- Я думаю, - сказал он придушенным голосом, - что есть кой-кто, кого бы тебе следовало пожалеть еще ранее Искериота. Не полагал ли ты, что римский прокуратор выпустит негодяя, произносившего бунтовщические речи против кесаря? Итак, Марк Крысобой, Иуда из Кериота, люди, которые били тебя на базаре, и я, это все - добрые люди? А злых людей нет на свете?
- Нет, - ответил арестант.
- И настанет царство истины?
- Настанет, - сказал арестант.
- В греческих ли книгах ты вычитал это или дошел своим умом?
- Своим умом дошел, - ответил арестант.
- Оно не настанет, - вдруг закричал Пилат больным голосом, как кричал при Идиставизо: "Крысобой попался!" - Сейчас, во всяком случае, другое царство, и, если ты рассчитывал проповедовать и дальше, оставь на это надежду. Твоя проповедь может прерваться сегодня вечером! Веришь ли ты в богов?
- Я верю в Бога, - ответил арестант.
- Так помолись же ему сейчас, да покрепче, чтобы он помутил разум Каиафы. Жена, дети есть? - вдруг тоскливо спросил Пилат и бешеным взором проводил ласточку, которая выпорхнула.
- Нет.
- Ненавистный город, - заговорил Пилат и потер руки, как бы обмывая их, - лучше бы тебя зарезали накануне. Не разжимай рот! И если ты произнесешь хотя одно слово, то поберегись меня!
И Пилат закричал:
- Эй! Ко мне!
Тут же в зале Пилат объявил секретарю, что он утверждает смертный приговор Синедриона, приказал Ешуа взять под стражу, кормить, беречь, как зеницу ока, и Марку Крысобою сказал:
- Не бить!
Затем Пилат приказал пригласить к нему во дворец председателя Синедриона, первосвященника Каиафу.
Примерно через полчаса под жгучим уже солнцем у балкона стояли прокуратор и Каиафа. В саду было тихо, но вдали ворчало, как в прибое, море и доносило изредка к балкону слабенькие выкрики продавцов воды, - верный знак, что ершалаимская толпа тысяч в пять собралась у лифостротона, ожидая с любопытством приговора.
Пилат начал с того, что вежливо пригласил Каиафу войти во дворец.
Каиафа извинился и отказался, сославшись на то, что закон ему не позволяет [сделать это] накануне праздника.
- Я утвердил приговор мудрого Синедриона, - заговорил Пилат по-гречески, - итак, первосвященник, четверо приговорены к смертной казни. Двое числятся за мной, и о них здесь речь идти не будет. Но двое - за Синедрионом - Варраван Иисус, приговоренный за попытку возмущения в Ершалаиме и убийство двух городских стражников, и второй - Га-Ноцри Ешуа, или Иисус. Завтра праздник Пасхи. Согласно закону, одного из двух преступников нужно будет выпустить на свободу в честь праздника. Укажи же мне, первосвященник, кого из двух преступников желает освободить Синедрион - Варравана Иисуса или Га-Ноцри Иисуса? Прибавлю к этому, что я, как представитель римской власти, ходатайствую о выпуске Га-Ноцри. Он - сумасшедший, а особенно дурных последствий его проповедь не имела. Храм оцеплен легионерами и охраняется, ершалаимские зеваки и врали, - вяло и скучным голосом говорил Пилат, - ходившие за Га-Ноцри, разогнаны, Га-Ноцри можно выслать из Ершалаима; между тем в лице Варравана мы имеем дело с очень опасным человеком; не говоря уже о том, что он убийца, но взяли его с бою и в то время, когда он призывал к прямому бунту против римской власти. Итак?
Чернобородый Каиафа ответил прокуратору:
- Великий Синедрион в моем лице просит выпустить Варравана.
- Даже после моего ходатайства? - спросил Пилат и, чтобы прочистить горло, глотнул слюну. - Повтори, первосвященник.
- Даже после твоего ходатайства прошу за Варравана, - твердо повторил Каиафа.
- Подумай, первосвященник, прежде чем в третий раз ответить, - глухо сказал Пилат.
- В третий раз прошу за Варравана, - отозвал <…> <…> неповинного бродячего философа! Темным изуверам от него - беда! Вы предпочитаете иметь дело с разбойником! Но, Каиафа, дешево ты не купишь Га-Ноцри, это уж я тебе говорю! Увидишь ты легионы в Ершалаиме, услышишь ты плач!
- Знаю, знаю, Пилат, - сказал тихо Каиафа, - ты ненавидишь народ иудейский и много зла ему еще причинишь, но вовсе ты его не погубишь!
Наступило молчание.
- О, род преступный! О, темный род! - вдруг негромко воскликнул Пилат, покривив рот и качая головою.
Каиафа побледнел и сказал, причем губы его тряслись:
- Если ты, игемон, еще что-нибудь оскорбительное скажешь, уйду и не выйду с тобой на лифостротон!
Пилат поднял голову, увидел, что раскаленный шар как раз над головой и тень Каиафы съежилась у него под ногами, и сказал спокойным голосом:
- Полдень - пора на лифостротон.
Через несколько минут на каменный громадный помост поднялся прокуратор Иудеи, следом за ним первосвященник Каиафа и охрана Пилата.
Многотысячная толпа взревела, и тотчас цепи легионеров подались вперед и оттеснили ее. Она взревела еще сильнее, и до Пилата донеслись отдельные слова, обрывки хохота, вопли придавленных, свист.
Сжигаемый солнцем, прокуратор поднял правую руку, и шум словно сдунуло с толпы. Тогда Пилат набрал воздуху и крикнул, и голос, сорванный военными командами, понесло над толпой:
- Именем императора!
В ту же секунду над цепями солдат поднялись лесом копья, сверкнули, поднявшись, римские орлы, взлетели на копьях охапки сена.
- Бродяга и тать, именуемый Иисус Га-Ноцри, совершил преступление против кесаря!..
Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце, и оно выжгло ему глаза. Зеленым огнем загорелся его мозг, и опять над толпой полетели хриплые слова:
- Вот он, этот бродяга и тать!
Пилат не обернулся, ему показалось, что солнце зазвенело, лопнуло и заплевало ему уши. Он понял, что на помост ввели Га-Ноцри и, значит, взревела толпа. Пилат поднял руку, опять услышал тишину и выкрикнул:
- И вот этот Га-Ноцри будет сейчас казнен!
Опять Пилат дал толпе выдохнуть вой и опять послал слова:
- Чтобы все знали, что мы не имеем царя, кроме кесаря!
Тут коротко, страшно прокричали в шеренгах солдаты, и продолжал Пилат:
- Но кесарь великодушен, и поэтому второму преступнику Иисусу Вар-Раввану…
"Вот их поставили рядом", - подумал Пилат и, когда стихло, продолжал; и слова, выкликаемые надтреснутым голосом, летели над Ершалаимом:
- …осужденному за призыв к мятежу, кесарь император в честь вашего праздника, согласно обычаю, по ходатайству великого Синедриона, подарил жизнь!
Вар-Равван, ведомый за правую руку Марком Крысобоем, показался на лифостротоне между расступившихся солдат. Левая сломанная рука Вар-Раввана висела безжизненно. Вар-Равван прищурился от солнца и улыбнулся толпе, показав свой с выбитыми передними зубами рот.
И уже не просто ревом, а радостным стоном, визгом встретила толпа вырвавшегося из рук смерти разбойника и забросала его финиками, кусками хлеба, бронзовыми деньгами.
Улыбка Раввана была настолько заразительна, что передалась и Га-Ноцри.
И Га-Ноцри протянул руку, вскричал:
- Я радуюсь вместе с тобой, добрый разбойник! Иди, живи!
И тут же Раввана Крысобой легко подтолкнул в спину, и Вар-Равван, оберегая больную руку, сбежал по боковым ступенькам с каменного помоста и был поглощен воющей толпой.
Тут Ешуа оглянулся, все еще сохраняя на лице улыбку, но отражения ее ни на чьем лице не встретил. Тогда она сбежала с его лица. Он повернулся, ища взглядом Пилата. Но того уже не было на лифостротоне.
Ешуа попытаются улыбнуться Крысобою, но и Крысобой не ответил. Был серьезен так же, как и все кругом.
Ешуа глянул с лифостротона, увидел, что шумящая толпа отлила от лифостротона, а на ее место прискакал конный сирийский отряд, и Ешуа услышал, как каркнула чья-то картавая команда.
Тут Ешуа стал беспокоен. Тревожно покосился на солнце. Оно опалило ему глаза, он закрыл их и почувствовал, что его подталкивают в спину, чтобы он шел.
Он заискивающе улыбнулся какому-то лицу. Это лицо осталось серьезным, и Ешуа двинулся с лифостротона.
И было десять часов утра.
Глава 3
Седьмое доказательство
- И было десять часов утра, многоуважаемый Иван Николаевич, - сказал профессор.
Иван провел рукой по лицу, как человек, только что очнувшийся после сна, и увидел, что на Патриарших прудах вечер.
Дышать стало полегче, вода в пруде почернела, легкая лодочка скользила по ней, слышался всплеск весла. Небо как бы выцвело над Москвой, и видна уже была в высоте луна, но не золотая еще, а белая. Голоса под липами зазвучали мягче, по-вечернему.
"Как это я не заметил, что он наплел целый рассказ? - подумал Иван. - Вот уже и вечер, а может, это и не он рассказывал, а просто я заснул?"
Но, очевидно, рассказывал профессор, или Берлиозу приснилось то же, что и Ивану, потому что Берлиоз сказал, всматриваясь в лицо иностранцу:
- Ваш рассказ очень интересен, хотя и не совпадает с евангельскими рассказами…
- Ну уж кому же лучше знать это происшествие, чем мне, - ответил очевидец самонадеянный профессор.
- Боюсь, - сказал Берлиоз, - что никто не может подтвердить, что все это так и происходило…
- Нет, это может кто подтвердить, - ломаным языком отозвался профессор и вдруг таинственно поманил обеими руками приятелей к себе.
Те наклонились к нему, и он сказал, но уж без всякого акцента:
- Дело в том, что я лично присутствовал при всем этом. Был на балконе у Понтия Пилата и на лифостротоне, но только тайно, инкогнито, так сказать, так что, пожалуйста, - никому ни слова и полнейший секрет! Т-сс!
Наступило молчание, и Берлиоз побледнел.
- Вы… вы сколько времени в Москве? - дрогнувшим голосом спросил он.
- Я сейчас только что приехал в Москву, - растерянно ответил профессор, и тут только приятели догадались заглянуть ему в глаза и увидели - Берлиоз, что левый зеленый глаз у него совершенно безумен, а Понырев, что правый - мертв и черен.
"Вот все и разъяснилось! - подумал Берлиоз. - Приехал сумасшедший немец! Или только что спятил. Вот так история!"
Берлиоз был решительным и сообразительным человеком. Прежде всего, откинувшись на спинку скамьи, он замигал за спиной профессора Ивану Николаевичу - мол, не противоречь ему! - и Иван его понял.
- Да, да, да! - заговорил Берлиоз возбужденно. - Впрочем, все это возможно… очень возможно… и Понтий Пилат и балкон… А вы один приехали или с супругой?..
- Один, один, я всегда один, - горько ответил профессор.
- А ваши вещи где, профессор? - вкрадчиво продолжал осведомляться Мирцев. - В "Метрополе"? Вы где остановились?
- Я - нигде, - ответил немец, тоскливо и дико блуждая зеленым глазом по Патриаршим прудам.
- Как?! А где же вы будете жить?
- В вашей квартире, - вдруг, развязно подмигнув, ответил сумасшедший.
- Я… очень рад, но, право, вам будет у меня неудобно… В "Метрополе" чудные номера, первоклассная гостиница…
- А дьявола тоже нет? - вдруг раздраженно спросил сумасшедший у Ивана.
- И дьявола…
- Не противоречь! - шепнул Мирцев.
- Нету никакого дьявола! - растерявшись, закричал Иван не то, что нужно. - Вот вцепился! Перестаньте вы психовать!
Безумный расхохотался так, что из липы над головами сидящих выпорхнул воробей.
- Ну уж это положительно интересно, - трясясь от хохота, проговорил немец, - что ж это у вас действительно ничего нету! Что ни спросишь - нету! Нету!
- Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, профессор, - бормотал Мирцев, - вы посидите минуточку с товарищем Поныревым, а я только сбегаю на угол, позвоню по телефону, а потом мы вас проводим, ведь вы не знаете города!..
План Мирцева был правилен: добежать до ближайшего телефона-автомата и позвонить куда следует, что, вот, приезжий из-за границы консультант бродит по Патриаршим прудам в состоянии ненормальном. Так вот, чтобы приняли меры, а то получается какая-то неприятная чепуха.
- Позвонить? Пожалуйста, позвоните, - отозвался бойкий профессор, - но умоляю вас на прощание, поверьте хоть в то, что дьявол существует! Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство!
- Хорошо, хорошо, - фальшиво-ласково проговорил Мирцев и, подмигнув расстроенному Ивану, которому вовсе не улыбалось караулить сумасшедшего, устремился по аллее к выходу на угол Бронной и переулка.
А профессор тотчас как будто и выздоровел и посвежел.
- Михаил Александрович! - крикнул он вдогонку Мирцеву.
Мирцев, вздрогнув, остановился, но вспомнил про журнал и несколько успокоился.
- А?
- Не прикажете ли, я велю дать телеграмму вашему дяде в Киев?
Опять дрогнул Мирцев. "Откуда же он знает, что у меня дядя в Киеве? Эге… ге… Уж не прав ли Иван… Это не иностранец! Ой, какая история! Звонить, звонить! Его быстро разъяснят!" И, уже не слушая больше, он побежал дальше.
И тут со скамейки у самого выхода поднялся навстречу редактору в точности тот самый субъект, что совсем недавно соткался из жирного зноя. Только сейчас он был уже не воздушный, а обыкновенный, плотский, так что Мирцев в наступающем предвечерьи отчетливо разглядел, что усишки у него как куриные перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные, жокейский картузик, а брючки клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки.
Михаил Александрович содрогнулся, попятился даже, но утешил себя мыслью, что это глупое совпадение, что вообще сейчас думать об этом некогда.
- Турникет ищете, гражданин? - треснувшим тенором осведомился субъект. - Вы аккуратны, секунда в секунду, и хорошо… Ваш срок истекает, гражданин… Сюда пожалуйте! Прямо попадете, куда надо… С вас бы за указание на четверть литра, - кривляясь, кричал субъект, - бывшему регенту!..
Но Мирцев не стал слушать назойливого ломаку-попрошайку и быстро тронулся к турникету.
Он повернул его и собрался шагнуть, как вдруг в темнеющем воздухе над ним вспыхнул красный и белый свет - загорелся стеклянный ящик с надписью: "Берегись трамвая!"
Тотчас и подлетел этот трамвай, вышедший с Садовой на Бронную. Выйдя на прямую, он внезапно осветился электричеством, наддал, взвыл.
Осторожный Мирцев, хоть и стоял безопасно, решил попятиться за турникет. Он переложил руку на турникете, переступил, и сейчас же рука его скользнула и сорвалась, нога поехала по булыжникам неудержимо, как по льду, другую подбросило, и Мирцев оказался лежащим на рельсах. Он упал навзничь, успел повернуться и, повернувшись, увидел в высоте где-то сбоку уже позлащенную луну, а над собою в стекле - белое от смертельного ужаса девичье лицо вожатой. Она была в красной повязочке.
Мирцев не успел ни крикнуть, ни простонать. Вожатая ударила по тормозу, взвизгнула, вагон сел носом в землю, подпрыгнул потом и сразу накрыл Мирцева. Стекла вылетели. Луна сбоку прыгнула и разлетелась в куски, чей-то голос в мозгу крикнул: "О, Боже! Неужели!" Тело скомкало, и с рельса выбросило на Бронную круглый, темный предмет - отрезанную голову Мирцева.
Глава 4
Погоня
Утихли безумные женские визги на Бронной, отсверлили свистки милиционеров, отвыли сирены двух машин, увезших - одна обезглавленное тело, а другая - раненных стеклами вожатую и милиционера, бывшего на передней площадке, а Иван Николаевич Понырев, как упал на скамейку, не добежав до турникета, так и остался на ней сидеть.
Он несколько раз пытаются подняться, но ноги его не послушались, с Иваном случилось что-то вроде паралича.
Вспоминая, как голова подскакивала в сумерках по мостовой, Иван несколько раз укусил себя за руку до крови. Про сумасшедшего немца он забыл и старался понять только одно, как это может быть, что вот только что, только что он говорил с этим человеком и через минуту… голова… голова… О, Боже, как же это может быть?
Народ бежал по аллее мимо обезумевшего Ивана, возбужденно перебрасываясь словами, но Иван никаких слов не воспринимал.
Но, неожиданно, у самой скамьи Ивана столкнулись две женщины, и одна из них, взволнованная, востроносая, над самым ухом поэта закричала так:
- Аннушка! Аннушка! Говорю тебе, ее работа. Аннушка Гречкина с Садовой. Взяла в бакалее на Бронной постное масло, да банку-то об вертушку эту и разбей! Уж она ругалась, ругалась! А он, бедный, стало быть, поскользнулся, да и поехал из-под вертушки!..
Дальнейших слов Иван не слыхал, женщины пробежали. Из всего выкрикнутого женщиной в больной мозг Ивана вцепилось почему-то только одно слово "Аннушка". Несчастный напряг голову, мучительно вспоминая, что связано с этим именем.
- Аннушка… Аннушка… - забормотал Иван Николаевич, безумно глядя в землю, - позвольте, позвольте…
Тут к слову "Аннушка" прицепились слова "постное масло", затем почему-то вспомнился Понтий Пилат и опять померещилась отрезанная голова.
В голове Ивана вдруг стало светлеть, светлеть, и в несколько секунд он подобрал цепь из этих слов, и цепь эта - ужасная цепь - привела прямо к сумасшедшему профессору.
Силы вдруг вернулись к Ивану, он не сидел уже, а стоял.
Позвольте! Позвольте! Да ведь он же, профессор, сказал, что Аннушка разлила уже постное масло… Да он прямо же сказал… "Вам отрежет голову…" И вожатая-то ведь женщина была, женщина, поймите!
Да, не оставалось и тени, зерна сомнения в том, что этот таинственный консультант знал, точно знал заранее всю картину ужасной смерти Мирцева! Да как же это может быть?!
Тогда две мысли пронизали мозг Ивана Николаевича: "Нет, он не сумасшедший!" - и другая: "Он подстроил это все, он убил Мирцева". Но как?!
- Э, нет, это мы узнаем! - сквозь зубы сам себе сказал Иван Николаевич. Все существо его сосредоточилось на одном: сию же минуту найти этого профессора, а найдя его, - арестовать. Но, ах, ах… не ушел бы он! Где он?
Но профессор не ушел.
Озираясь, Иван отбежал от скамейки и тотчас увидел его.
Он - профессор, а может быть, и не профессор, а страшный, таинственный убийца стоял там, где Иван его покинул. Золотая луна светила над Патриаршими, Иван его хорошо разглядел в профиль. Да, это он, и трость он взял под мышку.
Отставной втируша-регент сидел неподалеку на скамейке. Теперь он нацепил себе на нос явно ненужное ему пенсне, в котором одного стеклышка совсем не было, а другое треснуло. От этого регент стал еще гаже, чем был тогда, когда указал Мирцеву путь на рельсы.
Чувствуя, что ноги дрожат, Иван с пустым и холодным сердцем приблизился к профессору, и тот повернулся к Ивану. Тогда Иван глянул ему в лицо и понял, что никаких признаков сумасшествия в этом лице нет.
- Сознавайтесь, кто вы такой? - глухо спросил Иван.
Иностранец насупился и сказал неприязненно:
- Их ферштейн нихт.
- Они не понимают, - ввязался пискливо со скамейки регент, хоть его никто и не просил перевозить.
- Не притворяйтесь! - грозно сказал Иван и почувствовал холод под ложечкой. - Вы только [что] говорили по-русски!
Иностранец глядел на Ивана, и тот видел, отчетливо видел, что в глазах у него глумление.
- Вы не немец, вы не профессор, - тихо продолжал Иван. - вы - убийца! Вы знали про постное масло! Знали? Документы! - вдруг яростно крикнул Иван.
Неизвестный отозвался, брезгливо кривя и без того кривой рот:
- Вас ист ден лос?..