XX
Мункен Вендт отбыл.
Я уж начинал было думать, что он согласится стать учителем Марты. Но проходил день за днём, а он отказывался стать учителем. Он и над моей-то должностью всё подтрунивал и спрашивал, зачем я пожаловал в эти края. "Чтобы встретить свою судьбу", - отвечал я. Баронесса только головой качала на то, что друг мой так у нас засиделся, о, впрочем, она даже мне за него выговаривала.
- Но у него есть прекрасные качества, - сказал я.
- Нет. Ах, возможно, они и есть у него, - ответила она. - Но он такой безбожник. Если бы только я могла понять! Ходить по лесам и полям - и не веровать в Бога!
- Да, он не верует в Бога.
- Да. И я при нём становлюсь до того легкомысленной! Я жалею потом обо всём, что скажу или сделаю. Нет, ему надо уйти. И это вечное его "ай-ай"! Ну зачем он так? Напрасно он это. О Господи, я не скрываю, что я... что он... я ничего не скрываю, его внешность, эта окладистая борода... Но ведь небо и земля - такая разница! Ходить по лесам и полям с эдакими понятиями!
Потом я узнал, что баронесса переговорила с отцом. И всё решилось. Мак тихо и спокойно сказал своё слово и поклонился Мункену Вендту.
И Мункен Вендт пришёл ко мне, снова дивился нравам тонких господ и объявил, что отбывает. Лопаря до времени придётся оставить.
- Ну, а ты когда же? - спросил он.
- Потом, - сказал я. - Скоро. Я пока не совсем готов. Ты меня жди.
И Мункен Вендт ушёл.
Наступила уж совсем поздняя осень, сэр Хью Тревильян покончил с рыбной ловлей в соседнем приходе и явился в Сирилунн ожидать почтового парохода. Несколько дней провёл он в доме у Мака и не разговаривал, а всё лежал в своей комнате и безбожно пил. После прошлого визита в Сирилунн он продержался два месяца почти в полной трезвости, а теперь вот опять доставлял себе удовольствие, одну за другой осушая бутылки коньяка. Баронесса весьма ему сочувствовала, ежедневно о нём справлялась, а потом стала собственноручно носить подносы с едою и кофе в комнату к сэру Хью. Эти новые заботы очень её отвлекали, всегдашняя грусть и беспокойство покинули её. Долгими часами беседовала она с сэром Хью, покоившимся в постели, и под конец добилась того даже, что он начал ей отвечать, да, он стал поддерживать беседу, как порядочный человек. Он рассказал ей о серебряных копях, которые он откупил у Хартвигсена, конечно, он заплатил ему кучу денег, но это пустяки, там упрятаны баснословные богатства. А тут на севере у него сын, тоже Хью, и он-то и есть подлинный владелец копей, они записаны на его имя. Горы пусть себе стоят, они только растут и растут в цене, и всё достанется мальчику! Сэр Хью не утаил, что ребёнок живёт со своей матерью Эдвардой в Торпельвикене. Сейчас он решил построить для них на горе дом. Недурно? Дом на серебре! Сэр Хью нашёл эти богатства, это единственная в его жизни гениальная коммерция, - найти такие богатства здесь, на севере Норвегии! Пусть-ка прочие иные попробуют! - сказал он. Баронесса не уставала его слушать и исцелила-таки больного, он даже поднялся с постели и оделся.
На другой день пришёл почтовый пароход и сэр Хью отбыл.
Кажется, баронессе крепко запал в душу высокородный англичанин. Он, правда, не был охотник, но зато он был рыболов и странная одинокая душа, как и Глан. Она уверяла, что сэр Хью и не пьяница вовсе, а пьёт он так оттого, что скучает и хочет переменить свою жизнь. На родине, в Англии, у него множество замков.
Уже повеяло зимою, вот-вот из Бергена воротятся суда. Хартвигсен не нарадуется на тихую погоду, все идёт хорошо, страховые - у него в кармане. Ах, да разве о деньгах об этих он думает, нет, но ему лестно на глазах у Мака обделать выгодное дельце. Впрочем, это и не дельце даже, а игра фортуны, лотерея.
И вот большое новое судно Свена-Сторожа, рассекая волны, вошло в бухту на всех парусах. Мы все стояли у сарая Хартвигсена и смотрели. И Свен-Сторож, не приспуская парусов, повернулся по ветру и бросил якорь. И команда бросилась по вантам и реям убирать снасти. Спокойно, грузно, под тяжестью товаров, оседало судно в воде.
- Я бы и сам не мог лучше пристать, - сказал Хартвигсен.
Роза тоже была с нами. Она была такая же, как всегда, только куталась в большую шаль по причине своего положения. Она была тихая, светлая, в ней предчувствовалась уже будущая мать. Она протянула мне руку и не просто пожала, нет, она надолго задержала свою руку в моей руке. О Господи, во всём-то, во всём она была глубже и тоньше других. А я? Чем мог я её отблагодарить? Я только встал таким образом, чтобы её защитить от ветра.
- Давно мы вас не видели, не зайдёте ли как-нибудь поиграть? - сказала она.
- Я теперь не играю больше, - ответил я.
Она, я думаю, поняла, что у меня были свои причины так ответить, и не стала расспрашивать. Зато я заметил, что она понемножку обходит меня, защищая меня от ветра, так как я был совсем легко одет, но этого я не мог допустить. Вот уже полжизни почти прошло, а мне всё никак не забыть: она передвинется, я её обойду, и снова, и снова, и нам приходилось всё выше взбираться в гору, и мы отдалились несколько от других.
- Как поживаете? - спросила она.
- Хорошо, благодарю вас. А вы?
- О, благодарю вас, грех жаловаться. Скучно, правда, немного. Бенони вечно дома нет.
Я подумал: раньше она, кажется, мало печалилась, если её мужа не было дома. Не то теперь. И я порадовался за них обоих, что жизнь у них, верно, наладилась. Стало быть, грех жаловаться.
- Бенони с утра до вечера нет, - продолжала она. - Он удивительный человек. Я прежде не понимала, а теперь вижу. Всем-то он нужен, всем помогает.
- Да, это правда, он всем помогает.
- Только бы оставили нас в покое! Я иной раз так боюсь, дня не проходит, чтобы я не боялась.
- Малене получила новое письмо?
- Нет. Но что толку? Откуда-то ведь получила же она первое? Я теперь всё рассказала Бенони, и он со мной обошёлся как родной отец. Мне так хорошо, что лучше и пожелать нельзя.
Хартвигсен кричит судам:
- Приветствую вас в родной гавани! А где остальные?
Мы с Розой стоим высоко на горе, мы слышим ответ Свена-Сторожа:
- Шхуна от нас всего на несколько миль отстаёт. А вот "Фунтус" был ещё не готов, когда мы отправлялись.
- Ничего, никуда не денутся! - говорит Хартвигсен и кивает нам. - Дамский пол на борту! Всего-то делов! Ничего! Уж поверьте моему убеждению. Эй, чего вы там дрогнете? - кричит он нам с Розой.
- Сам чего дрогнешь? - отвечает Роза. - Я в пальто и в шали, а ты в одной куртке!
Хартвигсен расцветает от этой заботливости, он даже расстёгивает свою куртку и кричит:
- Это я-то дрогну!
Он поднялся к нам и сказал:
- Шли бы вы лучше домой, а? Моей супруге вредно стоять на холоду.
- Прошу тебя, застегни куртку! - говорит Роза, и она застёгивает ему куртку своими руками.
Меня как ужалила тоска при виде этих нежностей, милые руки проворно справлялись с пуговицами, Хартвигсен стоял довольный и важный.
- Вот, никогда не женитесь! - сказал он шутливо. - Покоя не будете знать. Она думает - я дрогну. Шли бы вы домой оба-два, я ужо приду.
Я извинился и отказался, я сам почувствовал, что изменился в лице.
- Ему нужно домой, - сказала Роза. Верно, она это сказала, чтобы меня выручить.
- Да, - ответил я и откланялся. На прощанье Роза спросила:
- Что Эдварда? Кланяйтесь ей от меня!
Три дня спустя шхуна вошла в залив. А галеаса всё не было видно. Хартвигсен меж тем безмятежно поговаривал, что всё идёт как по маслу. В бухте кипела жизнь, лодки шныряли от берега и обратно, разгружали суда, а на суше обе сирилуннские лошади развозили товар по сараям и складам.
Так шёл день за днём.
У нас с девочками начались занятия. Старшую я засадил за чтение букв, а младшая должна была вытвердить алфавит. Но маленькая Тонна успела его уже выучить под руководством старшей сестрицы, и я не знал, что ещё для неё придумать. Если бы не игры с детьми и не моя живопись, уж и не знаю, что бы я делал. Разумеется, я рассказывал девочкам сказки про птиц, про кукол, про деревья в лесу. Кое-какие сказки я сам сочинял. И когда меня просили что-нибудь повторить, я вечно сбивался, к вящему восторгу маленьких слушательниц, тотчас исправлявших мои промахи. Так и нейдут у меня из памяти те милые, благословенные дни. Бывало, рассказываю я им эти сказки, а обе слушают, сидя у меня на коленях.
Дни уже стоят сплошь ненастные, и чёрные ночи, сигналы почтового парохода отдаются в Сирилунне как волчий вой. От всего этого как-то тяжело и жутко на душе. "В море теперь - страсть!" - говорят в народе. Но Хартвигсен покуда не тревожится о своём галеасе. "Это ничего, ничего, что там Брамапутра на борту. Может, ветра им нет попутного". Однажды вечером хоть и хлещет злой ветер, но ясное небо сияет всеми звёздами, и я снова спускаюсь к пристани: там, с поворота к Хартвигсену хорошо глядеть на звёзды. Молоденький месяц почти не даёт света, а Млечный Путь зато раскинул по небу блистающий шлейф.
Я стою на повороте, Хартвигсен меня замечает с крыльца, он кричит, чтобы я зашёл. Мне неловко, что меня застукали так близко от дома, но я сразу к нему иду. Хартвигсен весел и доволен. "Уж нынче-то ночью "Фунтус" так и погонит к северу, - говорит он. - Экая ясная ночь - и ветер-то, а?".
Идя по коридору, я услышал, как шуршит платье: верно, Роза укладывается спать, подумал я.
Хартвигсен показывает мне диковины, какие купил ему в Бергене Свен-Сторож: водолазный костюм и еврейскую библию. Ах, он сущий ребёнок, и какая редкая смесь крестьянской сметки и простодушия! Он демонстрирует мне свою обнову словно драгоценность и редкость и проверяет, достаточно ли я преклоняюсь перед ним.
Не у каждого в доме такая одёжка сыщется! - говорит он. - Гляньте только на голову на эту! Прямо оторопь берёт! Вы думаете небось, мне от страха в него и не влезть? А? Да я его в первый же день надевал, а Свен-Сторож воздух накачивал.
- В нём, верно, не очень удобно ходить? - спрашиваю я.
- Не попляшешь, это нет. Ха-ха-ха, да и кабы я в эдаком наряде на танцы явился, все бы небось разбежались от Хартвича.
Но его внимание уже переключилось на еврейскую библию.
- Ну-ну, водолазный костюм со всеми причиндалами пусть себе тут повисит. Скоро тут от пола до потолка будет разного добра понавалено. А вот что вы скажете по поводу этой штуковины?
Библия была подержанная. Хартвигсен объяснил, что новой не достали.
- Их, говорят, уж и не печатают, вот как Лютер тогда отпечатал в Виттенберге, - сказал он. - Жалко, моя супруга уже легла, а то бы вы, может, нам почитали?
Я почитал немного, что сумел разобрать, и Хартвигсен шумно восторгался моей премудростью. Он достал из буфета вино и снова выразил сожаление, что его супруга ушла спать. Я сидел с ним долго, время текло, и я не жалел, что с нами нет Розы, я мог не бояться за себя, и всё-таки я сидел у неё в доме.
Когда я вышел от Хартвигсена, всё затянуло тучами, ни одной звезды не было в небе. С моря нёсся тяжкий гул. Мне в лицо ударяли снежные хлопья.
XXI
Ночью галеас "Фунтус" погиб во фьорде. Это было так странно, да, словно злая ворожба. Дело шло уже к утру, и тут начался снегопад, ненадолго, потом сразу опять прояснело. Но шквал был ужасный. Смотритель видел с башни конец катастрофы, все почти спаслись на двух шлюпках, но и шкипер Уле-Мужик, и жена его - оба погибли. И смотритель цинически заключал свой рассказ:
- Да-да, Брамапутра всегда была весела и общительна, вот и погибла среди разной морской живности.
Всё это просто не укладывалось в голове. Уму непостижимо. Подводный риф? Да, в самом деле, длинная банка, гребень. Но зачем понадобилось галеасу так далеко забирать на север? Все всегда идут к востоку от маяка. И "Фунтус", морской великан "Фунтус" несколько минут трепетал на рифе, потом скользнул назад, наполнился водой и канул в пучину.
Когда он был у самой цели, да, почти уже дома!
Хартвигсен сперва был сам не свой: как же, погибли двое служивших ему людей, он потерял судно и груз! Нет, это какие-то злые силы ему строили ковы, мстили ему нарочно за его деловитость и предприимчивость! Тьфу ты, чёрт! И что понесло галеас туда, к западу от маяка? Густой снег? Но нет, он валил же с просветами, маяк был виден час целый до самого крушения, то и дело совсем прояснялось!
Хартвигсен ломает себе голову над этой загадкой, приступается с нею ко мне, он ругается на чём свет стоит. "Нет, видно, Уле-Мужик тут чего-то не сообразил, - говорит он. - И на кой чёрт ему понадобился дамский пол на борту!". Хартвигсен винит во всём то шкипера, то Брамапутру.
Пока мы так стоим на дороге, подходит Свен-Сторож и рассказывает, как Уле-Мужик сам говорил ему в Бергене, что "Фунтус" по дороге домой должен пройти к западу от маяка, потому что потом он станет в дальней бухте на дрейфе.
- Кто приказал?
- Сам Мак.
Снова Хартвигсен ломает себе голову, он смотрит на дорогу, на нас, он мучительно думает. Он не очень-то доволен тем, что Мак отдал такое распоряжение за его спиной.
- Идёмте все к моему компаньону! - говорит он нам.
Мы застаём Мака в лавке. Хартвигсен выпячивает грудь и гордо, торжественно начинает:
- Слышу я, вы приказали вести "Фунтус" на запад от маяка и там стать на стоянку?
- Да, в дальней бухте, на дрейф.
- А я-то думал, все эти дела теперь моя забота!
Мак вытащил свой батистовый носовой платок и сказал:
- Я хотел как лучше, милый Хартвич.
- А, да чёрта ль мне в том, что вы хотели.
Мак смотрит на него добрым, сочувственным взглядом.
- Во-первых, вы держите галеас в Бергене до самой до зимы, - продолжает Хартвигсен, - зачем это, а? А потом, уж гружённый, он невесть куда должон идти в бурю и темь! А если Уле-Мужик даже не знал про риф?
- Про него каждый ребёнок знает. Но случаю было угодно, чтобы начался снегопад.
- Да-да, у вас на всё скорый ответ. А я вот потерял груз и судно! Это не шутка.
- Кто спорит. И я искренне о том сожалею, - отвечает Мак. - Тебе не повезло с твоей операцией. Я вот тоже все эти годы мог бы страховаться сам у себя. Однако я ни разу не пошёл на такой риск.
Хартвигсен не сдаётся:
- Всё бы шло своим чередом, если б не это ваше распоряжение. Вот я вас, к примеру, спрошу. Касаемо груза на моём галеасе. Ну, приди он в целости и сохранности и стань в эдакой дали, да это же нашим лошадкам за всю зиму не справиться. Аж подумать страшно. А тут мы бы вмиг его разгрузили, как прочие все суда.
Но Мак с величайшим расположением и сочувствием смотрел на своего обиженного компаньона. Да, у него на всё был скорый ответ, даже слишком скорый ответ, и, кажется, он вовсе не хотел оскорбить Хартвигсена своей улыбкой:
- Кое в чём ты прав, Хартвич. Но ты решительно сбрасываешь со счетов интересы наших друзей, купцов в отдалённых краях. Все товары на "Фунтусе" назначались им. Став в дальней бухте, "Фунтус" избавил бы наших клиентов от трудного обходного пути до нашей пристани. Я им это обещал, и они наши добрые клиенты круглый год, Хартвич. "Фунтус" вёз соль и муку, щепетильный и бакалейный товар на всю округу.
Пауза.
- Полагаю, не будь всех этих обстоятельств, - продолжал Мак, - у тебя были бы все основания для неудовольствия. А так я не вижу за собой никакой вины.
- Ни-ни! - сказал Хартвигсен и закусил губу. - Ну, а насчёт того, чтоб "Фунтус" торчал в Бергене аж после равноденствия - это и не ваш был вовсе приказ, а?
- Мой. Но я сам ждал заказов с дальних бухт. Сам посуди, как я мог выслать список, не дождавшись заказов?
- Шхуна небось не торчала в Бергене.
- Будто и с нею не могло приключиться беды! - ответил Мак. - Я, собственно, хочу только сказать, что никакой вины я за собою не чувствую.
Мак оправил на себе сюртук и застегнулся. И с видом непонятого и оскорблённого достоинства он двинулся к двери конторы, оставя своего компаньона.
Через несколько дней непогода улеглась, и Хартвигсен, взяв себе подмогу, отправился к рифу посмотреть, не всплыло ли что из груза. Но нет, ничего не всплыло. Не всплыли и трупы. Но на этот счёт один человек, спасшийся с "Фунтуса", рассказывал тёмную историю: будто бы Брамапутру и можно было спасти, но муж её, Уле-Мужик, притянул её к себе и увлёк за собой в пучину. Всё это тому человеку удалось разглядеть среди смятения и ада. И Брамапутра выла, и глаза у неё выскочили из орбит. Я спросил: "Что, шкипер с женой на борту не ладили?" - "Ещё как, - отвечал он. - Брамапутра ведь была безотказная душа, и шкипер день и ночь должен был за нею приглядывать. Совсем не высыпался. Уж мы ему и кричим про риф, а он одно на него ломит. Глаза ему заволокло, что ли".
"Так, может быть, Уле-Мужик нарочно повёл "Фунтус" прямо на риф", - подумал я. Как жестока любовь.
Дни шли, и Хартвигсен постепенно успокоился и оправился после своей потери. О, это уж третий его значительный убыток только за то время, что я в Сирилунне, Бог его знает, много ли подобных ударов может вынести человек! Но, верно, Хартвигсен сказочно богат, денег у него, верно, куры не клюют. Он уже говорит о страховке и о крушении с совершенным спокойствием. Хорошо ещё, что потеря выпала тому, кому она по плечу, - так он выразился. Он даже ещё больше теперь хорохорится и поговаривает о том, не купить ли ему вместо "Фунтуса" пароход. Но к Маку он, кажется, несколько утратил доверие. Тогда, в лавке, он, конечно, скрепился, не вышел из рамок благоприличия. Но компаньона своего он теперь, кажется, раскусил. Это почему же именно нынче понадобилось гнать "Фунтус" со всем грузом в дальнюю бухту? А как же прошлые-то годы? О, тут непременно крылось что-то. Багеты доставлены.
- Не подсобите ли вы мне со всеми моими картинами? - спрашивает меня Хартвигсен.
Тут же он вспоминает про картину, которую я преподнёс Розе, и желает мне за неё заплатить, да, он желает по-царски со мной расплатиться. Когда я отклоняю его предложение, он одобрительно смотрит на меня и обещает, что где я её повешу, там и будет она висеть во веки веков. Его супруге очень нравится эта картина.
В те дни, когда я прилаживаю рамы к картинам Хартвигсена, я то и дело застаю Розу одну или с Мартой. Роза теперь сама обучает девочку, и у неё к этому оказались удивительные способности. Старая Малене опять получила сто талеров и опять без всякого письма. Всё это так таинственно, рассказать - не поверят, но лопарь Гилберт побывал у Розы и её оповестил. Роза сама пошла к старой Малене и своими глазами видела деньги и конверт.
Роза говорит:
- Почерк не Николая. Но деньги от него.
- Да-да, - говорю я.
- Да, но Бенони говорит, он умер! - кричит она. - И я у Мака была, и Мак говорит, он умер.
- Зачем принимать это так близко к сердцу, - пытаюсь я сгладить противоречие. - Всё равно он сюда не явится.
- Ах, это так ужасно, - отвечает она. - Не надо было разводиться, никогда не надо разводиться. И он, может быть, жив.
Мне стало невмоготу от её тоскливых воспоминаний, к тому же я ревновал её к этому вечному Николаю, и я сказал:
- Да, и он, конечно, вернётся, ждите!