиревших извозчиков. Почему не ругаются, почему не шумят и почему не устремляются вперед самые пылкие? На перекрестке стоял милиционер с красной палочкой и регулировал движение. И здесь организован порядок. "В порядке дайте нам опоры точку, и мы сдвинем шар земной", таким победным призывом, в котором слышится и бодрая уверенность, и твердая надежда, заканчивается "Столица в блокноте".
В "Путевых заметках", опубликованных в "Накануне" 25 мая 1923 года, Булгаков подчеркивает все те же перемены: повсюду царствует порядок, Брянский вокзал - "совершенно какой-то неописуемый вокзал": "уйма свободного места, блестящие полы, носильщики, кассы, возле которых нет остервеневших, измученных людей, рвущихся куда-то со стоном и руганью". Лишь единственный раз у Булгакова защемило сердце при виде очереди из тридцати человек, ну, думает, не сядешь в вагон на свое место. Но тут же "проходивший мимо некто в железнодорожной фуражке успокоил меня:
- Не сомневайтесь, гражданин. Это они по глупости. Ничего не будет. Места нумерованы. Идите гулять, а за пять минут придете и сядете в вагон". Наладилась и торговля на станциях. Если раньше выскакивали старухи и мальчишки с различной снедью, то теперь возникли лавки, где идет бойкая торговля.
В очерке "Киев-город", опубликованном в "Накануне" 6 июля 1923 года, Булгаков прежде всего совершает экскурс в область истории, вспоминает о 18 переворотах, которые пришлось пережить киевлянам в 1917–1920 годах: в Киеве были большевики, немцы, петлюровцы, сторонники гетмана Скоропадского, снова большевики, деникинцы, снова большевики… Потом поляки, потом большевики… Конечно, много разрухи и беспорядка принесли эти многочисленные перевороты, но теперь Булгаков видел, как во всех сферах социальной жизни обнаруживаются "признаки бурной энергии": "С течением времени, если все будет, даст Бог, благополучно, все это отстроится.
И сейчас уже в квартирах в Киеве горит свет, из кранов течет вода, идут ремонты, на улицах чисто и ходит по улицам этот самый коммунальный трамвай".
Булгаков подробно рассказывает о достопримечательностях сегодняшнего Киева, о населении, нравах и обычаях нового времени, о слухах, которые прежде всего идут с еврейского базара, о трех церквах Киева и антирелигиозной пропаганде, об аскетизме киевлян: Нэп катится на периферию медленно, с большим опозданием. В Киеве теперь то, что в Москве было в конце 1921 года. Киев еще не вышел из периода аскетизма. В нем, например, еще запрещена оперетка. В Киеве торгуют магазины (к слову говоря, дрянь), но не выпирают нагло "Эрмитажи", не играют в лото на каждом перекрестке и не шляются на дутых шинах до рассвета, напившись "Абрау-Дюрсо".
И финал встречи с родным городом оптимистический: "Город прекрасный, город счастливый. Над разлившимся Днепром, весь в зелени каштанов, весь в солнечных пятнах.
Сейчас в нем великая усталость после страшных громыхающих лет. Покой.
Но трепет новой жизни я слышу. Его отстроят, опять закипят его улицы, и станет над рекой, которую Гоголь любил, опять царственный город. А память о Петлюре да сгинет".
А читаешь "Золотистый город", опубликованный в четырех номерах "Накануне" за сентябрь - октябрь 1923 года, и словно видишь живые, прекрасные картины новой жизни, создаваемой умом, сердцем, руками людей, только что объединенных в единый и могучий Советский Союз и показавших всему миру свои немалые достижения в сельском хозяйстве.
Булгакова радует возникшая на болоте сельскохозяйственная выставка, созданная в неслыханно короткие сроки. С каким презрением описывает он нэпмана и его Манечку, гремящую и сверкающую "кольцами, браслетами, цепями и камеями", эта пара враждебна той "буйной толчее", которая спешит на выставку. Нэпман "бормочет":
"- Черт их знает, действительно! На этом болоте лет пять надо было строить, а они в пять месяцев построили!"
Булгаков бывает в павильонах, на площадях, где возникают митинги, и всюду видит картины новой жизни, бодрых, жизнестойких людей. В одном из павильонов - гипсовые мощные торсы с серыми пожарными шлангами. И рядом - надписи о том, как бороться с пожарами в деревне. Заманчиво пахнет из Туркестанского павильона - там гигантские самовары, бараньи освежеванные туши для шашлыка, готовят пельмени черноголовые узбеки. В Доме крестьянина он увидел театрализованное представление, в котором "умные клинобородые мужики в картузах и сапогах" осуждают одного глупого, "мочального и курносого, в лаптях" за то, что он бездумно, без всякого понятия "свел целый участок леса". Павильон Табакотреста, павильон текстильный, павильон Центросоюза - точные детали, подробности, живые сцепки, густые толпы посетителей. Вот одна из них: три японца подходят к алюминиевой птице, гидроплану, двое благополучно влезли и нырнули в кабину, а третий сорвался и шлепнулся в воду. "В первый раз в жизни был свидетелем молчания московской толпы. Никто даже не хихикнул.
Не везет японцам в последнее время…"
Булгаков присутствует на диспуте на тему "Трактор и электрификация в сельском хозяйстве", слушает профессора-агронома, доказывавшего, что нищему крестьянскому хозяйству трактор не нужен, "он ляжет тяжелым бременем на крестьянина". Ему возражает "возбужденный оратор" в солдатской шинелишке и картузе:
"- …Профессор говорит, что нам, мол, трактор не нужен. Что это обозначает, товарищи? Это означает, товарищи, что профессор наш спит. Он нас на старое хочет повернуть, а мы старого не хотим. Мы голые и босые победили наших врагов, а теперь, когда мы хотим строить, нам говорят ученые - не надо? Ковыряй, стало быть, землю лопатой? Не будет этого, товарищи ("Браво! Правильно!")".
"И в заключительном слове председатель страстно говорит о фантазерах и утверждает, что народ, претворивший не одну уже фантазию в действительность в последние 5 изумительных лет, не остановится перед последней фантазией о машине. И добьется.
― А он не фантазер?
И рукой невольно указывает туда, где в сумеречном цветнике на щите стоит огромный Ленин".
Конечно, Булгаков видел не только эти радостные, оптимистические картины. Он видел не только творцов новой жизни, "клинобородых мужиков, армейцев в шлемах, пионеров в красных галстуках, с голыми коленями, женщин в платочках… московских рабочих в картузах", но и тех, кто все еще исподтишка шипел при виде этого изобилия и буйных красок жизни:
"Даму отрезало рекой от театра. Она шепчет:
― Не выставка, а черт знает что! От пролетариата прохода нет. Видеть больше не могу!
Пиджак отзывается сиплым шепотом:
― Н-да, трудновато.
И их начинает вертеть в водовороте".
Нет сомнений в том, что сам Булгаков с клинобородыми мужиками и московскими рабочими в картузах, с "возбужденным оратором" в солдатской шинелишке, с народом, который гулом одобрения встречает каждое упоминание об Ильиче, с теми, кто совершает "непрерывное паломничество" к знаменитому на всю Москву цветочному портрету Ленина: "Вертикально поставленный, чуть наклоненный двускатный щит, обложенный землей, и на одном скате с изумительной точностью выращен из разноцветных цветов и трав громадный Ленин, до пояса. На противоположном скате отрывок его речи".
А перед этими словами Булгаков описал свои впечатления от посещения павильона кустарных промыслов, где увидел "маленький бюст Троцкого" - из мамонтовой кости. "И всюду Троцкий, Троцкий, Троцкий. Черный бронзовый, белый гипсовый, костяной, всякий".
Не это ли сопоставление громадного Ленина с маленьким Троцким вызвало гнев одного из популярных руководителей страны того времени?
Заканчиваются эти очерки о Золотистом городе описанием игры десяти клинобородых владимирских рожечников, исполнявших русские народные песни на самодельных деревянных дудках: "То стонут, то заливаются дудки, и невольно встают перед глазами туманные поля, избы с лучинами, тихие заводи, сосновые суровые леса. И на душе не то печаль от этих дудок, не то какая-то неясная надежда…"
Никакого нет сомнения в том, что Булгаков с теми, кто строит новую жизнь, с теми, кто мечтает о машинах на крестьянских полях, кто борется за сохранение лесов в стране, кто за установление порядка и справедливости в стране.
В предисловии коллекционера к "Золотым документам", опубликованным в "Накануне" 6 апреля 1924 года, Булгаков писал: "Когда описываешь советский быт, товарищи писатели земли русской, а в особенности заграничной, не нужно врать. Чтобы не врать, лучше всего пользоваться подлинными документами".
Булгаков стремился в своих очерках, рассказах, зарисовках к правдивому изображению советского быта, радовался не только тому, как возникал новый порядок в различных сферах жизни, но и бичевал недостатки, беспорядок, бесхозяйственность, очковтирательство, бичевал тех, кто устраивал в квартире "самогонное озеро", кто пил "чашу жизни"…
В литературном приложении к газете "Накануне" в сентябре 1922 года появились "Похождения Чичикова", "поэма в 2-х пунктах с прологом и эпилогом". Это одно из первых сатирических произведений после революции и гражданской войны. Год мучительной жизни в столице дал много наблюдений Булгакову. Не мог он не обратить внимания на беспорядки, которые мешали новой жизни, не мог не обратить внимания на тех, кто, сформировавшись при царизме, естественно, привнесли в новую жизнь груз прошлого - и прежде всего бюрократизм и формализм. Булгаков видел, что в иных советских учреждениях новых работников оценивают по анкете, чаще "на глазок". Этим зачастую пользовались проходимцы, занимали "тепленькие" местечки…
Именно таких неопытных и неумелых руководителей и показал Булгаков в своей сатире, доведенной до гротеска.
Булгаков, рисуя фантастическую картину, где так много неурядиц и беспорядка, далек от отождествления мира отрицательного и уходящего в прошлое с тем реальным миром, в котором он живет. Два мира существуют как бы отдельно друг от друга. Булгаков словно бы сформировал отрицательный мир из разрозненных явлений, сконцентрировал, соединил эти явления вместе, чтобы осмеять их и отбросить прочь. Но, как позднее отметит М. Зощенко, создание такого отрицательного мира в художественных образах вовсе не исключает наличия иного мира, мира положительного: "Было бы нелепо в сатирическом писателе увидеть человека, который ставит знак равенства между своим сатирическим произведением и всей окружающей жизнью" (М. Зощенко. О комическом в произведениях Чехова. Вопросы литературы. 1967. № 2).
Описывая свои первые шаги в Москве, Булгаков признавался, что он - "человек обыкновенный", "не герой", - "оказался как раз посредине обеих групп, и совершенно ясно и просто передо мною лег лотерейный билет с надписью - смерть. Увидав его, я словно проснулся. Я развил энергию, неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря на то, что удары сыпались на меня градом, и при этом с двух сторон. Буржуи гнали меня при первом же взгляде на мой костюм в стан пролетариев. Пролетарии выселяли меня с квартиры на том основании, что если я и не чистой воды буржуй, то во всяком случае его суррогат. И не выселили. И не выселят. Смею вас заверить"… Вот в какой сложной ситуации начинала складываться писательская судьба Булгакова.
К этому времени относится знакомство М. Булгакова с А.Н. Толстым, приехавшим из Берлина на "разведку". Знакомство состоялось в московской редакции газеты "Накануне". Секретарь редакции Эм. Миндлин вспоминал о приезде А.Н. Толстого: "Он вошел так, словно все окружавшие его расстались с ним только вчера… Кто был тогда с нами? Катаев, - Толстой вообще не отпускал Катаева от себя, - Михаил Булгаков, Левидов и я". (См.: Необыкновенные собеседники. СП, 1968. С. 138.)
А чуть раньше Булгаков случайно встретился в Столешниковом переулке с А. Эрлихом, с которым работал в ЛИТО. Булгаков, вспоминал А. Эрлих, "шел мне навстречу в длинной, на доху похожей, мехом наружу шубе, в глубоко надвинутой на лоб шапке. Слишком ли мохнатое, невиданно длинношерстное облачение его или безучастное, какое-то отрешенное выражение лица было тому причиной, но только многие прохожие останавливались и с любопытством смотрели ему вслед".
Встретились как старые друзья, разговорились. А. Эрлих в то время уже работал в газете "Гудок", а Булгаков, по всему чувствовалось, не имел постоянного места работы. Так оно и вышло: постоянной работы не было, перебивается случайными заработками, "удастся иной раз пристроить то фельетончик, то очеркишко".
В этом же разговоре вспомнили они прежнее сотрудничество в ЛИТО, посмеялись. "Вот еще тоже темочка, - так и чешутся руки!.. Дьяволиада…"
Долго бродили они в тот вечер по московским улицам. И А. Эрлих предложил Булгакову пойти в "Гудок" литературным правщиком. Обработка корреспонденций, уговаривал А. Эрлих, не отнимет у него много сил, но зато даст постоянный заработок, а по вечерам можно будет спокойно писать.
"Спустя несколько дней Булгаков был принят в штат литературных обработчиков "Гудка"… Ничего порочного в таком способе подбора кадров не было: в начале двадцатых годов в аппарате "Гудка", как ни в какой другой газете, оказалось много молодых талантливых литераторов: М. Булгаков, В. Катаев, Ю. Олеша, Л. Славин, С. Гехт, Л. Саянский, И. Ильф, Е. Петров, Б. Перелешин, М. Штих, А. Козачинский, К. Паустовский…" - вспоминал А. Эрлих много лет спустя (Нас учила жизнь. СП, 1960. С. 35–39).
Эти два эпизода, рассказанные Э. Миндлиным и А. Эрлихом, являются важными звеньями в биографической "цепи" М.А. Булгакова. Постоянная работа в "Гудке", возникший замысел написать "Дьяволиаду", изнуряюще сладостная работа по вечерам и ночам над романом "Белая гвардия" - вот творческие вехи этого времени.