Иргенс отвечал на все её вопросы. Как ребёнок, любопытство которого возбуждает всякое явление, Агата заставила его рассказывать об этих совершенно посторонних ей людях из номера пятого по Трановской улице. Она удивлялась тому, что дама покраснела, и тому, что Иргенс поклонился ей так изысканно вежливо. Она не знала, что Иргенс всегда платил за квартиру таким дешёвым и удобным способом, вежливо раскланиваясь со своими хозяевами на улице.
- Она довольно миленькая, только у неё веснушки, - сказала она. - Она была прямо прехорошенькая, когда покраснела. Разве вы не находите?
Иргенс согласился, что девушка действительно очень мила. Но у неё нет на щеке ямочки, ямочка есть только у одной на свете...
Агата бросила на него быстрый взгляд, его голос действовал на неё, слова попадали в цель, она полузакрыла глаза. В следующую минуту она почувствовала, что склоняется к нему, и что он целует её. Оба молчали, вся её тревога исчезла, она отдыхала и наслаждалась.
И никто не мешал им. Ветер глухо шумел и гудел над парком. Наконец показался человек, они отшатнулись друг от друга и стали смотреть на гравий, покрывающий дорожку, пока человек не прошёл. Агата настолько владела собой, что не обнаружила никакого смущения. Потом она встала и пошла. И только тут подумала о том, что произошло. Слёзы покатились градом из её глаз, и она прошептала глухо, растерянно:
- Боже мой, Боже мой, что я наделала!
А потом всё пошло по-прежнему. Иргенс хотел сказать что-то, объясниться, смягчить удар: это случилось потому, что должно было случиться, он так безумно её любит, она должна же понять наконец, что он не шутит... И, действительно, видно было, что ему теперь не до шуток.
Но Агата ничего не слышала, она шла, всё время повторяя отчаянные слова, и инстинктивно направлялась к городу. Она словно торопилась домой.
- Агата, дорогая, выслушайте меня...
Она резко прервала его:
- Молчите же, по крайней мере, молчите!
И он замолчал.
При выходе из парка ветер сорвал с её головы шляпу, она хотела её удержать, но не могла, и она покатилась за решётку обратно в парк. Иргенс поймал её наконец возле дерева.
Она стояла некоторое время и смотрела, как он догоняет её шляпу, потом тоже бросилась бежать, и когда они столкнулись около дерева, смущение и отчаяние её почти исчезли. Иргенс подал ей шляпу, и она поблагодарила. Вид у неё был несколько сконфуженный.
Они опять пошли.
Пройдя некоторое расстояние по усыпанной гравием площадке, Агата обернулась и пошла спиной, защищаясь от ветра. Вдруг она остановилась. Она увидела Кольдевина. Он шёл вдоль парка, по направлению к Тиволи, шёл торопливо, согнувшись, словно желая скрыться от кого-то. Так, значит, он ещё не уехал.
И Агата с ужасом подумала: что, если он был в парке и видел их? В одну секунду мозг её, словно молния, прорезала мысль: он шёл, должно быть, из парка, он хотел дождаться, пока они скроются из виду, и ошибся в расчёте; шляпа, которую ветер сорвал с её головы, задержала их на несколько минут, он вышел слишком рано. Как он сгорбился! На открытом месте ему негде было спрятаться.
Агата крикнула ему, но ветер отнёс её крик в сторону. Она помахала ему рукой, он сделал вид, что не замечает, и не поклонился. Тогда, не сказав ни слова Иргенсу, она бросилась бежать за ним, придерживая шляпу. Она нагнала Кольдевина у первой улицы. Как ей пришлось бежать! И ветер поднимал ей юбки чуть не до колен.
Он остановился и поклонился, как всегда, неловко, с выражением какой-то грустной радости, взволнованный до глубины души. Одет он был очень бедно.
- Вы... Вы не смеете шпионить за мной! - сказала она, задыхаясь и хрипло. Она стояла перед ним, едва переводя дух, гневная, по-детски сердясь, что ей пришлось употреблять столько усилий, чтобы заставить его остановиться.
Он открыл рот, но не мог выговорить ни слова, он не мог справиться с собой.
- Вы слышите?
- Да... Вы, может быть, были опять больны, вы не выходили две недели... Нет, я не знаю, но...
Вот и всё, что он мог выговорить. Его беспомощные слова тронули её. Настроение её сразу изменилось, и она проговорила, снова готовая заплакать, чувствуя свою виновность:
- Милый Кольдевин, простите меня!
Она просила прощения! Он не знал, что сказать на это, и ответил совершенно наугад, не соображая, что говорит:
- Простить вас? Ну, не будем говорить об этом... О чём же вы плачете? Если бы я не встретился с вами...
- Нет, это очень хорошо, - прервала она, - я именно хотела встретиться с вами. Я всё время думаю о вас, но никогда вас не вижу. Я часто скучаю о вас.
- Не будем говорить об этом, фрёкен Агата. Вы знаете, что между нами всё кончено. Я желаю вам всего хорошего, всего самого лучшего.
Кольдевин был наружно спокоен, он даже начал говорить о разных безразличных вещах:
- Какой сегодня сильный ветер, настоящая буря! Что-то делается с кораблями на море?..
Она слушала и отвечала, его спокойствие действовало и на неё. И она тихо сказала:
- Так вы ещё не уехали домой. Я больше не прошу вас зайти к нам, это бесполезно. И Оле и мне так хотелось, чтобы вы поехали с нами покататься под парусами, но вас невозможно было найти.
- Я виделся после того с господином Генриксеном и объяснил ему, что в то воскресенье я был занят в другом месте, обедал в маленькой компании... Так, значит, у вас всё благополучно?
- Да, спасибо.
И снова её охватило беспокойство: что, если этот человек, с которым она сейчас стоит и разговаривает, был в парке и видел всё! Она спросила самым равнодушным тоном:
- Посмотрите, как ветер рвёт деревья. Но в самом парке всё-таки довольно тихо. Не правда ли?
- В парке? Н-да... Я там не был... Ну, я вижу, что ваш спутник ожидает вас, вам надо идти. Это, если не ошибаюсь, Иргенс?
Слава Богу, она спасена, он не был в парке! Она не слышала ничего больше, ни на что не отвечала. Иргенс шёл по направлению к ним. Ему наскучило стоять и ждать, но это её мало беспокоило. Она снова обернулась к Кольдевину:
- Так вы, значит, виделись с Оле после этой поездки? Почему же он ничего не рассказал мне об этом?
- О, разве возможно всё помнить! У него столько дел в голове, фрёкен Агата. Я ведь видел, какое огромное предприятие у него на руках. Нечто грандиозное! Нет, этому человеку можно извинить, если он забывает подобные мелочи. Я скажу вам одно: он любит вас больше, чем кто-либо другой. Он... Да, помните это. Вот что я хотел сказать вам.
Эти немногие слова проникли ей в самое сердце, в одно мгновение она увидела перед собой образ своего жениха и воскликнула порывисто, с жаром:
- Да, да, не правда ли? О, когда я припоминаю всё, что... Да, да, я иду! - крикнула она Иргенсу и махнула ему рукой.
Потом простилась с Кольдевином и пошла. Она вдруг заторопилась, извинилась перед Иргенсом, что заставила его долго ждать, и зашагала крупными шагами.
- Как вы спешите! - сказал он.
- Да, мне пора домой. Ух, какой ветер!
- Агата!
Она взглянула на него, его голос дрогнул, она почувствовала точно толчок в сердце. Нет, она не могла притворяться более спокойной, чем была на самом деле, глаза её опять полузакрылись, она потянулась к нему, коснулась рукой его руки и пошла рядом с ним.
Он опять нежно назвал её по имени, и она ответила покорно:
- Дайте мне время! Что же мне делать? Я буду так любить вас, только оставьте меня теперь в покое.
Он замолчал, и они шли всё дальше по городу, в конце улицы уже виднелся дом Генриксенов. Она очнулась. Что она сказала? Она обещала что-то? Нет, нет, ничего! И она сказала, не глядя на него:
- То, что случилось сегодня... Вы поцеловали меня. Я раскаиваюсь в этом, видит Бог. Я жалею о том, что это произошло...
- Назначьте мне какое угодно наказание, - сказал он с жаром.
- Нет, я не могу наказывать вас. Но вот вам моя рука, что я скажу Оле, если вы ещё когда-нибудь осмелитесь позволить себе что-либо подобное!
И она протянула ему руку.
Он взял её, пожал, потом поцеловал эту руку, поцеловал несколько раз, под самыми окнами её дома. У неё закружилась голова, она едва отворила дверь и взбежала по лестнице.
V
Оле Генриксен получил телеграмму, ускорившую его отъезд в Лондон. Целые сутки он работал, как вол, чтобы кончить все необходимые дела, писал, отдавал распоряжения, побывал в банках, дал приказания своим служащим, инструкцию старшему приказчику, который должен был заменять его во время его отсутствия. Пароход, отходивший в Гулль, уже стоял в гавани и грузился, через несколько часов он должен был сняться с якоря. Оле оставалось немного времени.
Агата ходила за ним из конторы в контору, не отставая ни на шаг, опечаленная, стараясь заглушить своё волнение. Она не говорила ни слова, чтобы не расстраивать его, но всё время смотрела на него со слезами на глазах. Они решили, что она уедет домой на следующий день с утренним поездом.
Старик Генриксен молча и тихо переходил с места на место, он видел, что сын торопится. Каждую минуту с пристани приходили люди с донесениями о том, что делается на гулльском пароходе: сейчас оставалось погрузить только партию ворвани, и тогда всё. Это займёт три четверти часа. Наконец у Оле всё было готово, и он начал прощаться. Агата заранее приготовила своё верхнее платье и быстро оделась, она хотела проводить его на пристань.
Но как раз в последнюю минуту в дверях появился Ойен. Он носил теперь лорнет на красном шнурке, и этот красный шнурок болтался у него на груди. За последние две недели его нервное расстройство стало выражаться в новых мучительных формах: он мог считать теперь только чётными числами: два, четыре, шесть. Он заказал себе тёмный костюм со светлыми пуговицами, это принесло ему некоторое облегчение. Ну, а потом этот чёрный, невидимый шнурок от лорнета, - разве можно было иметь уверенность, что лорнет цел, а не потерян, когда не видишь шнурка? Теперь, по крайней мере, он знает, что лорнет при нём, эта идея относительно красного шнурка всё-таки несколько успокаивала его...
Молодой человек вошёл в контору, совершенно запыхавшись. Он начал извиняться, не мешает ли он?
- Я слышал, что ты уезжаешь, Оле Генриксен, - сказал он. - Я случайно узнал это сейчас на улице, и меня точно что-то ударило в сердце, ей Богу. Сколько я ни стараюсь и ни лезу из кожи вон, толку от этого для меня выходит мало, есть всё равно нечего. По правде сказать, я не надеюсь скоро кончить свою книгу, и мне прямо крышка. Мне не следовало бы говорить об этом так откровенно, ещё сегодня меня предупреждал Мильде: "Не рассказывай об этом, - сказал он, - в сущности, это значит восстанавливать против себя всю Норвегию". Но что же мне делать? Если ты можешь помочь мне выпутаться из этой петли, Оле, сделай это. Можешь ли ты мне дать нужную сумму?
Оле полез в карман за ключами и пошёл к шкафу. Но он уже отдал ключи отцу. Оле сердился, ему было досадно, что Ойен не пришёл несколько раньше, сейчас он уже совсем на ходу, пора ехать. Ойен не отвечал ни звука. Сколько ему нужно? Хорошо! И Оле дал вкратце указание отцу.
Старый Генриксен сейчас же отпер шкаф и вынул деньги, но ему хотелось иметь более подробные указания, он начал расспрашивать. А кроме того, в какую же графу внести эту выдачу? Оле пришлось для ускорения дела самому отсчитать деньги.
Ойен быстро сказал:
- Я выдам тебе расписку. Где у тебя перья? Дай новое перо, я пишу только новыми перьями.
- Да ладно уж. В другой раз как-нибудь.
- Я непременно хочу дать тебе расписку. Ты имеешь дело с честным человеком.
Тут Ойен вытащил из кармана бумагу и сказал:
- Вот, это моя последняя вещь. Из египетской жизни. Не мешает тебе прочесть. Я принёс тебе копию, потому что ты, правда, всегда помогал мне. Пожалуйста. О, без благодарностей! Я рад доставить тебе удовольствие.
Наконец-то Оле направился к выходу, Агата пошла за ним.
- Ты видела, как Ойен был рад, что может дать мне эти стихи, - спросил он. - Мне очень жаль его, у него большой талант. Я был немножко резок с ним, это меня огорчает. Ну, да хорошо, что он застал меня вовремя... О чём ты думаешь, Агата?
Она ответила тихо:
- Так... Ни о чём. Возвращайся поскорее, Оле!
- Милая, дорогая Агата, я еду ведь только в Лондон, - сказал он, тоже взволнованный. - Будь спокойна, я проезжу недолго.
Он обнял её одной рукой за талию, нежно поглаживал её руку, всё время повторяя свои обычные ласкательные названия:
- Милая жёнка, моя маленькая, дорогая жёнка!
Раздался пароходный свисток, Оле посмотрел на часы, оставалось ещё четверть часа. Надо было забежать к Тидеману.
Войдя к нему, он сказал:
- Я еду в Лондон. Я хочу тебя попросить, заглядывай, пожалуйста, изредка к старику. Я дал ему хорошего помощника, но всё-таки...
- Ладно, - ответил Тидеман. - Фрёкен разве не присядет на минутку? Вы ведь не уезжаете?
- Нет, уезжаю завтра, - ответила Агата.
Оле вспомнил последние биржевые известия: цена на рожь опять начала подниматься, он поздравил приятеля, пожелал ему успеха и пожал его руку.
Действительно, рожь несколько поднялась в цене, урожай в России не мог всё-таки окончательно спасти рынков. Цена поднялась очень немного, но для огромных запасов Тидемана и это имело большое значение.
- Да, да, я балансирую по мере возможности, - весело сказал он, - и этим я преимущественно обязан тебе. Да, кстати...
И он рассказал, что как раз теперь занимается маленьким делом по экспорту смолы на верфи в Бильбао, для постройки кораблей. Он был очень рад, что мог опять развернуться немножко...
- Ну, да об этом мы поговорим, когда ты вернёшься. Счастливого пути.
- А в случае чего, ты телеграфируй, - сказал Оле.
Тидеман проводил обоих до двери, и Оле и Агата оба были растроганы. Тидеман подошёл к окну и ещё раз послал им привет, когда они проходили, потом вернулся к своей конторке с книгами и бумагами и опять принялся за работу. Прошло четверть часа. Он видел, как Агата прошла одна с пристани. Оле уехал. Тидеман прошёлся несколько раз по комнате, бормоча себе под нос, высчитывая возможные барыши и убытки по операции со смолой. Его взгляд упал на длинный счёт в раскрытой на конторке главной книге. Это был счёт Иргенса. Тидеман равнодушно скользнул по нему взглядом, долг был старый: вино, наличные деньги, опять вино и опять деньги. Он переписывался из года в год, в последний год выдач почти не было. За всё время, вот уже много лет, Иргенс не уплатил ни гроша, страница кредита стояла пустая. Мёртвый долг, безнадёжный долг! Тидеман вспомнил, как Иргенс говорил о своих долгах, он не скрывал, что должен тысяч двадцать, и признавался в этом с простодушной и милой улыбкой. Что же ему было делать? Жить ведь нужно. Можно только пожалеть, что обстоятельства ставили его в такое положение, страна маленькая, народ беден; он сам желал бы, чтобы было иначе, и искренно поблагодарил бы человека, который заплатил бы за него его долги. Но такого человека не находилось. "Ну, что же, делать нечего, - обыкновенно говорил он, - приходится мне влачить своё бремя". По счастью, большинство его кредиторов были люди настолько начитанные и тонко чувствующие, что не особенно надоедали ему требованиями, они уважали его талант. Но иногда случалось, что какой-нибудь портной или виноторговец предъявляли ему счёт и, бывало, портили ему этим самое лучшее поэтическое настроение. Ему приходилось отпирать дверь, когда к нему стучались, даже если в это время он писал самое прелестное стихотворение, он должен был отвечать, давать указания. Как, к нему пришли со счётом? Ага, положите его вон там, я просмотрю его, когда мне понадобится бумага на растопку. Что, он с распиской? Ну, в таком случае он положительно отказывается принять его, счетов с расписками в его доме никогда не бывало. Возьмите его обратно, кланяйтесь и поблагодарите...
Тидеман опять начал ходить взад и вперёд по комнате. По ассоциации идей, мысли его перешли к Ганке и разводу. Бог знает, чего она ждёт. Она всё ещё не переехала, сидела тихо наверху, во втором этаже, с детьми и шила им целый день платьица. Раз он встретил её на лестнице, она несла хлеб и несколько маленьких пакетов. Она отступила в сторону и извинилась, но они не разговаривали.
Да, но о чём же она думает? Он не хочет прогонять её, но ведь долго так, всё равно, не может продолжаться. Страннее всего то, что она обедала дома, она совсем перестала ходить в рестораны. Боже мой, да у неё, может быть, просто-напросто нет на это денег и он послал ей как-то с горничной двести крон, но этого не могло же хватить надолго. Вдруг у неё нет денег, и она не хочет сказать ему? Он посмотрел в записную книжку и увидел, что прошло уже более месяца со времени того решительного разговора с Ганкой. Разумеется, эти несчастные двести-триста крон давным-давно уже разошлись. Да к тому же она покупала материю и разные вещи для детей на эти же деньги.
Тидемана вдруг бросило в жар от волнения. Она не должна терпеть нужды, слава Богу, не так уже он обнищал! Он собрал все деньги, без которых мог пока обойтись в конторе, и пошёл наверх. От горничной он узнал, что Ганка в своей комнатке, в средней комнате, выходившей на улицу. Было четыре часа.
Он постучал и услышал, как ему ответили:
- Войдите!
Он вошёл.
Ганка сидела за столом и обедала. Она вскочила.
- Ах... Я думала, что это девушка, - проговорила она, запинаясь.
Румянец залил её щеки, и она смущённо посмотрела на стол. Потом вдруг начала всё прибирать, покрывать кушанья бумагой, передвигала стулья и всё время повторяла:
- Здесь такой беспорядок, я не ожидала... Я не знала...
Он попросил её извинить его за то, что пришёл так неожиданно. У него есть к ней маленькое дело: вероятно, она давно уже сидит без денег? Ну, да, конечно, это так, это вполне естественно, об этом нечего и говорить. Вот он принёс немножко, так, сущие пустяки...
И он положил конверт на стол.
Она отказывалась брать эти деньги, у неё ещё много, она показала ему, что у неё ещё много, очень много денег, последние двести крон ещё не тронуты. Она даже хотела отдать ему обратно эти двести крон.
Он с изумлением смотрел на неё. Целы ли её кольца? Нет, на левой руке у неё уже нет кольца, куда же она его девала?
Он нахмурился и спросил:
- Где твоё кольцо, Ганка?
- Это не то, которое ты подарил мне, - быстро ответила она. - Это другое. Его не жалко.
Он сказал:
- Я не знал, что дело дошло до этого, а то я, конечно, давно бы...
- Да дело вовсе и не дошло до этого, я просто сама захотела сделать так. У меня же лежат деньги... Но это всё равно, я же говорю тебе, что твоё кольцо у меня цело.
- Всё равно, то кольцо или другое... Ты не оказала мне этим никакой услуги, и я предпочёл бы, чтобы ты сохранила свои вещи. Я, слава Богу, ещё не окончательно разорён, хотя и уволил часть своих служащих.
Она опустила голову.