В ту же минуту лампа гасла, ящики с грохотом закрывались, торопливо натягивая пальто, Филя протискивался сквозь толпу и выходил. Как зачарованный, я плелся за ним. Ударившись головой об стенку на повороте лестницы, выходил во двор. У дверей конторы стоял грузовик, обвитый красной лентой, и на грузовике лежал, глядя в осеннее небо закрытыми глазами, пожарный. Каска сверкала у него в ногах, а в головах лежали еловые ветви. Филя без шапки, с торжественным лицом, стоял у грузовика и беззвучно отдавал какие-то приказания Кускову, Баквалину и Клюквину.
Грузовик дал сигнал и выехал на улицу. Тут же из подъезда театра раздавались резкие звуки тромбонов. Публика с вялым изумлением останавливалась, останавливался и грузовик. В подъезде театра виден был бородатый человек в пальто, размахивающий дирижерской палочкой. Повинуясь ей, несколько сверкавших труб громкими звуками оглашали улицу. Потом звуки обрывались так же внезапно, как и начинались, и золотые раструбы и русая эспаньолка скрывались в подъезде.
Кусков вскакивал в грузовик, трое пожарных становились по углам гроба, и, провожаемый напутственным Филиным жестом, грузовик уезжал в крематорий, а Филя возвращался в контору.
Громаднейший город пульсирует, и всюду в нем волны - прильет и отольет. Иногда слабела без всякой видимой причины волна Филиных посетителей, и Филя позволял себе откинуться в кресле, кой с кем и пошутить, размяться.
- А меня к тебе прислали, - говорил актер какого-то другого театра.
- Нашли, кого прислать, - бузотера, - отвечал Филя, смеясь одними щеками (глаза Фили никогда не смеялись).
В Филину дверь входила очень хорошенькая дама в великолепно сшитом пальто и с черно-бурой лисой на плечах. Филя приветливо улыбался даме и кричал:
- Бонжур, Мисси!
Дама радостно смеялась в ответ. Вслед за дамой в комнату входил развинченной походкой, в матросской шапке, малый лет семи с необыкновенно надменной физиономией, вымазанной соевым шоколадом, и с тремя следами от ногтей под глазом. Малый тихо икал через правильные промежутки времени. За малым входила полная и расстроенная дама.
- Фуй, Альёша! - восклицала она с немецким акцентом.
- Амалия Иванна! - тихо и угрожающе говорил малый, исподтишка показывая Амалии Ивановне кулак.
- Фуй, Альёшь! - тихо говорила Амалия Ивановна.
- А, здоровы - восклицал Филя, протягивая малому руку.
Тот, икнув, кланялся и шаркал ногой.
- Фуй, Альёшь, - шептала Амалия Ивановна.
- Что же это у тебя под глазом? - спрашивал Филя.
- Я, - икая, шептал малый повесив голову, - с Жоржем подрался…
- Фуй, Альёша, - одними губами и совершенно механически шептала Амалия Ивановна.
- Сэ доммаж! - рявкал Филя и вынимал из стола шоколадку.
Мутные от шоколада глаза малого на минуту загорались огнем, он брал шоколадку.
- Альёша, ти съел сегодня читирнадцать, - робко шептала Амалия Ивановна.
- Не врите, Амалия Ивановна, - думая, что говорит тихо, гудел малый.
- Фуй, Альёша!..
- Филя, вы меня совсем забыли, гадкий! - тихо восклицала дама.
- Нон, мадам, энпоссибль! - рявкал Филя. - Мэ ле заффер тужур!
Дама смеялась журчащим смехом, била Филю перчаткой по руке.
- Знаете что, - вдохновенно говорила дама. - Дарья моя сегодня испекла пирожки, приходите ужинать. А?
- Авек плезир! - восклицал Филя и в честь дамы зажигал глаза медведя.
- Как вы меня испугали, противный Филька! - восклицала дама.
- Альёша! Погляди, какой медведь, - искусственно восторгалась Амалия Ивановна, - якоби живой!
- Пустите, - орал малый и рвался к барьеру.
- Фуй, Альёша…
- Захватите с собой Аргунина, - восклицала как бы осененная вдохновением дама.
- Иль жу!
- Пусть после спектакля приезжает, - говорила дама, поворачиваясь спиной к Амалии Ивановне.
- Же транспорт люи.
- Ну, милый, вот и хорошо. Да, Филенька, у меня к вам просьба. Одну старушку не можете ли вы устроить куда-нибудь на "Дон-Карлоса"? А? Хоть в ярус? А, золотко?
- Портниха? - спрашивал Филя, всепонимающими глазами глядя на даму.
- Какой вы противный! - восклицала дама. - Почему непременно портниха? Она вдова профессора и теперь…
- Шьет белье, - как бы во сне говорил Филя, вписывая в блокнот:
"Белошвей. Ми. боков, яр. 13-го".
- Как вы догадались! - хорошея, восклицала дама.
- Филипп Филиппович, вас в дирекцию к телефону, - рявкал Баквалин.
- Сейчас!
- А я пока мужу позвоню, - говорила дама. Филя выскакивал из комнаты, а дама брала трубку, набирала номер.
- Кабинет заведующего. Ну, как у тебя? А к нам я сегодня Филю позвала пирожки есть. Ну, ничего. Ты поспи часок. Да, еще Аргунин напросился… Ну, неудобно же мне… Ну, прощай, золотко. А что у тебя голос какой-то расстроенный? Ну, целую.
Я, вдавившись в клеенчатую спинку дивана и закрывая глаза, мечтал. "О, какой мир… мир наслаждения, спокойствия…" Мне представлялась квартира этой неизвестной дамы. Мне казалось почему-то, что это огромная квартира, что в белой необъятной передней на стене висит в золотой раме картина, что в комнатах всюду блестит паркет. Что в средней рояль, что громадный ков…
Мечтания мои прервал вдруг тихий стон и утробное ворчание. Я открыл глаза.
Малый, бледный смертельной бледностью, закатив глаза под лоб, сидел на диване, растопырив ноги на полу. Дама и Амалия Ивановна кинулись к нему. Дама побледнела.
- Алеша! - вскричала дама, - что с тобой?!
- Фуй, Альёша! Что с тобой?! - воскликнула и Амалия Ивановна.
- Голова болит, - вибрирующим слабым баритоном ответил малый, и шапка его съехала на глаз. Он вдруг надул щеки и еще более побледнел.
- О боже! - вскричала дама.
Через несколько минут во двор влетел открытый таксомотор, в котором, стоя, летел Баквалин.
Малого, вытирая ему рот платком, под руки вели из конторы.
О, чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет. Вспомните же меня и вы!
Глава 12
Сивцев Вражек
Я и не заметил, как мы с Торопецкой переписали пьесу. И не успел я подумать, что будет теперь далее, как судьба сама подсказала это.
Клюквин привез мне письмо.
Глубочайше уважаемый
Леонтий Сергеевич!..
Почему, черт возьми, им хочется, чтобы я был, Леонтием Сергеевичем? Вероятно, это удобнее выговаривать, чем Сергей Леонтьевич?.. Впрочем, это неважно!
…Вы должны читать Вашу пиэсу Ивану Васильевичу. Для этого Вам надлежит прибыть в Сивцев Вражек 13-го в понедельник в 12 часов дня.
Глубоко преданный
Фома Стриж.
Я взволновался чрезвычайно, понимая, что письмо это исключительной важности.
Я решил так: крахмальный воротник, галстук синий, костюм серый. Последнее решить было нетрудно, ибо серый костюм был моим единственным приличным костюмом.
Держаться вежливо, но с достоинством и, боже сохрани, без намека на угодливость.
Тринадцатое, как хорошо помню, было на другой день, и утром я повидался в театре с Бомбардовым.
Наставления его показались мне странными до чрезвычайности.
- Как пройдете большой серый дом, - говорил Бомбардов, - повернете налево, в тупичок. Тут уж легко найдете. Ворота резные, чугунные, дом с колоннами. С улицы входа нету, а поверните за угол во дворе. Там увидите человека в тулупе, он у вас спросит: "Вы зачем?" - а вы ему скажите только одно слово "Назначено".
- Это пароль? - спросил я. - А если человека не будет?
- Он будет, - сказал холодно Бомбардов и продолжал: - За углом, как раз напротив человека в тулупе, вы увидите автомобиль без колес на домкрате, а возле него ведро и человека, который моет автомобиль.
- Вы сегодня там были? - спросил я в волнении.
- Я был там месяц тому назад.
- Так почем же вы знаете, что человек будет мыть автомобиль?
- Потому, что он каждый день его моет, сняв колеса.
- А когда же Иван Васильевич ездит в нем?
- Он никогда в нем и не ездит.
- Почему?
- А куда же он будет ездить?
- Ну, скажем, в театр?
- Иван Васильевич в театр приезжает два раза в год на генеральные репетиции, и тогда ему нанимают извозчика Дрыкина.
- Вот тебе на! Зачем же извозчик, если есть автомобиль?
- А если шофер умрет от разрыва сердца за рулем, а автомобиль возьмет да и въедет в окно, тогда что прикажете делать?
- Позвольте, а если лошадь понесет?
- Дрыкинская лошадь не понесет. Она только шагом ходит. Напротив же как раз человека с ведром - дверь. Войдите и подымайтесь по деревянной лестнице. Потом еще дверь. Войдите. Там увидите черный бюст Островского. А напротив беленькие колонны и черная-пречерная печка, возле которой сидит на корточках человек в валенках и топит ее.
Я рассмеялся.
- Вы уверены, что он непременно будет и непременно на корточках?
- Непременно, - сухо ответил Бомбардов, ничуть не смеясь.
- Любопытно проверить!
- Проверьте. Он спросит тревожно: "Вы куда?" А вы ответьте…
- Назначено?
- Угу. Тогда он вам скажет: "Пальтецо снимите здесь", - и вы попадете в переднюю, и тут выйдет к вам фельдшерица и спросит; "Вы зачем?" И вы ответите…
Я кивнул головой.
- Иван Васильевич вас спросит первым долгом, кто был ваш отец. Он кто был?
- Вице-губернатор.
Бомбардов сморщился.
- Э… нет, это, пожалуй, не подходит. Нет, нет. Вы скажите так: служил в банке.
- Вот уж это мне не нравится. Почему я должен врать с первого же момента?
- А потому что это может его испугать, а…
Я только моргал глазами.
- …а вам все равно, банк ли, или что другое. Потом он спросит, как вы относитесь к гомеопатии. А вы скажите, что принимали капли от желудка в прошлом году и они вам очень помогли.
Тут прогремели звонки, Бомбардов заторопился, ему нужно было идти на репетицию, и дальнейшие наставления он давал сокращенно.
- Мишу Панина вы не знаете, родились в Москве, - скороговоркой сообщал Бомбардов, - насчет Фомы скажите, что он вам не понравился. Когда будете насчет пьесы говорить, то не возражайте. Там выстрел в третьем акте, так вы его не читайте…
- Как не читать, когда он застрелился?!
Звонки повторились. Бомбардов бросился бежать в полутьму, издали донесся его тихий крик:
- Выстрела не читайте! И насморка у вас нет!
Совершенно ошеломленный загадками Бомбардова, я минута в минуту в полдень был в тупике на Сивцевом Вражке.
Во дворе мужчины в тулупе не было, но как раз на том месте, где Бомбардов и говорил, стояла баба в платке. Она спросила: "Вам чего?" - и подозрительно поглядела на меня. Слово "назначено" совершенно ее удовлетворило, и я повернул за угол. Точка в точку в том месте, где было указано, стояла кофейного цвета машина, но на колесах, и человек тряпкой вытирал кузов. Рядом с машиной стояло ведро и какая-то бутыль.
Следуя указаниям Бомбардова, я шел безошибочно и попал к бюсту Островского. "Э…" - подумал я, вспомнив Бомбардова: в печке весело пылали березовые дрова, но никого на корточках не было. Но не успел я усмехнуться, как старинная дубовая темно-лакированная дверь открылась, и из нее вышел старикашка с кочергой в руках и в заплатанных валенках. Увидев меня, он испугался и заморгал глазами. "Вам что, гражданин?" - спросил он. "Назначено", - ответил я, упиваясь силой магического слова. Старикашка посветлел и махнул кочергой в направлении другой двери. Там горела старинная лампочка под потолком. Я снял пальто, под мышку взял пьесу, стукнул в дверь. Тотчас за дверью послышался звук снимаемой цепи, потом повернулся ключ в дверях, и выглянула женщина в белой косынке и белом халате. "Вам что?" - спросила она. "Назначено", - ответил я. Женщина посторонилась, пропустила меня внутрь и внимательно поглядела на меня.
- На дворе холодно? - спросила она.
- Нет, хорошая погода, бабье лето, - ответил я.
- Насморка у вас нету? - спросила женщина.
Я вздрогнул, вспомнив Бомбардова, и сказал:
- Нет, нету.
- Постучите сюда и входите, - сурово сказала женщина и скрылась. Перед тем как стукнуть в темную, окованную металлическими полосами дверь, я огляделся.
Белая печка, громадные шкафы какие-то. Пахло мятой и еще какой-то приятной травой. Стояла полная тишина, и она вдруг прервалась боем хриплым. Било двенадцать раз, и затем тревожно прокуковала кукушка за шкафом.
Я стукнул в дверь, потом нажал рукой на громадное тяжкое кольцо, дверь впустила меня в большую светлую комнату.
Я волновался, я ничего почти не разглядел, кроме дивана, на котором сидел Иван Васильевич. Он был точно такой же, как на портрете, только немножко свежее и моложе. Черные его, чуть тронутые проседью, усы были прекрасно подкручены. На груди, на золотой цепи, висел лорнет.
Иван Васильевич поразил меня очаровательностью своей улыбки.
- Очень приятно, - молвил он, чуть картавя, - прошу садиться.
И я сел в кресло.
- Ваше имя и отчество? - ласково глядя на меня, спросил Иван Васильевич.
- Сергей Леонтьевич.
- Очень приятно! Ну-с, как изволите поживать, Сергей Пафнутьевич? - И, ласково глядя на меня, Иван Васильевич побарабанил пальцами по столу, на котором лежал огрызок карандаша и стоял стакан с водой, почему-то накрытый бумажкою.
- Покорнейше благодарю вас, хорошо.
- Простуды не чувствуете?
- Нет.
Иван Васильевич как-то покряхтел и спросил:
- А здоровье вашего батюшки как?
- Мой отец умер.
- Ужасно, - ответил Иван Васильевич, - а к кому обращались? Кто лечил?
- Не могу сказать точно, но, кажется, профессор… профессор Янковский.
- Это напрасно, - отозвался Иван Васильевич, - нужно было обратиться к профессору Плетушкову, тогда бы ничего не было.
Я выразил на своем лице сожаление, что не обратились к Плетушкову.
- А еще лучше… гм… гм… гомеопаты, - продолжал Иван Васильевич, - прямо до ужаса всем помогают. - Тут он кинул беглый взгляд на стакан. - Вы верите в гомеопатию?
"Бомбардов - потрясающий человек" - подумал я и начал что-то неопределенно говорить:
- С одной стороны, конечно… Я лично… хотя многие и не верят…
- Напрасно - сказал Иван Васильевич, - пятнадцать капель, и вы перестанете что-нибудь чувствовать. - И опять он покряхтел и продолжал: - А ваш батюшка, Сергей Панфилыч, кем был?
- Сергей Леонтьевич, - ласково сказал я.
- Тысячу извинений! - воскликнул Иван Васильевич. - Так он кем был?
"Да не стану я врать!" - подумал я и сказал:
- Он служил вице-губернатором.
Это известие согнало улыбку с лица Ивана Васильевича.
- Так, так, так, - озабоченно сказал он, помолчал, побарабанил и сказал: - Ну-с, приступим.
Я развернул рукопись, кашлянул, обмер, еще раз кашлянул и начал читать.
Я прочел заглавие, потом длинный список действующих лиц и приступил к чтению первого акта:
- "Огоньки вдали, двор, засыпанный снегом, дверь флигеля. Из флигеля глухо слышен "Фауст", которого играют на рояли…"
Приходилось ли вам когда-либо читать пьесу один на один кому-нибудь? Это очень трудная вещь, уверяю вас. Я изредка поднимал глаза на Ивана Васильевича, вытирал лоб платком.
Иван Васильевич сидел совершенно неподвижно и смотрел на меня в лорнет, не отрываясь. Смутило меня чрезвычайно то обстоятельство, что он ни разу не улыбнулся, хотя уже в первой картине были смешные места. Актеры очень смеялись, слыша их на чтении, а один рассмеялся до слез.
Иван же Васильевич не только не смеялся, но даже перестал крякать. И всякий раз, как я поднимал на него взор, видел одно и то же: уставившийся на меня золотой лорнет и в нем немигающие глаза. Вследствие этого мне стало казаться, что смешные эти места вовсе не смешны.
Так я дошел до конца первой картины и приступил ко второй. В полной тишине слышался только мой монотонный голос, было похоже, что дьячок читает по покойнику.
Мною стала овладевать какая-то апатия и желание закрыть толстую тетрадь. Мне казалось, что Иван Васильевич грозно скажет: "Кончится ли это когда-нибудь?" Голос мой охрип, я изредка прочищал горло кашлем, читал то тенором, то низким басом, раза два вылетели неожиданные петухи, но и они никого не рассмешили - ни Ивана Васильевича, ни меня.
Некоторое облегчение внесло внезапное появление женщины в белом. Она бесшумно вошла, Иван Васильевич быстро посмотрел на часы. Женщина подала Ивану Васильевичу рюмку, Иван Васильевич выпил лекарство, запил его водою из стакана, закрыл его крышечкой и опять поглядел на часы. Женщина поклонилась Ивану Васильевичу древнерусским поклоном и надменно ушла.
- Ну-с, продолжайте, - сказал Иван Васильевич, и я опять начал читать. Далеко прокричала кукушка. Потом где-то за ширмами прозвенел телефон.
- Извините, - сказал Иван Васильевич, - это меня зовут по важнейшему делу из учреждения. - Да, - послышался его голос из-за ширм, - да… Гм… гм… Это все шайка работает. Приказываю держать все это в строжайшем секрете. Вечером у меня будет один верный человек, и мы разработаем план…
Иван Васильевич вернулся, и мы дошли до конца пятой картины. И тут в начале шестой произошло поразительное происшествие. Я уловил ухом, как где-то хлопнула дверь, послышался где-то громкий и, как мне показалось, фальшивый плач, дверь, не та, в которую я вошел, а, по-видимому, ведущая во внутренние покои, распахнулась, и в комнату влетел, надо полагать осатаневший от страху, жирный полосатый кот. Он шарахнулся мимо меня к тюлевой занавеске, вцепился в нее и полез вверх. Тюль не выдержал его тяжести, и на нем тотчас появились дыры. Продолжая раздирать занавеску, кот долез до верху и оттуда оглянулся с остервенелым видом. Иван Васильевич уронил лорнет, и в комнату вбежала Людмила Сильвестровна Пряхина. Кот, лишь только ее увидел, сделал попытку полезть еще выше, но дальше был потолок. Животное сорвалось с круглого карниза и повисло, закоченев, на занавеске.
Пряхина вбежала с закрытыми глазами, прижав кулак со скомканным и мокрым платком ко лбу, а в другой руке держа платок кружевной, сухой и чистый. Добежав до середины комнаты, она опустилась на одно колено, наклонила голову и руку протянула вперед, как бы пленник, отдающий меч победителю.
- Я не сойду с места, - прокричала визгливо Пряхина, - пока не получу защиты, мой учитель! Пеликан - предатель! Бог все видит, все!
Тут тюль хрустнул, и под котом расплылась полуаршинная дыра.
- Брысь!! - вдруг отчаянно крикнул Иван Васильевич и захлопал в ладоши.
Кот сполз с занавески, распоров ее донизу, и выскочил из комнаты, а Пряхина зарыдала громовым голосом и, закрыв глаза руками, вскричала, давясь в слезах: