Пошла суета да беганье, а нездоровый фельдмаршал тем временем поместился в почтовой станции и улегся на грязном диване, который для него только чистою простынею покрыли. Между тем весть об этом событии, разумеется, скоро облетела весь город, и все военные побежали поскорее чиститься и парадиться, а штатские – сапоги наваксили, виски припомадили и столпились против станции на другом тротуаре. Стоят и фельдмаршала высматривают– не покажется ли в окно?
Вдруг, ни для кого неожиданно и негаданно, один человек всех сзади распихал, выскочил и побежал прямо на станцию, где фельдмаршал на простыне на грязном диване лежал, и начал кричать:
– Я этого не могу, во мне голос природы воздымается!
Посмотрели на него все и подивилися: что за нахал такой! Местные обитатели все этого человека знали, и знали, что сан у него не велик – так как он был не штатский, не военный, а просто смотрителишка при каком-то местном маленьком интендантском или комиссариатском запасе, и грыз вместе с крысами казенные сухари да подошвы, и таким манером себе как раз через дорогу против станции хорошенький деревянный домик с мезонином нагрыз.
Глава вторая
Прибежал этот смотритель на станцию и просит Фаддеева, чтобы непременно о нем доложить фельдмаршалу. Фаддеев и все другие стали его отговаривать.
– Зачем вам, – это совсем не требуется и никакого приема чинов тут не будет, – фельдмаршал здесь только для временного отдыха от своей усталости и, как отдохнет, опять уедет.
А интендантский смотритель на своем стоит и еще больше воспламенился – просит, чтобы непременно о нем князю доложили.
– Потому что я, – говорит, – не славы ищу и не почестей, а в том самом виде именно и предстою, как вами сказано: не по службе, а по усердию моей ему благодарности, так как я всем на свете князю обязан и теперь во всем моем благоденствии, голосом природы возбуждаем, желаю ему благодарно долг отдать.
Его спросили:
– А в чем ваш долг природы заключается?
А он отвечает:
– Таков мой долг благодарной природы, что князю здесь в казенной неопрятности нехорошо отдыхать, а у меня как раз отсюда визави дом, свой дом с мезонином, и жена у меня из немок, дом наш содержится в чистоте и опрятности, то у меня для князя и для вас есть на мезонине комнаты светлые, чистые, везде на всех окнах занавески белые с кружевами, и на чистых постелях тонкое белье полотняное. Я желаю с большим радушием принять у себя князя, как отца родного, потому что я всем в жизни ему обязан и без того отсюда не пойду, чтобы ему не было доложено.
Так он настойчиво на этом стоял и не хотел уходить, что фельдмаршал из другой комнаты услыхал и спрашивает:
– Какой это шум? Нельзя ли мне доложить: о чем такой разговор слышно?
Тогда Фаддеев все доложил, а князь пожал плечами и говорит:
– Решительно не помню, какой такой это человек и чем он мне обязан; а впрочем, посмотрите его комнаты, которые он предлагает, и если они лучше этой лачуги, то я приглашение его принимаю и за беспокойство ему заплачу. Узнать – сколько хочет?
Фаддеев пошел мезонин у интенданта осмотрел и докладывает:
– Помещение очень спокойное и чистота необыкновенная, а про плату хозяин и слышать не хочет.
– Как так, и отчего? – спросил фельдмаршал.
– Говорит, что он много вам обязан и голос природы его побуждает за счастье выразить вам долг благодарности. А иначе, – говорит, – если платить хотите, то я и дверей своих открыть не могу.
Князь Барятинский засмеялся и этого чиновника похвалил.
– Однако, я замечаю, – говорит, – он молодец и с характером – это в нашей стороне стало редко, и я таких людей люблю: вспомнить, чем он мне обязан, я не могу, но к нему перейду. Давайте вашу руку и идем отсюда.
Глава третья
Перешли улицу и… во двор; а у калитки уже фельдмаршала встречает сам смотритель – припомажен, приглажен, на все пуговицы застегнут и с лицом самым радостным.
Князь как оглянулся вокруг – видит, все чисто, светло сияет, за палисадником зелень веселая и розы в цвету. Князь и сам развеселился.
Спросил:
– Как хозяина зовут?
Тот отвечал что-то вроде Филипп Филиппов Филиппов.
Князь продолжает с ним разговор и говорит:
– Очень у тебя хорошо, Филипп Филиппыч, – и мне нравится; только одного я никак припомнить не могу: где и когда я тебя встречал или видел, и какое я тебе мог одолжение сделать?
А смотритель отвечает:
– Ваша светлость меня очень видели, а когда – это если забыли, то после объяснится.
– Зачем же после, когда я сейчас тебя хочу вспомнить.
Но смотритель не сказал.
– Прошу, – говорит, – у вашей светлости прощения: если вы сами этого не вспомнили, то я сказать не смею, но голос природы вам скажет.
– Что за вздор! какой "голос природы", и отчего ты сам сказать не смеешь?
Смотритель отвечает: "так, не смею", и глазами потупился.
А тем временем они пришли на мезонин, и здесь еще лучше чистота и порядок: пол весь мылом вымыт и хвощом натерт, так что светится, посередине и вдоль всей чистенькой лестницы постланы белые дорожки, в гостиной диван и на круглом переддиванном столе большой поливанный кувшин с водою, и в нем букет из роз и фиалок, а дальше – спальная комната с турецким ковром над кроватью, и опять столик и графин с чистой водой и стакан, и снова другой букет цветов, а еще на особом столике перо, и чернильница, и бумага с конвертами, и сургуч с печатью.
Фельдмаршал сразу окинул все это глазом, и очень ему понравилось.
– Видно, – говорит, – что ты, Филипп Филиппыч, человек полированный, знаешь, что как следует, и я тебя действительно как будто где-то видел, но не могу вспомнить.
А смотритель только улыбается и говорит:
– Не извольте беспокоиться: через голос природы это все объяснится.
Барятинский рассмеялся:
– Ты, – говорит, – братец, после этого и сам не Филипп Филиппович, а "голос природы", – и очень этим человеком заинтересовался.
Глава четвертая
Лег князь в чистую постель – ноги и руки вытянул, и так хорошо ему стало, что он сразу же задремал: проснулся через час в прекрасном расположении, а перед ним уже стоит прохладный шербет вишневый, и этот самый хозяин просит его выкушать.
– Вы, – говорит, – на лекарства медиков, ваша светлость, не полагайтесь, а у нас природа и вдыхание атмосферы пользуют.
Князь весело ему отвечает, что все это, говорит, очень хорошо, но я тебе должен признаться – я у тебя прекрасно спал, но, черт меня возьми, и во сне все думал: где же я тебя видел, или никогда не видал?
А тот отвечает:
– Нет, – говорит, – вы изволили очень хорошо меня видеть, но только совершенно в другом виде природы и потому теперь не признаете.
Князь говорит:
– Хорошо, пусть так; но теперь здесь, кроме меня и тебя, никого нет, если же там в соседней комнате кто есть – то вышли всех их вон, пусть на лестнице постоят, а ты мне откровенно скажи без всякой секретности: кто ты такой был и в чем твоя преступная тайна, – я могу тебе обещать выпросить прощение и обещание свое исполню, как есть я истинный князь Барятинский.
Но чиновник даже улыбнулся и отвечал, что за ним ровно никакой провинной тайности нет и никогда не было, а он не смеет только "сконфузить" князя за его непамятливость.
– Так и так, – говорит, – я вашу светлость за ваше добро постоянно помню и на всех молитвах поминаю; а наш государь и вся царская фамилия постоянно кого раз видели и заметили – того уж целый век помнят. Потому дозвольте, – говорит, – мне вам словесно о себе ничего не вспоминать, а в свое время я все это вам в ясных приметах голосом природы обнаружу – и тогда вы вспомните.
– А какое же ты к этому средство имеешь голосом природы все обнаруживать?
– В голосе природы, – отвечает, – все средства есть.
Князь улыбнулся чудаку и говорит:
– Это твоя правда, – сказал князь, – забывать скверно, и наш государь и царская фамилия действительно удивительно какие памятливые; но у меня память слабая. Не снимаю с тебя воли, делай как знаешь, только я желаю знать: когда же это ты будешь мне свой голос природы обнаруживать, потому что я себя теперь в твоем доме уже очень хорошо почувствовал и после полуночи, холодком, хочу выехать. А ты мне должен сказать: чем тебя наградить за мой покой, который я у тебя имел, – потому что на это уже таков есть мой обычай.
Смотритель отвечает:
– Я до полуночи успею вашей светлости вполне весь голос природы открыть, если только вы в рассуждении моей награды не откажете мне то, что я составляю себе за драгоценнейшее.
– Хорошо, – отвечает князь, – даю тебе свое слово, что все, о чем попросишь, я тебе сделаю, но только не проси невозможного.
Смотритель отвечает:
– Я невозможного просить не стану, а у меня такое желание больше всего на свете, чтобы вы явили мне протекцию – сошли ко мне в нижние покои и сели с нами за стол и что-нибудь скушали, или даже хоть просто так посидели, потому что я нынче справляю мою серебряную свадьбу, после двадцати пяти лет, как я на Амалии Ивановне женился по вашему милосердию. А будет это к вечеру в одиннадцатом часу; в полночь же, как вам угодно, вы можете благопристойно холодком выехать.
Князь согласился и слово дал, но только все-таки опять никак не мог вспомнить: что это, и откуда этот человек, и отчего он двадцать пять лет тому назад женился на Амалии Ивановне по его милосердию?
– Я даже с удовольствием пойду на ужин к этому чудаку, – сказал князь, – потому что он меня очень занимает; да и по правде сказать: мне самому что-то помнится, не то насчет его, не то насчет Амалии Ивановны, а что именно такое – припомнить не могу. Подождем голоса природы!
Глава пятая
К вечеру фельдмаршал совсем поправился и даже ходил гулять с Фаддеевым – город посмотрел и закатом солнца полюбовался, а потом, как возвратился домой в десять часов, хозяин уже его ждет и к столу просит.
Князь говорит:
– Очень рад, сейчас приду.
Фаддеев пошутил, что это даже и кстати, потому что он после прогулки почувствовал аппетит и очень хотел съесть, чту там Амалия Ивановна наготовила.
Барятинский опасался только того: не посадил бы его хозяин на первом месте и не стал бы подавать много шампанского да потчевать. Но все эти опасения были совершенно напрасны: смотритель и за столом показал столько же приятного такта, как и во все предыдущие часы, которые князь провел в его доме.
Стол был накрыт щеголевато, но просто; в зальце, очень просторном, сервировка опрятная, но скромная, и зажжены два черные чугунные канделябра прекрасной французской работы, в каждом по семи свечей. А вино стоит хороших сортов, но все местное, – но между ними толстопузенькие бутылочки с ручными надписями.
Это – наливки и водицы разных сортов и превосходного вкуса, и малиновые, и вишневые, и из крыжовника.
Стал смотритель гостей рассаживать и тоже опять показал свою ловкость: не повел князя в конец стола к хозяйскому месту, а усадил его, где тот сам хотел, – между адъютантом князя и прехорошенькой дамочкой, чтобы было фельдмаршалу с кем сказать и короткое слово и любезностями к приятному полу заняться. Князь с дамочкой сразу же очень разговорился: он интересовался, откуда она, и где воспиталась, и какое в таком далеком уездном городе находит для себя развлечение?
Она ему на все его вопросы отвечала очень смело и без всякого жеманства и открыла, что больше всего, будто, чтением книг занимается.
Князь спрашивает: какие она книги читает?
Она отвечает: Поль-де-Кока романы.
Князь засмеялся:
– Это, – говорит, – веселый писатель, – и спрашивает: – Что же вы именно читали: какие романы?
Она отвечает:
– "Кондитер", "Мусташ", "Сестра Анна" и прочие.
– А своих русских писателей не читаете?
– Нет, – говорит, – не читаю.
– А почему так?
– У них мало светского.
– А вы любите светское?
– Да.
– Почему же это так?
– Потому, что мы о своей жизни сами всё знаем, а то интереснее.
И тут говорит, что у нее есть брат, который сочиняет роман из светской жизни.
– Вот это любопытно! – сказал князь. – Нельзя ли хоть немножко видеть, что он там пишет?
– Можно, – отвечала дама, и на минуточку встала и принесла небольшую тетрадку, в которой Барятинский, взглянув только на первую страницу, и весь развеселился и подал ее Фаддееву, сказавши:
– Посмотрите, как бойко начато!
Фаддеев посмотрел на первые строки светского романа, и ему стало весело.
Роман начинался словами: "Я, как светский человек, встаю в двенадцать часов и утреннего чаю дома не пью, а езжу по ресторанам".
– Чудесно? – спросил Барятинский.
– Очень хорошо, – отвечал Фаддеев.
В это время все развеселились, а хозяин встал, поднял вверх бокал с шипучим цимлянским и говорит:
– Ваша светлость, прошу вашего позволения, ко всеобщему и моему удовольствию, в сей драгоценный для меня день дозволить мне изъяснить: кто я такой, и откуда и кому всем, чту имею к своему благоденствию, обязан. Но не могу я этого изложить в хладном слове человеческого голоса, так как я учен на самые мелкие деньги, а разрешите мне во всем законе моего естества при всех торжественно испустить глас природы!
Тут уже настало время самому фельдмаршалу сконфузиться, и он до того смешался, что нагнулся вниз, будто хотел салфетку поднять, а сам шепчет:
– Ей-богу, не знаю, что ему сказать: что это он такое спрашивает?
А дамочка, его соседка, щебечет:
– Не бойтесь, разрешайте: уж Филипп Филиппович дурного не выдумает.
Князь думает: "Э, была – не была, – пусть испущает голос!"
– Я такой же гость, – говорит, – как и все прочие, а вы хозяин – делайте, что вы хотите.
– Благодарю всех и вас, – отвечает смотритель и, махнув головой Амалии Ивановне, говорит: – Иди, жена, принеси, что ты сама знаешь, собственными твоими руками.
Глава шестая
Амалия Ивановна вышла и идет назад с большою, ярко отполированною медною валторною, и подала ее мужу; а он взял, приложил трубу к устам и весь в одно мгновенье переменился. Только что надул щеки и издал один трескучий раскат, как фельдмаршал закричал:
– Узнаю, брат, тебя, сейчас узнаю: ты егерского полка музыкант, которого я за честность над плутом интендантом присматривать посылал.
– Точно так, ваша светлость, – отвечал хозяин. – Я вам этого напоминать и не хотел, а сама природа напомнила.
Князь обнял его и говорит:
– Выпьемте, господа, все вдруг тост за честного человека!
И изрядно таки выпили, а фельдмаршал совсем выздоровел и уехал чрезвычайно какой веселый.
Впервые опубликовано – журнал "Осколки", 1883.
Примечания
1
Граф Егор Францович Канкрин род. 1774 г., состоял генерал-интендантом в 1812 г., а с 1823 года министром финансов. Умер в 1846 г. Был отличный финансист и известен также как писатель; писал на немецком языке. ( Прим. Лескова .).
2
Здесь: побренчать ( нем .).
3
с распростертыми объятиями ( франц .).
4
Дитя мое ( франц .).
5
Имена героя и героини я ставлю не настоящие и фамилии их не обозначаю. От этого изображение эпохи и нравов, надеюсь, ничего не теряет. ( Прим. Лескова .).
6
Спасибо, дитя мое ( франц .).
7
подноса ( франц .).
8
прощайте, мое дитя ( франц .).
9
до свидания, господин N – ов ( франц .).
10
жалкое бренчанье ( франц. и нем. ).
11
Мой ангел ( франц .).
12
"бывшей" ( франц .).
13
интимный вечер ( франц .).
14
Ваше сиятельство! ( франц .)
15
конце концов ( франц .).
16
подобное подобным лечится ( лат .).
17
радуется ( лат .).
18
меткое слово ( франц .).
19
психический признак ( франц .).
20
Я Бога не хочу, я не чую неба,
Я на небо не пойду… ( польск .).
21
О да! ( англ .)
22
Вот это действительно правда ( франц .).
23
все это правда ( франц .).
24
господин Равель ( франц .).
25
Никанор (Клеменьевский) был митрополитом новгородским и с. – петербургским с 20 ноября 1848 г. по 17 октября 1856 г., когда умер. Его заместил с 1 окт. того же года в. – пр. Григорий (Постников), ум. 17 июня 1860 г. ( Прим. Лескова .).
26
Высокопреосвященный Михаил (Десницкий) был митрополитом новгородским и с. – петербургским с 25 июня 1818 г. по день своей смерти, 24 марта 1821 года. ( Прим. Лескова .).
27
Муравьевых было пять братьев: Александр – бывший декабрист и впоследствии ссыльный, а потом губернатор и сенатор – Михаил (Виленский), Николай (Карсский), Сергей, служивший где-то в небольших должностях, и общеизвестный Андрей Николаевич, которого называли "вселенским". Он был "друг всех патриархов" и "эпитрон". Часть свою из наследства отца Андрей Н. отдал брату своему Александру, а сам жил на Троицком подворье, в прекрасном, впрочем, помещении, которое даром предложил ему покойный митрополит московский Филарет (Дроздов). ( Прим. Лескова .).
28
Вот клички некоторых других "муравьевских прихожан": Эвальд назывался "Аз и Ферт", Мазовской – "Кукушка", Вагнер – "Корнет-хохол", Шаховской – "Колокольчик", Абамелик – "Зосима и Савватий". Дамы тоже имели клички. Пажи и берейторы назывались общим именем "сен-сиры", но степенью расположенности они пользовались у Муравьева неодинаковою. В числе ласкаемой Андреем Николаевичем молодежи ("сен-сиров") были тогдашние юнкера Шереметев и братья Алексей и Петр Ахматовы, из которых один потом был обер-прокурором св. синода. ( Прим. Лескова .).
29
Андрей Николаевич Муравьев писал золотым пером , которое было ему поднесено его почитателями, с надписью: "перо Муравьева". Куда оно делось – неизвестно. Писал он всегда прескверно и потому предпочитал диктовать . (Прим. Лескова .).