- Ну так позвольте кончить. Я всё это клоню к тому, в каком похабном месте вдруг опять встретил я её во всей её чистой, благородной прелести и с каким спутником! К полночи трактир стал оживать и наполняться: зажгли под потолком огромную и страшно жаркую лампу, лампы по стенам, лампочки на стене за помостом, вышел целый полк половых, повалила толпа гостей: конечно, купеческие сынки, чиновники, подрядчики, пароходные капитаны, труппа актёров, гастролировавших в городе… половые, развратно изгибаясь, забегали с подносами, в компаниях за столами пошёл галдёж, хохот, поплыл табачный дым, на помост вышли и в два ряда сели по его бокам балалаечники в оперно-крестьянских рубахах, в чистеньких онучах и новеньких лаптях, за ними вышел и фронтом стал хор нарумяненных и набелённых блядчонок, одинаково заложивших руки за спину и резкими голосами, с ничего не выражающими лицами подхвативших под зазвеневшие балалайки жалостную, протяжную песню про какого-то несчастного "воина", будто бы вернувшегося из долгого турецкого плена: "Ивво рад-ныи-и ни узнали-и, спроси-и-ли воин-а, кто ты-ты…" Потом вышел с огромной гармоньей в руках какой-то "знаменитый Иван Грачев", сел на стул у самого края помоста и тряхнул густыми, хамски разобранными на прямой ряд белобрысыми волосами: морда полотёра, жёлтая косоворотка, расшитая по высокому вороту и подолу красным шёлком, жгут красного пояса с длинно висящими махрами, новые сапоги с лакированными голенищами… Тряхнул волосами, уложил на поднятое колено гармонию-трёхрядку в чёрных с золотом мехах, устремил оловянные глаза куда-то вверх, сделал залихватский перебор на ладах - и зарычал, запел ими, ломая, извивая и растягивая меха толстой змеёй, перебирая по ладам с удивительнейшими выкрутасами, да все громче, решительнее и разнообразнее, потом вскинул морду, закрыл глаза и залился женским голосом: "Я вечор в лужках гуляла, грусть хотела разогнать…" Вот в эту-то самую минуту и увидал я её, и, конечно, не одну: как раз в то время встал, чтобы позвать полового в заплатить за пиво, да и так и ахнул: отворилась снаружи дверь за помостом, и появилась она, в каком-то картузике цвета хаки, в непромокаемом пальто того же цвета с поясом, - правда, хороша она была во всём этом удивительно, похожа на высокого мальчика, - а за нею, держа её за локоть, некто небольшого роста, в поддёвке и в дворянском картузе, темноликий и уже морщинистый, с чёрными беспокойными глазами. И, понимаете, я, что называется, света Божьего невзвидел! Я узнал в нём одного моего знакомого, промотавшегося помещика, пьяницу, развратника, бывшего гусарского поручика, выгнанного из полка, и, ничего не соображая, не думая, кинулся вперёд между столами так стремительно, что настиг его и её почти при входе, - Иван Грачев ещё кричал: "Я цветочек там искала, чтобы милому послать…" Когда я подбежал к ним, он, взглянув на меня, успел весело крикнуть: "А, доктор, здравствуйте", в то время как она побледнела до гробовой синевы, но я оттолкнул его и бешено зашептал ей: "Вы, в этом кабаке! В полночь, с развратным пьяницей, шулером, известным всему уезду и городу!" Я схватил её за руку, грозя изувечить его, если она сию же минуту не выйдет со мной отсюда вон. Он оцепенел - что ж он мог, зная, что я могу вот этими руками подковы ломать! Она повернулась и, наклонив голову, пошла к выходу. Я догнал её под первым фонарём на булыжной набережной, взял под руку, - она не подняла головы, не освободила руку. За вторым фонарём, возле скамьи, она остановилась и, уткнувшись в меня, задрожала от слёз. Я посадил её на скамью, одной рукой держа её мокрую от слёз, милую, тонкую девичью руку, другой обнимая за плечо. Она несвязно выговаривала: "Нет, неправда, неправда, он хороший… он несчастный, но он добрый, великодушный, беззаботный…" Я молчал, - возражать было бесполезно. Потом кликнул проезжавшего мимо извозчика. Она стихла, и мы в молчании поднялись в город. На площади она тихо сказала: "Теперь пустите меня, я дойду пешком, я не хочу, чтобы вы знали, где я живу", - и, вдруг поцеловав мне руку, соскочила и, не оглядываясь, неловко пошла вкось по площади… Больше я никогда не видел её и так и не знаю до сих пор, кто она, что она…
Когда мы расплатились, оделись внизу и вышли, доктор дошёл со мной до угла Арбата, и мы приостановились, чтобы проститься. Было пусто и тихо - до нового оживления к полночи, до разъезда из театров и ужинов по ресторанам, в городе и за городом. Небо было черно, чисто блестели фонари под молодой, нарядной зеленью на Пречистенском бульваре, мягко пахло весенним дождём, помочившим мостовые, пока мы сидели в "Праге".
- А знаете, - сказал доктор, поглядев кругом, - я жалел потом, что, так сказать, спас её. Были со мной и другие случаи в этом роде… А зачем, позвольте спросить, я вмешивался! Не всё ли равно, чем и как счастлив человек! Последствия? Да ведь всё равно они всегда существуют: ведь ото всего остаются в душе жестокие следы, то есть воспоминания, которые особенно жестоки, мучительны, если вспоминается что-нибудь счастливое… Ну, до свидания, очень рад был встретиться с вами…
27 октября 1943
КУМА
Дачи в сосновых лесах под Москвой. Мелкое озеро, купальни возле топких берегов.
Одна из самых дорогих дач недалеко от озера: дом в шведском стиле, прекрасные старые сосны и яркие цветники перед обширной террасой.
Хозяйка весь день в лёгком нарядном матинэ с кружевами, сияющая тридцатилетней купеческой красотой и спокойным довольством летней жизни. Муж уезжает в контору в Москву в девять утра, возвращается в шесть вечера, сильный, усталый, голодный, и тотчас идёт купаться перед обедом, с облегчением раздевается в нагретой за день купальне и пахнет здоровым потом, крепким простонародным телом…
Вечер в конце июня. Со стола на террасе ещё не убран самовар. Хозяйка чистит на варенье ягоды. Друг мужа, приехавший на дачу в гости на несколько дней, курит и смотрит на её обнажённые до локтей холёные круглые руки. (Знаток и собиратель древних русских икон, изящный и сухой сложением человек с небольшими подстриженными усами, с живым взглядом, одетый как для тенниса.) Смотрит и говорит:
- Кума, можно поцеловать руку? Не могу спокойно смотреть.
Руки в соку, - подставляет блестящий локоть.
Чуть коснувшись его губами, говорит с запинкой:
- Кума…
- Что, кум?
- Знаете, какая история: у одного человека сердце ушло из рук и он сказал уму: прощай!
- Как это сердце ушло из рук?
- Это из Саади, кума. Был такой персидский поэт.
- Знаю. Но что значит сердце ушло из рук?
- А это значит, что человек влюбился. Вот как я ч вас.
- Похоже, что и вы сказали уму: прощай.
- Да, кума, сказал.
Улыбается рассеянно, будто занятая только своим делом:
- С чем вас и поздравляю.
- Я серьёзно.
- На здоровье.
- Это не здоровье, кума, а очень тяжёлая болезнь.
- Бедный. Надо лечиться. И давно это с вами?
- Давно, кума. Знаете, с каких пор? С того дня, когда мы с вами ни с того ни с сего крестили у Савельевых, - не понимаю, какая нелёгкая дёрнула их позвать крестить именно нас с вами… Помните, какая метель была в тот день, и как вы приехали вся в снегу, возбуждённая быстрой ездой и метелью, как я сам снял с вас соболью шубку, и вы вошли в залу в скромном белом шёлковом платье с жемчужным крестиком на слегка открытой груди, а потом держали ребёнка на руках с завёрнутыми рукавчиками, стояли со мной у купели, глядя на меня с какой-то смущённой полуулыбкой… Тут-то и началось между нами что-то тайное, какая-то греховная близость, наше как бы уже родство и оттого особенное вожделение.
- Parlez pour vous…
- А потом мы рядом сидели за завтраком, и я не понимал - то ли это от гиацинтов на столе так чудесно, молодо, свежо пахнет или от вас… Вот с тех пор я и заболел. И вылечить меня можете только вы.
Посмотрела исподлобья:
- Да, я этот день хорошо помню. А что до леченья, то жаль, что Дмитрий Николаевич нынче ночует в Москве, - он бы вам тотчас посоветовал настоящего доктора.
- А почему он ночует в Москве?
- Сказал утром, уходя на станцию, что нынче у них заседание пайщиков, перед разъездом. Все разъезжаются - кто в Кисловодск, кто за границу.
- Но он мог бы с двенадцатичасовым вернуться.
- А прощальное пьянство после заседания в "Мавритании"?
За обедом он грустно молчал, неожиданно пошутил:
- А не закатиться ли и мне в "Мавританию" с десятичасовым, вдребезги напиться там, выпить на брудершафт с метрдотелем?
Она посмотрела длительно:
- Закатиться и меня одну оставить в пустом доме? Так-то вы помните гиацинты!
И тихо, будто задумавшись, положила ладонь на его лежавшую на столе руку…
Во втором часу ночи, в одном шлафроке, он прокрался из её спальни по тёмному, тихому дому, под чёткий стук часов в столовой, в свою комнату, в сумраке которой светился в открытые на садовый балкон окна дальний неживой свет всю ночь не гаснущей зари и пахло ночной лесной свежестью. Блаженно повалился навзничь на постель, нашарил на ночном столике спички и портсигар, жадно закурил и закрыл глаза, вспоминая подробности своего неожиданного счастья.
Утром в окна тянуло сыростью тихого дождя, по балкону ровно стучали его капли. Он открыл глаза, с наслаждением почувствовал сладкую простоту будничной жизни, подумал: "Нынче уеду в Москву, а послезавтра в Тироль или на озеро Гарда", - и опять заснул.
Выйдя к завтраку, почтительно поцеловал её руку и скромно сел за стол, развернул салфетку…
- Не взыщите, - сказала она, стараясь быть как можно проще, - только холодная курица и простокваша. Саша, принесите красного вина, вы опять забыли…
Потом, не поднимая глаз:
- Пожалуйста, уезжайте нынче же. Скажите Дмитрию Николаевичу, что вам тоже страшно захотелось в Кисловодск. Я приеду туда недели через две, а ею отправлю в Крым к родителям, там у них чудная дача в Мисхоре… - Спасибо, Саша. Вы простокваши не любите, - хотите сыру? Саша, принесите, пожалуйста, сыр…
- "Вы любите ли сыр, спросили раз ханжу", - сказал он, неловко смеясь. - Кума…
- Хороша кума!
Он взял через стол и сжал её руку, тихо говоря:
- Правда приедете?
Она ответила ровным голосом, глядя на него с лёгкой усмешкой:
- А как ты думаешь? Обману?
- Как мне благодарить тебя!
И тотчас подумал: "А там я её, в этих лакированных сапожках, в амазонке и в котелке, вероятно, тотчас же люто возненавижу!"
25 сентября 1943
НАЧАЛО
- А я, господа, в первый раз влюбился, или, вернее, потерял невинность, лет двенадцати. Был я тогда гимназистом и ехал из города домой, в деревню, на рождественские каникулы, в один из тех тёплых серых дней, что так часто бывают на Святках. Поезд шёл среди сосновых лесов в глубоких снегах, я был детски счастлив и спокоен, чувствуя этот мягкий зимний день, эти снега и сосны, мечтая о лыжах, ожидавших меня дома, и совсем один сидел в жарко натопленном первом классе старинного вагона-микст, состоявшего всего из двух отделений, то есть из четырёх красных бархатных диванов с высокими спинками, - от этого бархата было как будто ещё жарче и душнее, - и четырёх таких же бархатных диванчиков возле окон с другой стороны, с проходом между ними и диванами. Там беззаботно, мирно и одиноко провёл я больше часа. Но на второй от города станции отворилась дверь из сеней вагона, отрадно запахло зимним воздухом, вошёл носильщик с двумя чемоданами в чехлах и с портпледом из шотландской материи, за ним очень бледная черноглазая молодая дама в чёрном атласном капоре и в каракулевой шубке, а за дамой рослый барин с жёлтыми совиными глазами, в оленьей шапке с поднятыми наушниками, в поярковых валенках выше колен и в блестящей оленьей дохе. Я, как воспитанный мальчик, тотчас, конечно, встал и с большого дивана возле двери в сенцы пересел во второе отделение, но не на другой диван, а на диванчик возле окна, лицом к первому отделению, чтобы иметь возможность наблюдать за вошедшими: ведь дети так же внимательны и любопытны к новым лицам, как собаки к незнакомым собакам. И вот тут-то, на этом диване и погибла моя невинность. Когда носильщик поклал вещи в сетку над диваном, на котором я только что сидел, сказал барину, сунувшему в руку ему бумажный рубль, "счастливого пути, ваше сиятельство!" и уже на ходу поезда выбежал из вагона, дама тотчас легла навзничь на диван под сеткой, затылком на его бархатный валик, а барин неловко, не привычными ни к какому делу руками, стащил с сетки портплед на противоположный диван, выдернул из него белую подушечку и, не глядя, подал ей. Она тихо сказала: "Благодарствуй, мой друг", - и, подсунув её под голову, закрыла глаза, он же, сбросив доху на портплед, стал у окна между диванчиками своего отделения и закурил толстую папиросу, густо распространив в духоте вагона её ароматический запах. Он стоял во весь свой мощный рост, с торчащими вверх наушниками оленьей шапки, и, казалось, не спускал глаз с бегущих назад сосен, а я сперва не спускал глаз с него и чувствовал только одно - ужасную ненависть к нему за то, что он совершенно не заметил моего присутствия, ни разу даже не взглянул на меня, точно я и не был в вагоне, а в силу этого и за всё прочее: за его барское спокойствие, за княжески-мужицкую величину, хищные круглые глаза, небрежно запущенные каштановые усы и бороду и даже за плотный и просторный коричневый костюм, за лёгкие бархатистые валенки, натянутые выше колен. Но не прошло и минуты, как я уже забыл о нём: я вдруг вспомнил ту мертвенную, но прекрасную бледность, которой несознательно поражён был при входе дамы, лежавшей теперь навзничь на диване против меня, перевёл взгляд на неё - и уже ничего более, кроме неё, её лица и тела, не видел до следующей станции, где мне надо было сходить. Она вздохнула и легла поудобнее, пониже, распахнула, не открывая глаз, шубку на фланелевом платье, скинула нога об ногу на пол тёплые ботики с открытых замшевых ботинок, сняла с головы и уронила возле себя атласный капор, - чёрные волосы её оказались, к моему великому удивлению, по-мальчишески коротко стриженными, - потом справа и слева отстегнула что-то от шёлковых серых чулок, поднимая платье до голого тела между ним и чулками, и, оправив подол, задремала: гелиотроповые, но женски-молодые губы с тёмным пушком над ними слегка приоткрылись, бледное до прозрачной белизны лицо с очень явными на нём чёрными бровями и ресницами потеряло всякое выражение… Сон женщины, желанной вам, все ваше существо влекущей к себе, - вы знаете, что это такое! И вот я в первый раз в жизни увидал и почувствовал его, - до того я видел только сон сестры, матери, - и все глядел, глядел остановившимися глазами, с пересохшим ртом на эту мальчишески-женскую чёрную голову, на неподвижное лицо, на чистой белизне которого так дивно выделялись тонкие чёрные брови и чёрные сомкнутые ресницы, на тёмный пушок над полураскрытыми губами, совершенно мучительными в своей, притягательности, уже постигал и поглощал все то непередаваемое, что есть в лежащем женском теле, в полноте бёдер и тонкости щиколок, и с страшной яркостью всё ещё видел мысленно тот ни с чем не сравнимый женский, нежный телесный цвет, который она нечаянно показала мне, что-то отстёгивая от чулок под фланелевым платьем. Когда неожиданно привёл меня в себя толчок остановившегося перед нашей станцией поезда, я вышел из вагона на сладкий зимний воздух, шатаясь. За деревянным вокзалом стояли троечные сани, запряжённые серой парой, гремевшей бубенцами; с енотовой шубой в руках ждал возле саней наш старый кучер, неприветливо сказавший мне:
- Мамаша приказали беспременно надеть…
И я покорно влез в эту пахучую мехом и зимней свежестью дедовскую шубу с огромным уже жёлтым и длинноостистым воротом, утонул в мягких и просторных санях и под глухое, полое бормотанье бубенцов закачался по глубокой и беззвучной снежной дороге в сосновой просеке, закрывая глаза и все ещё млея от только что пережитого, смутно и горестно-сладко думая только о нём, а не о том прежнем, милом, что ждало меня дома вместе с лыжами и волчонком, взятым на охоте в августе в логове убитой волчицы и теперь сидевшим у нас в яме в саду, из которой ещё осенью, когда я приезжал домой на два дня на Покров, уже так дико и чудесно воняло зверем.
23 октября 1943
"ДУБКИ"
Шёл мне тогда, друзья мои, всего двадцать третий год, - дело, как видите, давнее, ещё дней блаженной памяти Николая Павловича, - только что произведён я был в чин гвардейского корнета, уволен зимой в том Для меня достопамятном году в двухнедельный отпуск в свою рязанскую вотчину, где, по кончине родителя, одиноко жила моя матушка, и, приехав, вскорости жестоко влюбился: заглянул однажды в давно пустовавшую дедовскую усадьбу при некоем сельце Петровском, по соседству нашей, да и стал под всякими предлогами заглядывать туда всё чаще и чаще. Дика и поныне русская деревня, зимой пуще всего, а что ж было в мои времена! Таково дико было и Петровское с этой пустовавшей усадьбой на его окраине, называвшейся "Дубки", ибо при въезде в неё росло несколько дубов, в мою пору уже древних, могучих. Под теми дубами стояла старая грубая изба, за избой разрушенные временем службы, ещё дальше пустыри вырубленного сада, занесённого снегами, и развалина барского дома с тёмными провалами окон без рам. И вот в этой-то избе под дубами и сиживал я чуть не каждый день, болтая всякий будто бы хозяйственный вздор жившему в ней нашему старосте Лавру, даже низко ища его дружества и тайком бросая горестные взоры на его молчаливую жену Анфису, схожую скорее с испанкой, чем с простою русскою дворовой, бывшую чуть не вдвое моложе Лавра, рослого мужика с кирпичным лицом в тёмно-красной бороде, из которого легко мог бы выйти атаман шайки муромских разбойников. С утра я без раэбору читал что попадёт под руку, бренчал на фортепьяно, подпевая с томлением: "Когда, душа, просилась ты погибнуть иль любить", - а пообедав, уезжал до вечера в "Дубки", невзирая на жгучие ветры и вьюги, неустанно летевшие к нам из саратовских степей. Так прошли Святки и приблизился срок моего возвращения к должности, о чём я и осведомил однажды с притворной непринуждённостью Лавра и Анфису. Лавр резонно заметил на то, что служба царская, вестимо, первое всего, и тут за чем-то вышел из избы, Анфиса же, сидевшая с шитьём в руках, опустила вдруг шитьё на колени, посмотрела вслед мужу своими кастильскими очами и, лишь только захлопнулась дверь за ним, стремительно-страстно блеснула ими в меня и сказала горячим шёпотом:
- Барин, завтра он уедет с ночёвкой в город, приезжайте ко мне скоротать вечерок на прощанье. Таилась я, а теперь скажу: горько мне будет расставаться с вами!
Я, конечно, был сражён таковым признанием и только успел головой кивнуть в знак согласия - Лавр воротился в избу.