– Никак нельзя, чтобы я заболел и помер от этой болезни, после того как я сберег себя в чистоте для своей девушки… это будет несправедливо, – бормотал человек, обращаясь к Фюзелли.
Фюзелли представил себе, как он лежит на койке с распухшей шеей, а ноги и руки его все немеют и немеют.
Краснолицый человек на середине коридора заговорил:
– Стоит мне только подумать о том, как я нужен дома своим, сразу страх как рукой снимет. Сам не знаю почему. Просто не могу я сейчас платить по счету. Вот и все! – Он весело засмеялся.
Никто не присоединился к его смеху.
– А очень это заразно? – спросил Фюзелли своего соседа.
– Самая прилипчивая штука, какая только может быть, – мрачно ответил тот.
– Хуже всего то, – заговорил пронзительным истеричным голосом другой солдат, – что тебя выбросят на съедение акулам. Черти! Они не имеют права поступать так даже в военное время! Они не имеют права обращаться с христианином, будто это околевшая собака!
– Держи карман! Они имеют право делать все, что им, черт побери, заблагорассудится. Хотел бы я видеть, кто им помешает! – воскликнул краснолицый солдат.
– Если бы он был офицером, его бы не выбросили так! – раздался снова пронзительный истерический голос.
– Брось ты это, – сказал кто-то другой. – Охота из-за болтовни неприятности наживать.
– А как вы думаете, не опасно дожидаться здесь, около того места, где лежат эти больные? – прошептал Фюзелли соседу.
– Да уж само собой, что опасно, – уныло ответил тот. Фюзелли вздрогнул и стал пробираться к дверям.
– Пропустите-ка, ребята, меня сейчас рвать будет, – сказал он, думая про себя: "Черта с два! Скажу им, что было закрыто. Они и не подумают проверять".
Открывая дверь, Фюзелли представлял себе, как он подползает к своей койке: шея его пухнет, ладони горят от лихорадки, а руки и ноги коченеют, покуда все не изглаживается во мраке смерти. Рев ветра на палубе и плещущая пена отогнали все другие мысли.
Фюзелли вместе с другими солдатами потащил переливающийся через край бак с отбросами по лестнице, ведшей из столовой наверх. От бака несло прогорклым жиром и кофейной гущей; жирная жижа стекала по их пальцам, когда они, напрягаясь, поднимали его вверх. Они, шатаясь, добрались до перил и опорожнили бак в темноту. Плеск падающей массы затерялся в шуме волн и пенящейся воды, бежавшей вдоль бортов парохода, Фюзелли нагнулся над перилами и стал смотреть вниз на слабое фосфоресцирование. Это был единственный источник света в черной бездне. Он никогда прежде не видал такой тьмы. Он крепко уцепился обеими руками за перила, чувствуя себя затерянным, подавленным темнотой, воем ветра и шумом пенящейся воды, бежавшей за кормой. Он мог сменить это только на зловоние нижней палубы.
– Я сам снесу вниз бак, не беспокойся, – сказал Фюзелли товарищу, ткнув ногой бак, который издал звенящий звук.
Он напрягал зрение, чтобы разглядеть что-нибудь. Темнота, казалось, давила на его глазные яблоки, ослепляя его. Вдруг он услыхал вблизи голоса.
– Мне никогда раньше не приходилось видеть море. Я не думал, что оно такое.
– Мы теперь в опасной зоне.
– Это значит, что мы можем потонуть каждую минуту?
– Правильно.
– Господи Иисусе, вот так тьма! Ужасно будет утонуть в такой темноте.
– Это живо делается.
– Скажи-ка, Фред, бывало ли тебе когда-нибудь так страшно, что…
– А тебе страшно?
– Тронь мою руку, Фред… Нет, вот она! Что за дьявольская темнота – собственной руки не найти!
– Холодная. Почему ты так дрожишь? Хорошо бы теперь рюмочку опрокинуть.
– Я никогда прежде не видал моря, я не знал…
Фюзелли отчетливо слышал в темноте, как стучат зубы солдата.
– Подтянись, дружище, нельзя же так трусить.
– О Господи!
Наступила длинная пауза. Фюзелли не слышал ничего, кроме плеска пенящейся воды, бежавшей вдоль бортов парохода, и рева ветра в ушах.
– Я никогда до сих пор не видал моря, Фред, а тут еще все эти болезни. Мне просто все нутро перевернуло. Вчера только троих за борт выбросили.
– Плюнь, брат, не думай об этом.
– Скажи, Фред, если я… если я… если ты спасешься, Фред, а я нет, ты напишешь моим близким?
– Конечно, напишу. Только я уверен, что тогда уж мы оба потонем вместе.
– Не говори так. И не забудь написать той девушке… помнишь, я еще тебе ее адрес давал.
– Ты сделаешь то же самое для меня.
– О нет, Фред, я никогда не увижу земли… э, да что… А я чувствую себя таким молодым, таким крепким. Я не хочу умирать… я не могу так умереть!
– Если бы только не было так чертовски темно!
Часть вторая
СПЛАВ ОСТЫВАЕТ
I
За окном были пурпурные сумерки. Дождь лил беспрерывно, оставляя длинные блестящие полосы на потрескавшихся стеклах и выбивая сухую монотонную дробь по оцинкованной крыше над головой. Фюзелли сбросил свой мокрый дождевик и остановился перед окном, угрюмо глядя на дождь. Позади него топилась дымящая печь, в которую один из солдат подсовывал дрова, а дальше сидели, развалившись на сломанных складных стульях, солдаты, в позах, выражавших крайнюю скуку. За прилавком в глубине комнаты христианский юноша с неподвижной улыбкой наливал подходившим по очереди солдатам шоколад.
– Черт, изволь тут из-за всякой ерунды становиться в очередь! – проворчал Фюзелли.
– Да больше, пожалуй, и делать-то нечего в этой чертовой дыре, – сказал человек рядом с ним. Он указал большим пальцем на окно и заговорил снова: – Видишь ты этот дождь? Так вот я уже три недели в лагере, а он еще не переставал. Хорошенькое местечко, нечего сказать!
– Уж конечно, не то, что дома, – сказал Фюзелли. – Пойду получать шоколад.
– Дрянь отчаянная!
– Нужно попробовать разок. – Фюзелли стал в конце хвоста и стал ждать своей очереди.
Он думал о крутых улицах Сан-Франциско, о гавани, залитой желтыми огнями цвета янтаря, когда он возвращался в голубых сумерках домой с работы. Он вспомнил Мэб, протягивающую ему пятифунтовую коробку леденцов, как вдруг внимание его привлек разговор солдат в очереди позади него. Человек, стоявший ближе к Фюзелли, говорил с суетливыми нервными интонациями. Фюзелли чувствовал на своем затылке его дыхание.
– Черт возьми, – говорил человек, – ты тоже там был? Куда же тебе угодило?
– В ногу; теперь уже почитай что прошло.
– А у меня нет. Я никогда не поправлюсь. Доктор говорит, что я уже здоров, но я знаю, что это брехня. Лгун паршивый!
– Уж и времечко было!
– Пусть меня разразят на месте, если я еще раз проделаю это. Я спать не могу по ночам. Все мне мерещатся эти шлемы, которые на фрицах надеты. Тебе не приходило в голову, что в них что-то есть такое, в этих проклятых шлемах, в их форме?
– Разве они не обычного образца? – спросил Фюзелли полуоборачиваясь. – Я видел их в кинематографе. – Он засмеялся, как бы извиняясь.
– Послушай-ка новенького, Тоб! Он их видел в кинематографе! – сказал человек с нервной дрожью в голосе и засмеялся мелким, хриплым смешком. – Сколько времени ты здесь?
– Всего два дня.
– Ну а мы здесь как раз два месяца, так, что ли, Тоб? Христианский юноша обратил свою однообразную улыбку к Фюзелли и наполнил его жестяную кружку шоколадом.
– Сколько?
– Франк. Похожи на наши четвертаки, правда? – сказал христианский юноша. Его сытый голос был полон дружелюбной снисходительности.
– Чертовски дорого за кружку шоколада, – сказал Фюзелли.
– Вы на войне, молодой человек, не забывайте этого, – строго заметил христианский юноша. – Ваше счастье, что вы вообще можете получить здесь шоколад.
Холодная дрожь пробежала по спине Фюзелли, когда он вернулся к печке, чтобы выпить шоколад. Конечно, ему не следует брюзжать. Ведь он теперь на войне. Если бы сержант услышал, как он ворчит, это могло бы погубить его шансы на капральство. Он должен быть осторожен. Надо ходить на цыпочках, если хочешь получить повышение.
– А почему это нет больше шоколада, хотел бы я знать! – Нервный голос человека, стоявшего в очереди за Фюзелли, внезапно возвысился до крика.
Все оглянулись. Христианский юноша с взволнованным видом мотал головой из стороны в сторону, повторяя крикливым тоненьким голоском:
– Я сказал вам, что шоколада больше нет! Уходите!
– Какое вы имеете право гнать меня? Вы обязаны дать мне шоколад. Вы и на фронте-то никогда не были, мозгляк несчастный! – Человек кричал изо всех сил.
Он уцепился обеими руками за стойку и раскачивался из стороны в сторону. Его приятель старался увести его.
– Послушайте, бросьте эти штуки! Я подам на вас рапорт, – сказал христианский юноша. – Есть тут какой-нибудь офицер в бараке?
– Валяй, доноси! Мне не могут сделать ничего хуже того, что уже сделали! – Голос человека превратился в сплошной вопль ярости.
– Есть тут, в комнате, офицер?
Христианский юноша беспокойно искал по сторонам взглядом. Его маленькие глазки глядели жестоко и мстительно, а губы были сжаты в тонкую прямую линию.
– Успокойтесь, я уведу его, – сказал другой солдат тихим голосом. – Разве вы не видите, что он…
Непонятный ужас охватил Фюзелли. Он совсем не так представлял себе все это, когда смотрел, бывало, в кинематографе, в учебном лагере, как веселые солдаты в хаки входили маршем в города, преследовали убегавших в панике гуннов по засеянным картофелем полям и спасали бельгийских молочниц среди живописной природы.
– Много их возвращается в таком виде? – спросил он стоявшего рядом солдата.
– Порядочно! Это лагерь для выздоравливающих.
Больной солдат и его товарищ стояли рядом около печи, тихо разговаривая между собой.
– Возьми себя в руки, дружище, – говорил приятель.
– Ладно, Тоб, теперь уже все прошло. Этот мозгляк вывел меня из себя – вот и все.
Фюзелли смотрел на него с любопытством. У него было желтое пергаментное лицо и высокий худой лоб, уходивший вверх до редких вьющихся каштановых волос. Когда глаза их встретились, Фюзелли заметил, что у солдата они были точно стеклянные.
Тот дружелюбно улыбнулся ему.
– А, это тот парнишка, который видел шлемы фрицев в киношке! Пойдем, братец, выпьем пива в английском кабачке!
– Ты можешь достать пива?
– Еще бы, сколько угодно, там, в английском лагере!
Они пошли под косым дождем. Было почти темно. Небо, окрашенное в багрово-красный свет, бросало отблески на косые полы палаток и на ряды барачных крыш, терявшихся по всем направлениям в сетке дождя. Несколько огней горели яркой сверкающей желтизной. Они пошли по дощатым мосткам, сгибавшимся под их тяжелыми сапогами, разбрызгивая грязь.
В одном месте они наткнулись на мокрую полу палатки и отдали честь, когда мимо прошел офицер, весело помахивая тросточкой.
– А сколько времени обыкновенно держат ребят в этих лагерях для выздоравливающих? – спросил Фюзелли.
– Зависит от того, что делается там, – сказал Тоб, неопределенно указывая поверх палаток. – Ты кто такой?
– Санитарная команда.
– Так ты санитар! Ну, эти ребята недолго продержались в Шато, правда, Тоб?
– Да, недолго!
Что-то внутри Фюзелли протестовало: "А я продержусь, продержусь несмотря ни на что!"
– Помнишь, как эти молодцы отправились за бедным старичком капралом Джонсоном, Тоб? Будь я проклят, если кто-нибудь когда-нибудь нашел хоть пуговицу от их штанов! – Он засмеялся своим скрипучим смешком. – Они набрели на фугасы.
"Мокрый" кабачок был полон дыма и приятного запаха пива. Он был набит краснолицыми людьми с блестящими медными пуговицами на формах цвета хаки; среди них было немало худощавых американцев.
"Все "томми", – сказал себе Фюзелли.
Постояв немного в очереди, Фюзелли получил из-за стойки кружку пенящегося пива.
– Хелло, Фюзелли! – Мэдвилл хлопнул его по плечу. – Ты, черт возьми, быстро пронюхал, где тут мокро!
Фюзелли расхохотался.
– Можно мне присоединиться к вам, ребята?
– Конечно, присаживайся, – гордо ответил Фюзелли, – эти молодцы были на фронте!
– Правда? – спросил Мэдвилл. – Говорят, гунны мастера драться! Скажите-ка, много там приходится действовать винтовкой или все больше пушки работают?
– Да уж! Целые месяцы меня морочили, обучали обращаться с винтовкой, а будь я проклят, если хоть раз пустил ее в ход. Я в отряде бомбометчиков.
Кто-то в глубине комнаты затянул песню:
Ах, мадермезель из Армантира,
Парле ву?
Человек с нервным голосом продолжал говорить в то время, как вокруг них гудела песня.
– Ни одной ночи не проходит, чтобы мне не лезли в голову эти забавные чудные шлемы, которые носят фрицы. А вам никогда не казалось, что в них есть что-то чертовски забавное?
– Брось ты эти шлемы, – сказал его приятель. – Ты нам уже все про них рассказал.
– А разве я говорил вам, почему я не могу забыть их? Ведь нет?
Немчура офицер через Рейн шагнул,
Парле ву?
Немчура офицер через Рейн шагнул,
Любил он вино, и девиц, и разгул,
Парле ву?
– Вот послушайте, ребята, – сказал человек своим прерывающимся нервным голосом, пристально глядя прямо в глаза Фюзелли. – Однажды мы сделали маленькую атаку, чтобы чуточку выпрямить нашу линию траншеи… как раз перед тем, как меня ранили. Наши орудия обстреляли кусок фрицевых траншей, и мы побежали вперед (дело было как раз перед рассветом) и заняли их. Будь я проклят, если это не было сделано так же спокойно, как в воскресное утро дома.
– Верно, – подтвердил его приятель.
– При мне была куча ручных гранат. Вдруг подбегает ко мне один парень и шепчет: "Там, в окопах, сидят несколько фрицев, дуются в карты. Они, как видно, не знают, что окружены. Захватим-ка их в плен!" – "К черту пленных, – говорю я, – мы от них мокрого места не оставим!" Вот мы поползли вперед и заглянули в окоп…
Ах, мадермезель из Армантира,
Парле ву?
Их каски дьявольски напоминали грибы-поганки; я чуть было не расхохотался. Они сидели вокруг лампы; один сдавал – важно этак, медленно. Ну точь-в-точь как немцы всегда сдают – я видал дома, в биргалке…
Нашим янки чертовски круто пришлось,
Парле ву?
Я долго лежал этак, глядя на них, потом вытащил гранату, тихонечко спустил ее вниз по ступенькам, и все эти забавные каски, похожие на поганки, вдруг подскочили в воздух; кто-то взвыл, свет погас, и проклятая граната взорвалась. Я оставил их собирать свои потроха, а сам ушел, потому что один из них все еще как будто стонал. Вот в это-то время они открыли артиллерийскую пальбу, и меня ранило.
Янки любит быть в трактире,
Парле ву?
И первое, о чем я подумал, когда проснулся, были эти проклятые шлемы. Просто свихнуться можно, парень, если думать о таких вещах. – Его голос перешел в всхлипывание и напоминал прерывающийся голос ребенка, которого побили.
– Тебе нужно взять себя в руки, дружище, – сказал его товарищ.
– Я и сам знаю, что нужно, Тоб! Женщина – вот что мне нужно!
– А ты знаешь, где достать ее? – спросил Мэдвилл. – Я бы и сам не прочь раздобыть себе славную французскую дамочку в этакую дождливую ночь.
– В город-то теперь, должно быть, чертовски тяжелая дорога, да к тому же там, говорят, так и кишит военной полицией, – сказал Фюзелли.
– Я знаю одну дорогу, – сказал человек с нервным голосом. – Пойдем, Тоб!
– Нет, с меня довольно этих лягушатниц проклятых! Они вышли все вместе из кабачка.
Когда оба товарища отделились и направились вниз по улице, Фюзелли услышал сквозь металлическую дробь дождя нервный прерывающийся голос:
– Не знаю, что и придумать, чтобы забыть, как забавно выглядели каски этих молодцов вокруг лампы… Просто придумать не могу!
Билли Грей и Фюзелли соединили свои одеяла и улеглись рядом. Они лежали на твердом полу палатки, тесно прижавшись друг к другу, и прислушивались к дождю, беспрерывно барабанившему по промокшей парусине, натянутой вкось над их головами.
– Черт побери, Билли, у меня, кажется, начинается воспаление легких, – сказал Фюзелли, прочищая нос.
– Я единственно только и боюсь во всей этой проклятой истории, как бы не подохнуть от болезни. А говорят, еще одного парня скрутило от этого, как его… менингита.
– Это то, что у Штейна было?
– Капрал не желает говорить.
– Старина капрал сам не очень-то здоров с виду, – сказал Фюзелли.
– Все этот климат гнилой, – прошептал Билли Грей среди приступа кашля.
– Тысяча чертей, кончите вы когда-нибудь с вашим кашлем?! Уснуть человеку не дадут, – раздался голос с другого конца палатки.
– Пойди возьми себе комнату в гостинице, если он тебе мешает!
– Верно, Билли, так его!
– Если не перестанете галдеть, ребята, я всех завтра на кухню засажу, – раздался добродушный голос сержанта. – Не знаете вы разве, что уже протрубили зорю?
В палатке воцарилась тишина, нарушаемая только дробью дождя и кашлем Билли Грея.
– У меня от этого сержанта живот подводит, – плаксиво сказал Билли Грей, сворачиваясь под одеялам, когда его кашель успокоился.
Немного погодя Фюзелли тихо прошептал – так, чтобы никто, кроме приятеля, не мог услышать:
– Послушай-ка, Билли, ведь правда, что все это ни капли не похоже на то, что мы ожидали?
– Верно!
Я хочу сказать, что ребята и не помышляют о том, чтобы задать перцу гуннам. Только и знают, что ворчат на все.
– Это, брат, тем, которые повыше, полагается думать, – заявил Грей.
– Черт, а я-то думал, что от этой войны дух будет захватывать, как на картинах.
– По-моему, все это одна болтовня была.
– Может быть!
Засыпая на жестком полу, Фюзелли чувствовал у своего бока приятную теплоту тела Билли и слышал над головой бесконечную, однообразную дробь дождя по промокшей парусине. Он старался не заснуть сразу, чтобы вспомнить, как выглядела Мэб, но сон неожиданно одолел его.
Труба выжила Фюзелли из-под одеяла до того, как начало светать. Дождя не было. Воздух был резок. Густой белый туман казался холодным, как снег, при прикосновении к их лицам, еще теплым от сна. Капрал сделал перекличку, зажигая спички, чтобы прочесть список. Когда он распустил часть, из палатки раздался голос сержанта, все еще продолжавшего лежать завернувшись в одеяло:
– Эй, капрал! Скажите-ка Фюзелли, чтобы он отправился ровно в восемь часов убрать помещение лейтенанта Стенфорда, офицерский барак, номер четыре.
– Слышали, Фюзелли?
– Ладно, – сказал Фюзелли.