Он продолжал говорить, стряхивая траву с её платья. Она должна простить его, он не такой, как другие, он поэт. Когда наступает момент, он отдаётся ему. Но у неё не будет больше повода жаловаться на него, если она не уедет... И разве ей самой ничто не помешает уехать, ничто решительно? О, нет, он, конечно, не делает себе никаких ложных представлений, ничего не воображает...
Пауза.
Он ждал, что она ответит, возразит ему, скажет, может быть, что ей тоже тяжело будет уехать в Торахус. Но она молчала. Неужели же он ей совершенно безразличен? Не может быть! Но мысль эта начинала мучить его, он почувствовал себя оскорблённым, огорчённым, ему казалось, что она несправедливо поступает с ним. Он повторил свой вопрос: неужели в ней не было ни искры взаимности, ни отзвука на всю его любовь к ней?
Она ответила нежно и с грустью:
- Нет, не спрашивайте меня. Что сказал бы Оле, если бы он слышал это?
Оле? Ни на минуту он не вспомнил о нём. Неужели в самом деле ему приходится выступать соперником Оле Генриксена? Это чересчур смешно! Он не мог поверить, что она говорит серьёзно. Боже мой, Оле, может быть, прекрасный малый сам по себе, он покупает и продаёт, всю жизнь занимается своей торговлей, платит по счетам и присоединяет новые гроши к своему состоянию, но вот и всё. Неужели деньги, в самом деле, имеют для неё такое большое значение? Бог знает, может быть, в этой маленькой девичьей головке был скрытый уголок, где мысль упорно занималась кронами и кредитными билетами, как ни невероятно это казалось.
Иргенс помолчал немного. В нём просыпалась ревность. Оле может удержать её, пожалуй, она даже предпочтёт его. У него синие глаза, и он высокого роста, у него очень красивые глаза.
- Оле? - сказал он. - Мне безразлично, что он скажет. Оле для меня не существует, я люблю вас.
В первый раз она слегка вздрогнула, над носом у неё появилась морщинка, она пошла.
- Нет, это очень нехорошо! - сказала она. - Этого вы тоже не должны были говорить. Вы любите меня? Ну, так не говорите этого больше.
- Фрёкен Агата... Только одно слово: я действительно совершенно безразличен для вас?
Он положил руку на её плечо, и она должна была остановиться и посмотреть на него. Он был резок, он совершенно не владел собой, как обещал, он был некрасив в эту минуту.
Она ответила:
- Я люблю Оле, вы это знаете.
Солнце спускалось, всё ниже и ниже, люди уехали с острова, только изредка попадался запоздавший прохожий на дороге, ведущей к городу. Иргенс больше ничего не спрашивал, он молчал или говорил только самое необходимое, от волнения глаза его совсем посветлели. Агата тщетно пыталась завязать какой-нибудь разговор, ей самой стоило больших трудов справиться со своим волнением, но он не замечал этого, он был занят только своим собственным горем.
Когда они сели в лодку, он сказал:
- Может быть, вам было бы приятнее вернуться в город одной, в экипаже? Здесь, вероятно, ещё можно найти извозчика...
- Не будьте злым! - ответила она.
Она с трудом удерживала слёзы, заставляла себя думать о безразличных вещах, чтобы как-нибудь подбодрить себя немножко, смотрела назад, на остров, который они покидали, следила взглядом за птицей, летевшей над фьордом. И, ещё с влажными глазами, она спросила:
- Что это такое там чернеется? Это вода?
- Нет, - ответил он, - это луг, зелёный луг. Он лежит в тени и кажется таким чёрным от росы.
- Неужели?.. А я думала, что это вода!
И, так как больше совершенно нечего было сказать о зелёном луге, лежавшем в тени, они оба замолчали.
Он грёб быстро и сильно, они приближались к городской пристани. Он пристал бортом, стал на ступеньку лестницы и помог ей выйти из лодки. Они были оба без перчаток, её тёплая рука лежала в его руке, она воспользовалась этим обстоятельством, чтобы поблагодарить его за прогулку.
- А я прошу вас забыть, что надоедал вам своими сердечными делами, - сказал он.
И, не дожидаясь её ответа, он снял шляпу, вскочил опять в лодку и отчалил.
Она стояла на пристани, видела, как он опять вошёл в лодку, и хотела окликнуть его, спросить, куда же он опять поехал, но не сделала этого. Он видел, как её белокурая головка исчезла за пристанью.
В сущности, он сам не знал, зачем прыгнул обратно в лодку, он сделал это в замешательстве, в минутном волнении и поспешности, не думая и не желая предпринять ничего чрезвычайного. Он взялся за вёсла, выехал на открытое пространство и стал грести по направлению к острову. Вечер был совсем тихий. Теперь, когда он остался один, отчаяние охватило его. Опять разочарование, опять поражение и худшее из всех! И ни одной звезды во мраке ночи! На одно мгновение он вспомнил Ганку, которая, может быть, заходила к нему сегодня и, может быть, и сейчас ходит и ищет его в разных местах. Но Ганка была не белокурая, она была брюнетка, она не сияла, а очаровывала. И потом она как будто ходит животом вперёд? У Ганки не такая походка, как у Агаты, она ходит животом вперёд. И отчего же сердце его уже не замирает от сладкого трепета, когда она смеётся?
Он положил вёсла и пустил лодку по течению. Начинало смеркаться. В голове его теснились разные мысли: человек в пустынном море, низложенный монарх, Лир, много, много всяких мыслей. Он сел на корму лодки и начал писать, писал строфу за строфой на обороте оказавшихся при нём конвертов. Слава Богу, таланта у него не могут отнять! И, при мысли об этом, искреннее чувство глубокого счастья охватило его.
Он закурил сигару и пустил дым в воздух. В сущности, он всё-таки необыкновенный человек, писатель, поэт, и только поэт. Вот теперь он плывёт один в лодке, сердце его болит, и кровь кипит от горечи. И, тем не менее, он пишет стихи, не может удержаться от этого, Это ли не сила воли!
И он опять принимался писать...
Был поздний вечер, когда он пристал к берегу. На одной из улиц он увидел Мильде и насилу скрылся от него. Мильде был в весёлом настроении, он вёл под руку какую-то девушку, шляпа его была заломлена совсем набекрень, и он громко говорил на всю улицу. "Новый корсет! - подумал Иргенс. - Ну, что же, он может теперь развивать в себе этот весёлый талант, на то он и получил премию!".
Иргенс свернул в переулок. Но на "Углу" он, к несчастью своему, встретил Ойена. Боже мой, как ему не везло сегодня, как страшно не везло! Ойен сейчас же распахнул плащ и вытащил рукопись. Это всего маленькое стихотворение в прозе, да, да, он может прочесть его сейчас же, это из египетской жизни, действие происходит в гробнице, в выдержанном наивном тоне, нечто замечательное.
Но Иргенс, который был столько же поглощён своим стихотворением, сколько тот своим, тоже сунул руку в карман. Он радовался тому, что сейчас очутится дома и сможет на свободе перечитать своё стихотворение, его мучило нетерпение, он забыл свою обычную вежливость и сказал грубо:
- Ты думаешь, я тоже не могу вытаскивать бумаг, если захочу?
Ойен сейчас же сократился. Он был так огорошен резкостью приятеля, что пробормотал извинение и отстал.
VI
Тидеман по-прежнему был доволен ходом вещей. Между прочим, отправка льда в Англию оказалась действительно очень хорошим делом. Он не придавал особой веры слухам о том, что обильные дожди в России изменили виды на урожай текущего года. Дожди, правда, прошли, но факт тот, что Россия до сих пор не разрешала вывоза, абсолютно никакого. Оттуда нельзя было заполучить мешка зерна даже на вес золота. И Тидеман держался своих высоких цен, только изредка продавал несколько мешков в провинцию, но огромные запасы его от этого, конечно, не уменьшались, должен был наступить недостаток в зерне, паника, для того, чтобы могла быть речь о сколько-нибудь значительном сбыте. Да, впрочем, спешить было некуда, время ещё не настало. Только бы дождаться зимы!
И Тидеман предоставлял времени идти своим чередом. По-прежнему его осаждали пароходчики, судовладельцы и всякого рода агенты. К нему являлись с подписными листами, со всевозможными предложениями, всюду требовалось его имя, он должен был брать акции. Ничто не могло быть пущено в ход без помощи купеческого сословия, и обращались преимущественно к молодёжи из этого сословия, имеющей деньги и широкие планы и знающей своё дело. Тут был и электрический трамвай, и новый театр, новая лесопильня в Вардале, салотопенный завод в Хенингсвере, для всего этого нужна была фирма, имена столичных предпринимателей и деловых людей. Тидеман и Оле Генриксен были, так сказать, непременными акционерами во всех новых предприятиях.
- Посмотрел бы на это мой отец, - говаривал часто, шутя, Тидеман, подписывая своё участие.
Все знали, что отец его был необычайно скупой человек, один из тех старозаветных купцов, которые ходили в кожаном фартуке и нарукавниках и самым тщательным образом отвешивали гречневую крупу и мыло. Он не заботился о том, чтобы прилично одеваться, его сапоги и до сих пор были притчей во языцех, пальцы вылезали из них наружу, и когда он шёл, то казалось, будто эти пальцы ощупывают плиты тротуара, не попадётся ли там медный грош. Сын не был похож на отца, завеса, закрывавшая горизонт отцу, у сына разорвалась во многих местах и открыла ему широкие перспективы. Все признавали за ним большой коммерческий ум.
Сегодня к нему в контору пришёл Оле Генриксен и опять начал говорить о новом кожевенном заводе, для которого Торахус был бы необычайно подходящим местом. Со временем из этого предприятия разовьётся большое дело, это несомненно. Громадные леса вырубаются из года в год, брёвна продаются внутри страны и за границу, а двух-трёхдюймовые отрезки и верхушки остаются в лесу и пропадают без толку. А между тем еловая кора содержит до двадцати процентов дубильной кислоты. Что, если собрать всё это и пустить в дело?
Надо посмотреть, что можно будет сделать весной...
У Оле Генриксена был несколько переутомлённый вид. Помощников у него почти не было. Теперь он собирался в Англию, и надо было дать доверенность на ведение дел старшему приказчику и ввести его во все конторские дела. Вообще же, со времени приезда Агаты, работа казалась Оле лёгкой, она всегда была с ним и старалась помочь, чем могла. Но последние дни Агате несколько нездоровилось, и она не выходила из комнаты. Оле скучал о ней, и его удивляло, насколько всё казалось ему легче в её присутствии. Разумеется, она была неосторожна во время этого катанья на лодке третьего дня и простудилась. Он так и знал, что этим кончится! Ему так хотелось покатать её под парусами на яхте, а теперь эту поездку придётся отложить до будущего воскресенья. Оле пригласил и Тидемана, их будет семь-восемь человек, можно будет сварить кофе и высадиться на какой-нибудь островок...
- А ты разве уверен, что фрёкен Агата выздоровеет до того времени? - спросил Тидеман. - Эти катанья на лодках ранней весной иногда бывают очень опасны... Я хотел сказать тебе: ты лучше пригласи Ганку сам. Я не уверен, что сумею уговорить её... А относительно этого кожевенного завода надо, по-моему, подождать ещё годик. Многое ведь зависит и от тарифа на дрова.
Зайдя к фру Ганке и пригласив её на прогулку под парусами, Оле отправился домой. Он задумался на минуту над тем, что Тидеман хотел сказать своими словами: что такие катанья на лодках ранней весной иногда бывают опасны. Тидеман сказал это с каким то неуловимым выражением в тоне, так что Оле невольно посмотрел на него.
Поднимаясь по лестнице к себе, он встретился у своей двери с Кольдевином. Оба остановились и с минуту смотрели друг на друга. Наконец Кольдевин взялся за шляпу и заговорил смущённо:
- Ну, вот, оказывается, я попал совсем не туда, здесь нет никакого Эллингсена. Я ищу своего старого знакомого, Эллингсена. Здесь, в городе, невозможно застать людей дома, все сидят по ресторанам и кофейням, я уже искал его повсюду. Извините, господин Генриксен, а вы, значит, живёте здесь? Как странно, что именно вы живёте здесь... А как поживает фрёкен Агата?
- Да разве вы не заходили? - спросил Оле.
Он заметил, что Кольдевин, вероятно, незадолго перед этим сильно волновался, глаза его были красны и влажны.
- Заходил ли я к вам? Нет, слава Богу, я ещё не настолько безумен, чтобы сразу позвонить! Мало ли, в доме могут быть и больные. Нет, я как раз стоял и читал дощечку на двери, когда вы подошли. А вы хорошо поживаете, господин Генриксен? А фрёкен?
- Благодарю вас. Агата была немного нездорова. Да разве вы не зайдёте? Пойдёмте, она дома.
- Благодарю вас, не сейчас. Нет, я должен ещё попытаться найти этого человека, дело довольно спешное.
Кольдевин приподнял шляпу и ушёл.
Агата сидела в своей комнате и читала. Когда Оле вошёл, она бросила книгу на стол и кинулась ему навстречу. Она была здорова, совершенно здорова, пусть он попробует её пульс, у неё нет никакой лихорадки. Ах, с каким нетерпением она ждёт воскресенья! Оле опять стал убеждать её быть поосторожнее, она должна непременно одеться потеплее, когда поедет кататься под парусами, понимает она это? Непременно! Тидеман тоже сказал, что такие поездки на лодке ранней весной бывают ужасно опасны.
- И ты будешь хозяйкой! - сказал он. - Подумай, как это мило! Моя милая жёнка, маленькая фру!.. А что это за книгу она читала?
- О, это просто стихи Иргенса, - ответила она.
- Нельзя говорить "просто" о стихах Иргенса, - сказал он, грозя пальцем. - Послушай-ка, я сейчас встретил на нашей лестнице Кольдевина, он искал какого-то человека и ни за что не хотел зайти.
- А ты пригласил его кататься под парусами? - сейчас же воскликнула Агата. И очень огорчилась, узнав, что Оле позабыл пригласить его. Он должен был обещать сделать всё возможное, чтобы разыскать его в течение недели.
В субботу вечером Тидеман позвонил в квартиру Генриксена и сказал, что ему нужно видеть Оле. Он не зайдёт, потому что уже поздно, у него просто маленькое дело, о котором надо переговорить с Оле.
Выйдя к нему, Оле сейчас же увидел, что произошло что-то серьёзное; он спросил, хочет ли Тидеман, чтобы он проводил его, или они пойдут в контору. Тидеман ответил, что ему безразлично. Они пошли в контору.
Тидеман положил на конторку телеграмму и сказал глухо:
- Дело с рожью не выгорело. В настоящую минуту рожь в нормальном положении, запрет на вывоз из России снят.
Действительно, Россия отменила своё запрещение. Неожиданные виды на благоприятный урожай, появившиеся за последнее время, оправдались, и это, в связи с большими запасами хлеба от прошлых лет, побудило русское правительство отменить свои строгие запретительные меры. Голод прекратился, вывоз объявлен разрешённым, Россия и Финляндия были снова открыты для торговли. Таково было содержание телеграммы.
Некоторое время Оле сидел молча. Это был ужасный удар. В одну минуту в голове его пронеслось множество мыслей: что если телеграмма ложная, биржевая утка, подкупленная измена? Он посмотрел на подпись солидного агента и не мог заподозрить его. Но слыхано ли было когда-либо что-нибудь подобное? Правительство целой страны само себя одурачило и заведомо предпринимало вредные для него же меры. Это было хуже, чем в 1859 году, когда запрещение тоже было снято в самый разгар жатвы и перевернуло вверх дном все рынки. Да, но тогда была война...
Маленькие стенные часы тикали и шли, тикали и шли, одни нарушая тишину.
- Ты ведь можешь вполне положиться на эту телеграмму? - спросил наконец Оле.
- Телеграмма, к сожалению, вполне достоверна, - ответил Тидеман. - Мой агент телеграфировал мне вчера два раза: "Продавайте, продавайте!". Я и продал то, что мог, небольшое количество, по существующим ценам, продал с убытком, но к чему же это могло повести? Я страшно много потерял вчера.
- Только ты не торопись, пожалуйста, надо хорошенько обдумать дело. Почему ты не пришёл ко мне вчера же? Это нехорошо с твоей стороны.
- Мне и сегодня-то не следовало бы являться с такой новостью, но...
- Ну, что ты говоришь, - перебил Оле, - я помогу тебе, насколько могу. Насколько могу, понимаешь? А это ведь, в сущности, не так уже мало.
Молчание.
- Благодарю тебя... за всё! Я и так знал, что не уйду от тебя без помощи. Я был бы рад, если бы ты взял некоторые из моих дел, такие, в которых нет риска, акции, например, и тому подобное...
- Нет, это у тебя может взять всякий другой. Я возьму просто-напросто рожь. Мы пометим бумаги задним числом, - ради отца.
Тидеман покачал головой.
- Какой мне будет прок от того, что я и тебя втяну в это дело?
Оле посмотрел на него, жилы на его висках надулись.
- Ты дурак! - сказал он сердито. - Неужели ты думаешь, что меня так легко втянуть?
И Оле, весь красный, выбранился и крикнул прямо в лицо Тидеману:
- Я тебе покажу, чёрт бы тебя побрал, как легко меня втянуть куда-нибудь!
Но Тидеман был непоколебим, даже гнев Оле не заставил его сдаться. Он понимал Оле, его состояние было, может быть, довольно крупно, но он, конечно, преувеличивал, говоря, что оно так велико. Оле желал, во что бы то ни стало помочь ему, в этом всё и дело. А кроме того, цена на рожь начнёт падать со стремительной быстротой уже с завтрашнего дня, даже врагу нельзя продать теперь рожь по цене, какая была третьего дня.
- Но что же ты думаешь делать? Ты хочешь прекратить торговлю? - спросил Оле.
- Нет, - ответил Тидеман, - я думаю, что пока мне это не нужно. Вывоз льда в Англию и Австралию будет мне маленьким подспорьем, очень, правда, маленьким, но сейчас для меня и крона деньги. Я временно сокращу свой оборот, буду продавать, что окажется возможным, сколочу немного наличных денег. Я хотел спросить, не купил ли бы ты... может, тебе пригодится, когда ты женишься... потому что мы ею всё равно не пользуемся, так что пусть уж...
- О чём ты говоришь?
- Может быть, ты купил бы мою дачу... когда женишься... Мне пришла в голову эта комбинация.
- Дачу? Ты, в самом деле, хочешь продать её?
- На что же она нам нужна?
Наступило молчание. Оле заметил, что спокойствие начало изменять Тидеману.
- Хорошо, - сказал он, - я беру твою дачу. И в тот день, когда ты захочешь купить её обратно, она в твоём распоряжении. У меня такое чувство, что это временная заминка.
- Ну, Бог знает, что будет. Во всяком случае, я буду сейчас делать всё, что должен и что возможно. Я рад, что дача попала к тебе. Там очень красиво, и не моя вина, что мы не поехали туда на это лето. Как бы то ни было, это большое для меня облегчение, а там посмотрим. Надеюсь, что мне не придётся прекращать дело, это было бы слишком тяжело. А хуже всего для детей, в особенности для детей.
Оле снова предложил свою помощь.
- Спасибо, - сказал Тидеман, - я и так принимаю от тебя с радостью, что можно. Но убыток всегда убыток, ты сам знаешь, и если я вывернусь из этой истории без банкротства, то я, всё равно, останусь почти что нищим. Я даже не знаю, есть ли у меня сейчас хоть что-нибудь... Но это прямо счастье, Оле, что и ты не впутался в эту рожь, это, действительно, большое счастье, и я страшно рад этому... Ну, да посмотрим, что будет.
Они помолчали. Оле спросил:
- А твоя жена знает об этом?
- Нет. Я расскажу ей после катанья под парусами.
- После катанья? Да я его, разумеется, отменю теперь.