XXIV
Поль с Маргеритой ездили по селам и городам, по долинам и холмам, ходили улицами и переулками, взыскуя зрелищ живой жизни, дабы извлечь из них урок, который мог бы послужить их будущему сыну - а в том, что это будет именно сын, Маргерита не сомневалась: ведь никаких недомоганий она почти не чувствовала.
Они шли по улице монахов-францисканцев. На площади, вокруг пожарного насоса, набросана была куча листьев салата, сливовых косточек, всевозможного разноцветного тряпья и пыли - по-видимому, после уборки в окрестных домах. К куче молча трусила троица облезлых старых псов. Порывшись в ней, они поняли, что поживиться им там нечем, и отошли такими же хмурыми, как и пришли. Особенных надежд найти немного пропитания у них и не было, так что не очень-то они и огорчились - ведь горечь жизни вошла для них в привычку. Поль и Маргерита пошли следом за ними.
Не было зрелища более печального и в то же время окрыляющего, нежели вид троих этих несчастных животных. Недюжинного роста, но невероятно худые, с проплешинами на шкурах от таскания вязанок дров или песка, плохо или вовсе не кормленые, они были выброшены на улицу из-за того, что ослабли и заболели. У третьего пса, поменьше и постарше двух других, болталось на шее нечто вроде веревочной петли. Должно быть, к веревке был привязан камень, от которого собаке удалось успешно избавиться, переплывая какой-нибудь пруд. Этот пес как будто знавал до поры до времени сытую жизнь рантье. Его трусца не отличалась такой решимостью, как у остальных.
Все втроем они потрусили к другой мусорной куче и нашли там немножко брошенных очисток и кусочки рыбных костей. Эти последние были без промедления съедены. Разбередив себя, они набросились на очистки и в мгновение ока уничтожили свой скудный обед. Ворча над ними и таща каждый к себе, изо всех своих слабых сил, они посматривали вокруг, точно разбойники, боящиеся, что их застигнут на месте преступления. Еда занимала так мало места в их обыденной жизни, что им казалось, будто, трапезничая, они совершают кражу.
Из узенького переулка Всех Страждущих на широкую улицу монахов-францисканцев вышла, таща на согнутых локтях корзину для догоревших углей, совсем простая баба. Она подбежала к мусорной куче и принялась рыться в ней. Это отнюдь не обеспокоило собачью троицу. Что им был ее догоревший уголь. Она хотела было отогнать их; они зарычали; тогда она испугалась и решила удовольствоваться и тем местечком, какое ей досталось.
На лице у бабы застыло то же выражение, что и на собачьих мордах. Не считая тусклого огонька той искры Божьей, какая светится в облике всякого человека, оно ничем не отличалось от собачьих, печальное той же предвечной печалью; боязливое от привычки к унижениям и ко всеобщему презрению. Ей тоже казалось, что, подбирая на мусорной куче несколько углей, она совершает проступок.
Вдруг из отеля вышел толстый "господин", лучащийся весельем - он, без сомнения, только что сытно пообедал и теперь шел навестить любовницу. За "господином" трусил превосходный ньюфаундленд, белый, с ухоженной и на славу промытой шерстью. Он вышагивал точь-в-точь как его хозяин, твердой походкой существа, привыкшего хорошо кормиться. Едва заметив трех псов, он тут же бросился на них с безрассудной яростью. Несчастная троица, боязливо поджав хвосты и укрыв под лапой каждый свой кусок очисток, замерла на месте.
Казалось, они умоляли этого богатея с такой белой шкуркой и ухоженным телом не отбирать их нищенского корма.
Ньюфаундленд обошел вокруг них, всячески выказывая презрение, и обругал их на собачьем языке. Они поняли и зарычали. Он, в свою очередь, понял, что они разозлились, потому что зарычал в ответ. Его хозяин мило беседовал с дамой у подножия церкви братьев-францисканцев. Казалось, ньюфаундленд выбирал, на кого из псов ему броситься сперва. Но самый маленький из всей троицы, тот, что когда-то, как теперь агрессор, знавал сытые годы, не оставил ему времени на размышления. Он сам впился ему в горло. Ньюфаундленд только головой мотнул - и вот уже бедняга отброшен на свалку с разорванными ушами и кровью, сочащейся из глотки. Двое остальных псов уже готовы были кинуться на него. Но тут хозяин свистом подозвал своего пса-победителя, который, задрав хвост, гордо выпятив мускулы, бросил своего слабого соперника, который, подвывая, удрал, остановился шагах в десяти и с такого безопасного расстояния осыпал своего победителя градом собачьих ругательств.
На шум выскочил полицейский.
- Ты что здесь шляешься, сволочь? - спросил он у бабы. - В тюрьме сгною, если еще увижу, что ты таскаешь с мусорной кучи угли!
Бедняга ничего не ответила, лишь бросила на жандарма ненавидящий и опасливый взгляд и медленно отошла, как существо, давно привыкшее сносить любые обиды и унижения.
Слезы выступили на глазах Маргериты.
- Ты плачешь, - заметил Поль.
- О! - ответила она. - Несчастная женщина, несчастные собачки! Дай же мне денег, дай все, что у тебя есть!
- Оставлю немного, чтобы купить печенки, - возразил Поль.
Маргерита подбежала к женщине и высыпала ей в ладони все содержимое кошелька.
Она снова подошла к мужу. Тот осматривался вокруг.
- Колбасной лавки тут нет, - сказал он, - зато вот хоть лавка булочника.
Он зашел купить хлеба. Троица псов по-прежнему паслась у мусорной свалки. Он накрошил им хлеба, нежно приговаривая что-то.
Потом вернулся и взял Маргериту под руку; она сказала ему:
- Поль! Они плетутся за нами. Но почему ты поджимаешь губы? Ты рассердился?
- Странное у меня чувство. Жена, если у нас когда-нибудь родится сын, а я на это рассчитываю, - научим его всему, что знаем сами, всему, что повидали мы с тобою вместе. Воспитаем его молодцом, сильным и смелым. Покажем ему мир таким, каков он есть: мир, где всегда обманывают в лавке, где торговля под защитой силы. Но не приведи судьба нашему дитяте превратиться в бедняка! Да не впадет он никогда в полное безденежье, даже если оно окажется преходящим! Тогда увидит он, что за едкую жестокость прячет мир под своими медовыми улыбками. Ах! Мне страшно подумать об этом, Маргерита. Он может родиться хилым, оказаться блудным сыном, пустоплясом, разрушить свою жизнь, обнищать и оступиться в бездну. Бедняк - существо обиженное, униженное, затравленное, все смешивают его с грязью, все на него клевещут, и всегда безнаказанно. Если ему достанет немножко достоинства искать работу, не пресмыкаясь, - то и эту безусловную добродетель вменят ему в преступление, назвав ее гордыней. Если он любит, чтобы белье было белоснежным, а одежда всегда чистой - о нем скажут: лучше бы уплатил булочнику, чем так тратиться на прачку. Кретинам, злословящим о нем, не дано понять, что это и есть последнее проявление благосостояния, которое, хотя уже и отдаленно, но еще связывает его с миром счастливцев, откуда он выпал, да притом рухнув с такой высоты. Если, став художником или ученым, он живет на воде с сухарями, дабы завершить труд своей жизни, - скажут о нем: уж лучше бы завербовался в армию и нацепил бы ружье. Ты и представить не можешь, как чаще всего оно глупо и грубо, вмешательство толпы в жизнь тех, кто страждет и ни у кого ничего не просит, разве что времени стать на ноги. Когда, опустошенные всеми лишениями и бесплодной борьбой, они падут, точно умирающие львы, что не в силах больше кусаться, - все придут пнуть их, как глупый мул пинает копытом павшего льва. Маргерита, эти собаки, эта нищенка, этот жандарм, и ньюфаундленд, и толстый богач, - ведь это жизнь как она есть и какой, наверное, всегда и будет. Одним - все, а другим - ничего или почти ничего! Но не зароняй в сердце ребенка ненависти. Скажи ему, что человек, почитающий себя за большого и великого, стоит лишь затронуть его интересы, становится не лучше скота. Скажи ему, что всяк горюет о том, как ему прокормиться, и правда в том, что любой имеет право трудиться на пастбище своем.
- От твоих слов мне холодно, любимый мой.
- Лучше, - ответил Поль, - когда матери холодно, чем когда сыну голодно.
XXV
Вот настал день, когда, ввиду непредвиденных и значительных трат, в доме доктора совсем не стало денег. Слишком гордый, чтобы беспокоить клиентов записками с просьбами выслать ему гонорар, он предоставил им заплатить когда им будет удобно.
На следующий день были его именины. За неделю до того на него наприглашали множество гостей, дабы "закатить даровой стол с гуляньем для всей округи".
В восемь часов Маргерита вошла в спальню Розье. Та, услышав, что вошла дочь, положила руку на ручку двери и принялась открывать и закрывать ее, показывая, что хочет выгнать отсюда Маргериту.
Та встала перед нею с почти умоляющим видом.
- Но, матушка, - говорила она, - ведь это для вас так мало значит, всего двести франков, а нам как раз столько и нужно! У вас даже в ящике и то больше лежит.
- Ни единого су. Ни гроша! То есть как! Двести франков за один день, когда мне приходится вкалывать полгода, чтобы заработать половину, четверть того! Двести франков!..
- Да ведь именины, матушка? Такое бывает только раз в году.
- Да, раз в году! А дорогие фрукты, дичь и цыпленок - изо дня в день! А все эти комоды и картины, и ваш замок со служанками! Думаешь, это ничего не стоит? - И продолжала, тыча пальцем в постель и стулья из розового дерева и в обои на стенах: - А еще кашемировые шторы, и изголовье, обитое кашемиром… - хотя оно-то было обито кретоном, - и ковер, по которому я ступаю, да он роскошней всех, какие только лежали у меня на карточном столе в "Императорских доспехах", а еще золотые подсвечники, и зеркала малые и во весь рост, и китайский фарфор, да это будто спальня королевы, вот что!..
- Матушка, это ваша спальня, со всего дома собрали, чтобы сделать ее покрасивей.
- А это мне плевать! Ни франка, ни сантима не дам.
- Матушка, уверяю вас, во всем доме не сыщется и пяти франков.
- А мне что за дело?
- Надо за столько всего уплатить: за фрукты, сладости, мороженое.
- Фрукты, сладости, мороженое! - Розье пришла в страшную ярость. Побледнев и сжав кулаки, она стала наступать на дочь: - Ах, тебе на мороженое! Пройдоха! На мороженое! Ах, теперь ты у меня просишь денег, чтобы вложить их в клювик босяку этому, этому голодранцу, дырявому бочонку, у которого, уж не сомневаюсь, еще и полным-полно долгов! На мороженое! Да лучше я ему вот этими старыми пальцами шею сверну! Ха-ха, им на мороженое! Да-да, вот все они такие, эти вежливые господа. На мороженое! Ступай-ка вот глянь, не убежало ли оно, твое мороженое! А все это - и замок, и прислуга - это только пыль в глаза пустить, людей роскошью ослепить! На мороженое! А хоть портному-то своему он платит? Ведь у него, по крайней мере, раз в неделю новое платье. А просят взаймы на мороженое! А глянь-ка теперь сюда, - и она ущипнула ее за оборки платья там, где был кринолин, - а ну-ка, это ведь из ситца, швейцарский ситец за тридцать сантимов, и при этом он никому ничего не должен! А как же я-то никогда не бегала ни за кем собачонкою и не строила угодливую рожу, выклянчивая денег.
- Матушка, это нам задолжали. Перед нами просроченных и неуплаченных обязательств, по крайней мере, двадцать тысяч франков…
- Двадцать тысяч! Ого! Ого! Ого-го! - заверещала Розье, заливаясь злобным хохотом.
Маргерита поняла: то шипела в ней зависть к ее мужу, та печальная, жестокая и неуправляемая зависть, которая сжигала изнутри старуху Розье. Хохот длился долго и сменился почти нежною улыбкой. Маргерита поверила в то, что матерью овладели лучшие чувства, и бросилась ей прямо на шею.
- Матушка, бедная матушка! - вскричала она, обнимая ее и покрывая поцелуями.
- Ну-ка прочь от меня, - сказала Розье, отстраняясь, - ты чего это?.. Знаю, зачем меня обнимаешь; это все ради денег. Не получишь ты у меня наследства, вот так-то! Размещу-ка я их под пожизненную ренту. Так я хоть буду знать, что он-то до них не доберется! Заработал двадцать тысяч франков? Хо-хо! Ого-го-го-о!
- Матушка, чем смеяться, лучше подите да взгляните мои гроссбухи.
- А у вас в гроссбухах каждый черкает что хочет…
- Матушка, да один только господин де С., он тут поблизости живет, у него баронский титул, так он задолжал ему семнадцать сотен франков.
Розье снова безумно расхохоталась:
- Ах! Ах! Семнадцать сотен! Это за что же? Ха! Ха! Ха! Ха! Такому оборвышу, что берет всего по франку за визит, - семнадцать сотен!
- Но, матушка, это только за принятые роды и сопутствующий уход за роженицей.
- Семнадцать тысяч? Ах! Ах! Да он, должно быть, принимал роды у нищенки с соборной паперти?
- Я вас прошу, мама, не оставить меня в затруднительном положении.
- Нет, не дам ни сантима; ты бросила свою старую мать ради такого негодяя, решета дырявого, и после этого приходишь по его же просьбе, а ведь это ты по его просьбе приходишь…
- Мама, да за кого вы его принимаете?
- За того, кто он и есть: за мужика безалаберного, который тебя по миру пустит, тебя и детей твоих.
- Но, матушка, ведь придут люди, подумают, что мы совсем бедные, мы лишимся уважения, Поль потеряет клиентуру; дайте же, мама, добрая злая мама!
Маргерита схватила ее за руки и принялась целовать их.
Розье осталась безучастной. На мгновение она смягчилась, лицо разгладилось, - она видела дочь свою; глаза чуть увлажнились; но неистребимая ненависть завистливых бедняков одержала верх над материнским чувством. Она улыбнулась опять, но на сей раз страшной улыбкой, и проговорила тихо и свирепо:
- А знаешь, как делают, если назвали кучу гостей, а в доме нет и двухсот франков? Отправляются к крестьянину, занимают у него хороший кус черного хлеба, хрена и четверть фунта масла - ведь это на праздник, и каждому гостю дают жирную тартинку, головку хрена, а еще выставляют перец и соль. И говорят: постно наше пиршество, ибо мы бедны. Но когда придет день и достанет у нас двухсот франков, чтобы выкинуть их в окно или заткнуть ими ваши глотки, мы еще раз вас пригласим!
- Матушка, я прошу вас!
- Нет, нет, нет и нет!
- Мама!..
- Хочешь, дам тебе пятьдесят сантимов?
В эту минуту кто-то позвонил в дом с улицы. Спустя несколько мгновений в спальню Розье постучалась девушка, приходившая убирать дом.
- Не здесь ли мадам? - спросила она.
- Да, - отвечала Маргерита, стоявшая за дверью, впуская ее.
- Дворецкий господина барона принес этот пакет для мсье и мадам.
Маргерита распечатала пакет с трепетом душевным. Там, в конверте, лежали пятнадцать купюр по сто франков Французского банка и еще четыре банкноты по пятьдесят франков Национального банка Бельгии.
- Ах! Мама, как я рада! - воскликнула Маргерита, расписываясь в получении денег. - Теперь ты видишь, что я сказала правду!
Она прыгнула на шею Розье, раздосадованной и закусившей губу, - однако за обедом та разговаривала с Полем почти уважительно.
XXVI
Опьяненные взаимной красотой и молодостью, Поль и Маргерита беспечно порхали по жизни. Они любили друг друга как дети, играли в прятки, в догонялки, бегали взапуски по дому, по саду, повсюду. Они жили играючи. Если кто-то звонил во входную дверь и Маргерита, за отсутствием служанки, шла отпереть сама, Поль шел следом за женой, и Розье, сидевшая у себя в комнате, слышала, как в гостиной они обмениваются крепкими, звучными и долгими поцелуями.
Как живо эта прекрасная любовь воскресила в ней собственное прошлое! Она тоже любила, она тоже была счастлива. Особенно помнился ей один денек, проведенный за городом, с любимым, потом ставшим ей мужем.
В праздничный день кермессы они гуляли в полях и уже далеко ушли от ярмарочной площади у пруда и от пиликанья ее писклявых или басовитых скрипок, барабанов и труб. Они долго бродили вдвоем, среди природы, в поле золотых хлебов, по тропинкам, под необъятным небом, раскинувшимся над их головами.
Уже вечерело, и собиралась гроза, когда они наконец подходили обратно к ярмарочной площади.
Они присели на скамейку, поставленную для гуляющих, держась за руки, как мечтатели, и любовались великолепным зрелищем - прудами, думая, что они существуют лишь затем, чтобы обрамлять их взаимную любовь.
В одном из двух прудов вода стояла выше. Между ними была запруда. В том, что помельче, от дуновения теплого морского ветерка шуршали султанчики камышей. В том, что был повыше, по воде бежали блуждающие огоньки. По берегам росли вязы и тополя, но были на неровных берегах и глухие уголки, заросшие ивами и акациями, из-за которых нет-нет да и вырисовывалась красная крыша домика или изящный силуэт маленького шале. Небо сверкало как сталь, солнце уже растворялось в фиолетовых тучах и из-за горизонта, за которым уже спрятало половину своего диска, разворачивало над Вселенной гигантский, состоявший из лучей веер. В балаганах зажигали фонари; отражаясь в воде, они казались длинными, застывшими огненными змеями. Звон литавров, барабанная дробь, пестрота китайских колпаков, крики бродячих акробатов, попугаев, орлов, взрыкивание львов и мяуканье тигров, запертых в клетках ярмарочного балагана, - все было оглушительно.
Головокружительно и феерически кружились карусели, все в огнях, покрытые красной парчой с золотыми блестками. Мужчины, женщины, девушки, мальчуганы смеялись, свистели, пели. Странный гул больших толп, в котором всегда слышней всего грубый дух распаленных страстей.
Они остались вдвоем на скамейке, погруженные в себя и в свою любовь.
Мимо шли люди всех сословий, в том числе и одна молодая особа. Она, держа под руку мужа, вела за собою двух детей. Следом шли две служанки, совсем ошалевшие от веселья, явно девицы легкого поведения. Проходя, они, не смущаясь, так и пялились на любовника Розье. Та снесла этот пылкий вызов вакханок с безмолвной ревностью, однако не без гордости. Женщина лет пятидесяти, длинная, сухая и тощая, шла следом, завершая всю компанию. Взглянув на Розье, как казалось ей самой, с пренебрежением, а на самом деле - с завистью, она язвительно произнесла:
- Вот тропа влюбленных.
Спутник Розье не слышал этих слов, Розье повторила их для него.
- Что нам с того? - сказал он. - Эта женщина завидует.
- Ты думаешь, что все женщины бывают завистливы? - спросила она.
- Да, и ты больше других.
Это было правдой.
Они встали, медленно зашагали в поисках полного уединения. Ей нравилось опираться на его сильное плечо, обхватив его обеими руками и чувствуя, как под ее ладонью играют его мускулы. На ходу он прищелкнул пальцами, точно кастаньетами, и вдруг вымолвил:
- Я весь горю.
- Как это горишь? - спросила она, сделав вид, что не поняла.
Тяжело вздохнув, он ответил:
- Да, я тебя люблю.
- А о чем же вздыхаешь? - спросила она.
- О тебе.
- А о других?
- О! Нет, ты меня совсем не знаешь. Минутное увлечение - оно может случиться, ну, какая-нибудь кобылка с хорошей фигуркой, но ее ведь сразу же и бросают.
Он был скульптор.
- Но ты - в тебе моя душа, ты - моя суть. О! Я люблю тебя. - И он осыпал ее нежнейшими поцелуями, теми, какие лучше всего выражают настоящую любовь. - Я люблю тебя за твою доброту, за твою смелость.
Она вкалывала как лошадь, больше, чем лошадь. По четырнадцать часов в день.
- Я люблю тебя за твое доброе сердце, ведь ты так красива!
Этот голос ласкал ее, будто она всеми порами впитывала в себя вино истинной любви, которая суть вся - добро, вся - ласка, вся - обожание. Она тоже "вся загорелась" и уступила.