Подумать только! Что же он делает с подобными письмами?
Люнге презрительно пожал плечами, два раза пожал плечами и ответил равнодушно:
- Почти не читаю их.
- Скажите, пожалуйста! Но как вы осмеливаетесь на это, осмеливаетесь находиться в подобной обстановке?
Он ответил гордой шуткой:
- Да! Мы всюду в опасности, где ни ходим.
Вдруг фру Дагни вспоминает, что им надо в театр, она вскакивает. Нет, ведь она чуть не забыла!
Люнге смотрит на часы. Он немного замедлил свой ответ. В сущности говоря, уже поздно, первое действие для них, во всяком случае, будет потеряно. Когда они придут туда, будет уже столько и столько времени. К тому же у него очень мало свободного времени сегодня вечером, если сказать правду... И он сказал фру Дагни ту же ложь, что и своей жене: ему надо быть на ночном собрании, прежде чем он пойдёт домой; он не мог не явиться туда. Но фру Дагни не должна на него сердиться, он с большим удовольствием пойдёт в другой раз, это она сама прекрасно понимает, хотя бы завтра вечером. Она должна простить его за то, что он, к несчастью, принуждён был задержаться в конторе так долго. Имелось очень много дел в настоящее время.
И фру Дагни снова села. Она размышляла. Ну, если имеется какое-то препятствие, так и не надо. Но зато в другой вечер! Тогда уж без всяких отговорок!
Но ночное собрание возбудило её любопытство, ей захотелось узнать о нём поподробнее. Неужели он действительно от неё прямо же пойдёт на ночное собрание? Ну, как этот человек был велик и загадочен! На какие области он распространял свою деятельность! Она сказала:
- Вы, значит, пришли исключительно для того, чтобы сказать, что вы не можете идти сегодня вечером со мной в театр?
- Нет, - ответил он - не для этого. Я пришёл сюда прежде всего потому, что вы были так любезны и дали мне позволение на это, затем для того, чтобы услышать, о чём вы хотели поговорить со мной.
- Да, - сказала она, - если бы я только смела высказать это откровенно.
Затем она рассказала, о чём она думала за последнее время. Видите ли, её муж был в отсутствии, он находился в плавании, он вернётся домой через несколько месяцев. И Дагни так бы хотелось доставить мужу маленькое удовольствие, когда он приедет домой; она, может быть, не была такой, какой должна была быть во время его отсутствия. Ну, впрочем, об этом можно и не рассказывать. Но теперь она думала, что Люнге, с его огромным влиянием на министерство, мог бы помочь ей немного...
Люнге качает головой.
Она хочет, чтобы мужа повысили по службе?
Нет, это, наверное, невозможно? Правда? В этом она ничего не понимает. Но ей бы очень хотелось доставить мужу маленькое удовольствие, порадовать его чем-нибудь. Она, откровенно говоря, - о таких вещах, вероятно, стыдно говорить, - но она думала об ордене для него, о кресте.
Всё это Дагни произнесла, как один сплошной вопрос, и всё время наблюдала за лицом Люнге, когда говорила. Не видно было, чтобы он собирался отказать, наоборот, казалось, он был почти готов подать ей надежду.
Он засмеялся и сказал:
- Орден? Вашему мужу орден? Неужели вы придаёте значение подобным вещам?
Она энергично покачала головой.
- Нет, нет! - закричала она. - Не я, это вы хорошо знаете. Но, Боже, если он придаёт этому значение? Ведь он принадлежит к такого рода людям.
- Так! - сказал Люнге.
Он замолчал на некоторое время. Оба молчали.
- Беда только в том, - продолжал он, - что министерство уходит, на его место явится правое министерство, а при нём я почти ничего не могу сделать.
Она молчит. Оба молчат.
- Как это обидно! - сказала она наконец. - Иначе вы бы, пожалуй, сделали это, правда? Скажите, хотели бы вы сделать это?
- Я во всяком случае сделал бы всё, что мог, - ответил он.
- Спасибо.
И это "спасибо" тронуло его сердце. Он спросил:
- Вас очень огорчает, что вы не можете порадовать вашего мужа этой неожиданностью?
- Да, в сущности, очень, - ответила она, и на её глазах чуть не появились слёзы. - Я бы так хотела видеть его довольным. Потому что я, если сказать правду, часто, очень часто была рада, что он находится в отсутствии... Ну, не будем больше об этом говорить! - сказала она и перешла на более весёлый тон. - Могу ли я у вас спросить ещё одну вещь?
- Господи Боже, спрашивайте, конечно!
- Какое это ночное собрание, на котором вы должны быть, - вы мне не скажете этого?
- Это политическое собрание, - ответил он без размышления.
- Политическое собрание? Так поздно? Предстоит решить что-нибудь важное?
И снова он ответил без размышления:
- Дело идёт о падении министерства. Мы должны условиться относительно дня, повода.
Люнге не хотел признаться, что его политическое господство потерпело небольшое поражение. Среди правящей левой некоторые стали относиться подозрительно к великому редактору после его знаменитых статей об унии. Нельзя было определённо установить, на чьей стороне он был. Совещания происходили без него, председатель стортинга не посетил его ни одного раза со времени открытия парламента, Люнге не был уж больше необходим. Теперь он догадывался, что то здесь, то там происходили тайные собрания у вожаков, он в душе присутствовал на них, принимал участие, как и раньше, произносил свои меткие суждения и, как всегда, ни на вершок не отступал от своих принципов. Сегодня вечером непременно было совещание, Лепорелло пронюхал об этом, и падение министерства было, конечно, решено. На таком событии он, конечно, присутствовал, само собою разумеется, присутствовал.
- Вот как! Падение министерства! - сказала фру Дагни.
Она впала в задумчивость. Она вспомнила так ясно, как сильно это министерство поддерживалось несколько лет тому назад, первое либеральное министерство в истории страны. Её отец, пробст Кьелланд, знал первого министра лично; как часто он говорил со своими детьми об этом мощном норвежском борце, равного которому ещё не родилось в отечестве! Вся страна в течение целой человеческой жизни была полна отзвуками его голоса. Сердца стремились к нему, трепеща от восторга, когда он произносил свои боевые речи. Боже правый, как всё это было грустно, если даже такой человек не мог устоять! Подумайте, просто взять и отбросить его прочь, когда он истощил все свои силы за родину. Фру Дагни в душе жалела его. Она сказала:
- Значит, министерство должно наконец пасть? Первый министр тоже?
Люнге ответил коротко и ясно, без всякого следа сентиментальности:
- Конечно.
Значит, он падёт! Затем его забудут, никогда не будут его вспоминать, никогда не будут кланяться ему на улице; он будет словно умершим человеком. Фру Дагни дрожала при одной только мысли об этом.
Она стала бояться всяких катастроф; после этого несчастного происшествия с искателем приключений Нагелем в прошлом году, она не могла выносить никаких потрясений. А здесь падал один из самых ярких гениев Норвегии, его выбрасывали прочь, как использованный негодный предмет. Каждая ничтожная газета в стране сообщит о происшедшем, а затем будет молчать о нём вечно.
- Боже, как это мне кажется печальным! - сказала она наконец.
Искренное огорчение, которое звучало в этих словах, обратило на себя его внимание, его артистическое сердце сочувственно затрепетало, он посмотрел на неё тоже почти влажными глазами и сказал:
- Да, я тоже так думаю, но...
Она вдруг встала с дивана, подошла к нему, прямо к его стулу, положила свои руки ему на плечи и сказала:
- Не можете ли вы спасти его? Вы это можете.
Он растерялся, её близость, её слова, аромат её дыхания привели его, в самом деле, на мгновение в замешательство.
- Я? - сказал он.
- Да... О, если бы вы это сделали!
- Я этого, конечно, не сумею, - сказал он только. Когда он в то же время взял её за руки, она медленно отошла от него и начала ходить взад и вперёд по комнате, склонив голову, и оставила его снова одного.
- Он мог бы нас слушаться и быть более верным своему прошлому, - сказал Люнге. - Тогда бы он управлял в течение всей своей жизни.
- Да, это, конечно, так. - Фру Дагни снова села на диван. Затем она сказала: - Но разве гораздо лучше будет иметь правое правительство?
- Да, во всяком случае, если оно не нарушит верности и обещаний, - отвечал он.
Но Люнге всё-таки задумался над этими словами. Разве с точки зрения левой было гораздо лучше иметь правое правительство? После долгого молчания, он сказал:
- Но, впрочем, вы правы. Меня поразило то, что вы сказали.
Она полулежала на диване, она была прекрасна, её глаза смотрели на него, как две голубые звезды.
Люнге трепетал, ему было трудно устоять против женщины. Этот человек, который был так строг и неумолим, чья твёрдость принципов давно уже вошла в поговорку, который так беспощадно очищал общество от отбросов, этот человек дрожал в душе при звуке женского голоса. Она была права, очень возможно, что совсем не было так уж хорошо иметь правительство из одних правых. И вот его живой ум моментально начинает работать, в его голове проносятся всевозможные планы, он собирает разрозненные партии, опрокидывает глубокомысленные и старательно придуманные комбинации, как карточные домики, назначает министров, указывает, повелевает, управляет страной...
Он поднялся, не будучи в состоянии оставаться спокойным, и сказал голосом, который дрожал от волнения:
- Вы меня натолкнули на нечто, фру. Я восхищён вами безгранично. Я думаю кое-что предпринять...
Она тоже поднялась. Она не спрашивала его ни о чём, он, может быть, совсем не желал ей говорить больше, ведь этот человек был так непроницаем; она протянула ему руку и позволила держать её. И вдруг она воскликнула, увлечённая его пылкостью, его находчивостью:
- Боже, какой вы возвышенный человек!
Ещё четверть часа тому назад, даже пять минут тому назад, эти слова побудили бы его приблизиться к этой молодой даме с глупостями; теперь, наоборот, он снова стал редактором, официальной личностью, занятым только своими планами, находившимся во власти тех отчаянных поступков, которые он замышлял. Даже его глаза застыли, эти юношеские глаза, неподвижные и тёмные, были устремлены на лампу с белым шёлковым абажуром, а кожа на лбу слегка вздрагивала. Ей хотелось ещё раз упомянуть об ордене, о кресте, сказать, что это было детской выдумкой с её стороны, и попросить его забыть об этом; но она не хотела ему мешать, и, кроме того, он, вероятно, уже забыл про это. Только, когда она стояла у двери и Люнге был уже наружи, она не могла удержаться и сказала:
- А что касается креста, это было слишком глупо, мы забудем об этом; слышите, мы это забудем?
Тут вернулся его прежний пыл, его нежность проснулась, и он быстро схватил молодую женщину за талию. А когда она отступила назад, вырвалась, он ответил:
- Забудем? Я ничего не забываю.
Затем он пожелал доброй ночи и ушёл. Она осталась стоять на лестнице и ещё раз крикнула ему вниз:
- Мы ещё увидимся?
И он ответил снизу:
- Через несколько дней.
Люнге шёл в задумчивости в контору "Газеты". В его голове всё шумело и кипело, создавались планы, принимались важные решения; он несколько раз чуть не натолкнулся на людей на улице. Выло только одиннадцать часов, город был ещё на ногах, все фонари горели.
Люнге собирался ещё раз изумить страну.
Несмотря на всё, наперекор тому, над чем он работал месяц за месяцем, он хотел спасти министерство. Он хотел предложить радикальную перемену, удержать руководителя и одного или двух государственных советников, остальных надо было заменить новыми людьми, всё это для того, чтобы предотвратить образование правого правительства. Разве мог настоящий либерал поступать иначе? Разве он мог решиться создать для страны правительство из правых, теперь, когда должны были быть проведены важные реформы? Люнге уже нашёл выдающихся представителей левой, которые должны были вступить в новый совет, его список министров был готов, он сам укажет на личности, когда придёт время.
И снова "Норвежец" и догматические вожаки левой будут щёлкать зубами от огорчения, что их постановления отвергнуты. Ого, как они зарычат! Ну, так что же? Разве он не привык выносить бури? Он покажет этим славным людям, что они не могут безнаказанно не приглашать его - редактора Люнге - на их ночные собрания. От его наблюдательности не ускользнуло, что союз левых ужинал в "Ройяле" без него. Его хотели обойти, отодвинуть на задний план; хотелось бы ему посмотреть, кто выиграет от такого рода дерзости. Разве он не прослужил почти половину своей жизни родине и партии, как раб?
Люнге не скрывал от самого себя в это мгновение, что в доверии народа к его политике произошла перемена. Конечно, народ изменился, он это хорошо видел. Народ не был уже вполне в его руках, он разделился, одни были за, другие против него, о нём велись споры. И всё произошло из-за этих неудачных статей об унии. Ну, он ещё заставит народ одуматься, он снова положил железо на огонь и заставит молот плясать по нём, играть на нём так, что весь свет удивится. В провинции имя первого министра ещё любили, люди, которые слышали похвалы ему, всю свою жизнь не могли вырвать его из сердца. И вот явится Люнге, как гроза, зажжёт ракеты, опять подбросит вверх шляпу и снова поднимет при звуках музыки старого героя на его пьедестал. Народ сразу станет прислушиваться к этим звукам, это знакомые звуки, в них мощь, и он заликует, как и раньше, как в былые дни. Да, Люнге знал, что делал.
"Мы, вероятно, ещё увидимся?" Да, они ещё увидятся. В эти несколько дней он окажет фру Дагни такую услугу, которой никто другой во всей стране не в силах был бы сделать для неё, она умолкнет, оцепенеет перед его могуществом. Самому себе он тоже окажет небольшую услугу: он оставит о себе воспоминания, подавляющие, непреодолимые, так что его не легко будет снова забыть. Внимание, которое он возбудит, должно предохранить его от убытков на долгое время, и он уже думал о небольшом расширении "Газеты", об увеличении формата на дюйм, при начале новой четверти года это поразит тысячи новых подписчиков, которые должны теперь появиться.
А что скажут люди, что скажет весь свет? Газеты, его коллеги, его конкуренты; левая печать будет разгневана; почему нет? Он ведь именно и желал споров вокруг своего имени и своей газеты. Впрочем, он знал левую печать, она отвешивала поклоны, которые надо было отвешивать, когда он говорил; она обладала кучкой почтенных редакторов, сила которых была далеко не в голове. Он так часто ослеплял их, они кланялись, они говорили то же, что и он; если бы он велел им штопать его носки, они бы их штопали. Единственный орган, который, может быть, изумится и будет просить о времени для размышлений, это "Норвежец". Когда Люнге выступит со своей перетасовкой министерства, редактор "Норвежца" на мгновение изумится, затем он будет говорить слова, которые надо говорить, шептать свои сомнения с величайшей осторожностью и твёрдо стоять на своём. О, Люнге его знал. А попробуй "Норвежец" свести его важную и тонкую дипломатическую уловку к измене своим убеждениям - он получит достойный отпор. Нет, это не было изменой убеждениям, наоборот, именно в качестве убеждённого левого он предпринимал этот шаг; это не было изменой убеждениям, это была политика в политике, тот же самый марш, только в другом темпе.
Люнге подошёл уже к двери своей конторы; тут он остановился и стал размышлять. В сущности, было совершенно бесполезно предпринимать что-нибудь сегодня вечером; утренний номер "Газеты" был уже переполнен, а к тому же, может быть, понадобится ночь на обдумывание частностей. Он почти готов был повернуть обратно, когда по старой привычке открыл ящик для писем и вынул полученную корреспонденцию: газеты он оставил.
Он подошёл к воротам и пересмотрел письма при свете фонаря. Он остановился на большом жёлтом пакете, запечатанном сургучом, и вскрыл его с лёгким любопытством.
Люнге вдруг встрепенулся, даже задержал на миг дыхание. Первый министр! Руководитель министерства желал поговорить с ним, желал этой беседы, как можно скорее, ночью или днём. Письмо было отправлено с посыльным.
Какое счастье, что он чисто инстинктивно решил сходить в редакционную контору! Беседа ночью или днём, это было что-то важное, может быть, его сиятельство колеблется на своём кресле? Ну, тем лучше, тем значительнее будет победа Люнге. Если его обходили на тайных совещаниях у вожаков, зато он имел своё ночное совещание, сам первый министр звал его.
Люнге взял извозчика и поехал сломя голову на улицу Тольбод. Здесь он слез и пошёл пешком к Стифтсгордену. Был ли и здесь кто-нибудь из его ближних, который видел бы, куда он шёл, так сказать, в полночный час? Он посмотрел вокруг: улица была совершенно пустынна, не было никого, кто мог бы его видеть. Он позвонил, дверь открылась, его ждали, его впустили без доклада.
Старый седовласый "его сиятельство" принял его в частном кабинете.
- Я осмелился побеспокоить вас, пригласив сюда, так как предстоит нечто важное, - сказал он. - Благодарю вас, что вы пришли.
Этот голос, этот голос! Люнге слышал его раньше в зале парламента, с трибуны, перед массой людей. Люнге трепетал.
Они сели друг против друга.
- Я предполагал, - сказал его сиятельство, - что вы отправитесь в редакцию сегодня вечером, когда вернётесь с совещания.
Люнге ничего не ответил, он кивнул. На таком событии, как это совещание, он, конечно, присутствовал, само собой разумеется - присутствовал.
- Я знаю, к сожалению, - продолжал его сиятельство, - что за последнее время между вами, господин редактор, и мной было много недоразумений. Я сожалею об этом и ни в коем случае не оправдываю своих ошибок. В тяжёлое время перелома, когда первое левое правительство в стране взяло в свои руки управление, мы, государственные деятели, имели гораздо больше работы, чем кто-либо подозревает, надо было следить за тем, чтобы не поскользнуться, не ошибиться; ведь почва была скользкая, господин редактор. Я говорю не для оправдания, но, мне кажется, это всё-таки несколько смягчает вину.
- Само собою разумеется, ваше сиятельство...
- Ведь ни одной непоправимой ошибки не было сделано, - продолжал его сиятельство тем же, почти задушевным тоном. - При небольшом участии доброй воли все это увидят, и история рассудит. Многое можно исправить уже сейчас, его долгая деятельность показала его неутомимое желание служить своей стране. А теперь! Его сиятельство не знал, что знал господин редактор, он не был знаком с решением, которое сегодня вечером приняла оппозиция относительно министерства; но если она решила падение министерства как раз в данное время, тогда солнце завтра зайдёт над народом, который не знает, что совершил. Тяжело будет нести ответственность. И снова министр просил извинения за то, что заставил господина редактора прийти в Стифтсгорден в такое время. Он ведь догадывался, что правительство принудят подать в отставку в один из ближайших дней, может быть, даже завтра.
- Ваше сиятельство, вы, может быть, в этом не ошибаетесь, - сказал Люнге.