- А если тебя о том же попросит та дама с борзой, для нее ты ведь это сделаешь, да?
- Нет.
- Тогда надень мое пальто и застегни мне ботинки?
- Нет.
Поль стал ходить взад-вперед по комнате. Маргерита, топнув ножкой, снова надела пальто, застегнула ботинки и, казалось, кипела от негодования. Минуту оба безмолвствовали.
Вдруг она расхохоталась, бросилась Полю на шею и сказала ему:
- Если б ты меня послушался, я бы больше на тебя никогда и не взглянула бы.
- Я знаю это, - ответил он.
VIII
Маргерита подкармливала вольных воробушков, обычно щебетавших и копошащихся в росших по соседству каштановых деревьях. Особенной ее симпатией пользовались две самочки-воробьихи, которые, в час кормления, частенько подлетали и брали пищу прямо у нее с руки. Когда самочки упархивали, унося в клювике внушительную хлебную крошку, то самцы, сидевшие на вершине стены сада выстроившись в ряд, точно стрелковая рота, тут же срывались и, взлетев как метательные снаряды, выхватывали крошку хлеба, которую несла самка. И тогда та снова возвращалась попросить покормить ее.
- Отчего, - спрашивал Поль, - ты не насыплешь немного хлеба на подоконник, чтобы эти самцы смогли поклевать за одним столом с самочками?
- Почему я должна, - возражала она, - кормить этих толстых и грубых "нахлебников"? Мне куда больше по сердцу кормить моих милых самочек, прилетающих взять пищу с моей руки.
В другой раз с языка Маргериты сорвалось характерное словцо: на сей раз дело было в прирученном воробье, так привязавшемся к служанке, что он следовал за нею по пятам повсюду, даже на улице. Эта крошечная пташка, немного грустная, всегда пряталась в складках носового платка своей любимицы или, усевшись у нее на голове, чирикала там ариетту. Маргерите захотелось иметь такую же птичку; она завела себе одного воробья, но он, слишком здоровый и чрезмерно живой, не обладал таким же уступчивым нравом. Она позавидовала служанке.
- Мне бы больше подошел, - говаривала она мужу, - воробышек Жанетты; он болезненнее, да зато больше к ней привязан.
IX
Как-то раз они возвращались домой пешком, вдоль канала в Рюйсбрюке; смеркалось, опускались чудесные июльские сумерки, умиротворяющие, торжественные. Поразительно прозрачные небеса наводили на мысли о бесконечном. В этот меланхоличный час, когда заканчиваются труды, когда начинается отдых, душами овладевает возвышенное чувство.
Поль и Маргерита видели, как рабочие возвращаются домой с песнями; войдя в город, они увидели девушек, женщин и детей, и те тоже пели, стоя у дверей своих жилищ. Они отметили, что во всех песнях царили нотки печали. Все инстинктивно старались петь негромко. Звуки шарманок и кривляния шумливых бездельников, "горланивших" похабные куплеты, перекрикивали ту возвышенную серенаду, что обращали к природе эти бедняки, чьи мысли после трудов воспаряли к небу в виде песнопений.
В этот меланхоличный час Сиска и старуха Розье были вместе: Сиска тушила картошку в небольшом кусочке жира, оставшегося от воскресного вареного мяса; Розье, кутавшаяся в старую шаль, из-под которой вылезали ее голые нервные руки, свирепо поглядывала на толстуху с побагровевшим от огня лицом.
Они заканчивали бурную ссору, начавшуюся уже давно, если судить по необычному возбуждению Сиски, ее движениям, мало сообразующимся с тем, что она делала, и по разъяренному взгляду Розье.
- Я запрещаю тебе это, - говорила она. - Посмей только меня не послушать, и я выставлю тебя за дверь, вот тогда ты увидишь, как ты попляшешь без моего завещания.
При новости, что она, девушка бедная, упомянута в завещании богатой дамы, Сиска на мгновение остолбенела от радости. Тем не менее ей очень хотелось ослушаться хозяйки. В ее бесхитростной душе развернулась борьба между желанием понравиться Розье ради завещания и ставшей для нее привычной манерой в спорах с Розье защищать Маргериту, которую она любила.
- Мадам, - скромно промолвила она, - а ведь она очень опечалится, узнав такое… Для нее будет мукой не приходить сюда с вами повидаться… Да в конце концов, ведь она новобрачная… Я вам говорила: когда я только-только вышла замуж, так ходила лишь на работу и только о том и думала, как бы поскорей вернуться обратно к мужу. А все-таки правда то, что мадам Маргерита…
- Мадам? - переспросила Розье.
- Виновата, - поправилась Сиска, - мадемуазель Гритье; а все-таки она могла бы не проявлять к вам такого жестокосердия.
- Вот уж точно, а?
- Истинно жестокосердия, мадам. - Вот, вот, это для завещания. - Я бы на ее месте так не поступала. Это говорит о скверном характере, о том, что девушка свою мать не любит.
Вместо того чтобы с Сиской согласиться, Розье окончательно рассвирепела.
- Как! - возопила она. - Ты, кого кормлю я потом сердца своего. - Как хорошо знакома была Сиске эта пища: всю неделю картошка с уксусом, а ложка мясного варева только по воскресеньям. - Как, - продолжала суровая и жестокая Розье, - ты, кого кормлю я потом сердца своего, чтоб ты каждый месяц посылала родителям десять франков - те десять франков, что даю тебе я. - "Я ведь их зарабатываю", - подумала Сиска. - Как, и ты смеешь, ты имеешь бесстыдство приходить сюда и наговаривать мне дурные вещи о Гритье! Только я имею право тут говорить все, что думаю, а ты - нет, слышь, ты, посудомойка.
- Каждый делает что может, мадам. И уж этот жир, что я тут соскребаю, мягкости моим рукам не придаст точно. Мне мадам Маргерита нравится больше вас. Понимаете, нет ли? Она добрая. Мы с ней и посмеяться можем, а вы всегда только и делаете, что на меня ворчите. Тогда и я вам скажу свое слово, раз уж на то пошло, - если будете мне еще гадости говорить, возьму и брошу вас здесь одну с вашими тарелками, слышите, эй? Сердца нет у вас. Кто тут работает за троих, кто тут моет, шьет, гладит, всегда на побегушках, кто заботится о вас как мать родная? Не я ли? А вы попрекаете меня несчастными десятью франками, которые я зарабатываю; да я могла бы заработать и пятнадцать, и двадцать или двадцать пять, стоит мне захотеть. Уж найду, где пристроиться и за такую цену. - И, засучив рукава: - Посмотреть только на эти ручищи, сразу видно, что они все умеют. Если я и остаюсь здесь, с вами, гоняющей меня как собачонку, так потому только, что к мадам Маргерите-то вы по-доброму. Это доказывает, что у вас тут кое-что есть. - Сиска приложила руку к сердцу. - Но если нет, так я вам чистосердечно говорю: Regt voor de vuist, право человечье сильней права кулачного, вот возьму да уйду и глазом не моргну.
И, охваченная негодованием, она повернулась к Розье спиной, чтобы помешать угли под котелком с картошкой, потом снова обернулась к Розье, в возбуждении и рассеянности не заметив, как из глаз старухи прямо на стол медленно закапали крупные слезы.
- Сиска, - заговорила та, - уходи, если хочешь, оставь совсем одну бедную старую женщину, лишившуюся своего дитяти. Оставь меня умирать, дай мне подохнуть! Кому мы нужны старые-то? Люби хозяйку Маргериту, и в добрый час! А уж я… Раз меня бросила родная дочь, раз меня бросили все, так на что лучше, бросай меня и ты.
Сиска расплакалась.
- Хозяйка моя, хозяйка, да не убивайтесь вы так, поверьте уж, вас я тоже люблю, все это, что я вам сейчас наговорила, это все от гневливости.
После чего она бросилась на шею старой Розье. И слезы Розье превратились в слезы радости, что она уже не одна в этом мире.
Потом они сговорились потихоньку переселиться в новое жилье, а пока еще не нашли его, плотно завесить все окна; они поклялись друг другу, что одна, что другая, что ноги их не будет в доме этого "вшивого докторишки", присвоившего себе целиком и полностью всю любовь и все помыслы Гритье, ставшей теперь хозяйкой Маргеритой.
Порешив таким образом, Розье совсем побледнела и не пожелала ужинать, однако Сиске пришлось выскочить на улицу, чтобы купить за свои деньги жмыха, дабы заменить им в котелке картофелину, испорченную из-за упавшего на нее уголька.
X
Ничто не предвещало скорого материнства Маргериты, которая тем не менее казалась сотворенной самою Юноной для того, чтобы рожать без всякого труда; однако Поль был уверен, что вскоре ему предстоит стать отцом, и отныне в мечтах рядом с любовью к Маргерите помещал он и ту, какую заранее чувствовал к ребенку, еще не появившемуся на свет.
И на то, как развивается дух Маргериты на лоне природы, он взирал теперь с мыслью о том, что его ребенок унаследует недостатки и достоинства своей матери. Он не хотел читать ей морали на тему любви и почитал себя счастливым всякий раз, как она выказывала понимание этого. Когда малыш станет достаточно "взрослым", чтобы понимать, Маргерита пробудит в нем преклонение перед всем, что в жизни есть настоящего, доброго и прекрасного. Поль знал это. Она хорошо знала сама и смогла бы внушить ему ту несокрушимую жизненную философию, которая перед лицом неизведанного, без конца являющегося нам и всегда закрытого от наших взоров, заключается в том, чтобы видеть жизнь такой, какова она есть, не предаваясь мечтам о жизни иной, но прося для ребенка всего, что она способна ему дать: труда, страданий вкупе с глубокими и долговечными радостями безмятежного духа и той стойкой надеждой, что суть звезда и путеводный маяк всех отважных сердец.
XI
Как-то раз Поль с Маргеритой прогуливалась по берегам великолепных прудов Руж-Клуатр. Они заметили белого слизняка, ползущего в пыли, грея спинку под горячими лучами солнца и веря, что и ему даровано святое право жить. Доверчивая, счастливая козявочка робко сучила лапками, казалось, вознося хвалу Господу за то, что песок так горяч, воздух так нежен, день так светел. Вдруг, стремительный, ловкий, проворный, уже оскалив челюсти, подобные большим зазубренным ножницам, и блестя бронзовым панцирем с золотыми прожилками, из побегов травы, согнувшейся под его тяжестью, выскакивает крупный жук. Насекомое-красавец, но вид у него жестокий и глупый, как у всех, кого сама природа создала убийцами. Слизняк видит его, поворачивает лапки, хочет спастись бегством. Слишком поздно. Жук заносит над ним челюсти и дважды кусает, оставляя глубокие впадины в плоти слизняка. Тот медленно корчится; агония его нетороплива, как нетороплива была и его жизнь. Несколько вялых конвульсий, и он мертв.
- Какой ужас, - произнесла Маргерита. - Что, если я раздавлю это злобное существо?
- Не спеши, - предупредил ее Поль.
Крупный жук челюстями разорвал на кусочки и принялся обнюхивать своими щупальцами еще теплое тело слизняка, пожирая его. Он на глазах разбухал, все продолжая жрать, однако уже не с такой неукротимой алчностью, и вскоре вид у него стал точь-в-точь как у преисполненного блаженства пузатого богача, предающегося сальным утехам здорового пищеварения.
Вдруг, по-тихому, вкрадчиво, едва заметно прошмыгнув в пыли, появился жучок помельче, половчее, и голодный. Он набросился на труп слизняка, сытое насекомое попыталось его отбить; в мгновенье ока развернулась борьба, ожесточенная и зверская, походившая на сшибку двух механических машин.
Тела оставались в полной неподвижности: соприкасались только две головы, казалось, состоявшие из одних только глаз и защищавшие слабую часть тела: брюшко. Обе пары челюстей вступили в борьбу. Насытившееся насекомое потеряло одну челюсть, изо всех сил сжав противника лапками. Выпустить его означало подписать себе смертный приговор. Но голодный жук внезапно дернулся так резко и стремительно, что его пресытившийся соперник опрокинулся на спинку и поднял лапки вверх. Он разделил судьбу слизняка и точно так же был весь выпотрошен. Прежде чем приступить к трапезе, победитель принялся обнюхивать сперва свою еще живую жертву, а потом остатки пиршества побежденного. Но его колебания продолжались недолго; он решил отдать предпочтение слизняку, чье мясо показалось ему слаще, и оставил своего полусожранного врага содрогаться в мучениях отвратительной агонии.
- Увы! - сказала Маргерита, давя ногой и слизняка, и обоих жуков. - Справедливо ли со стороны Господа Бога позволять, чтобы сильный всегда пожирал слабого? Что ж такого сделал этот слизняк, чтобы заслужить смерть?
- Смотри, - сказал Поль.
Агнец, чудесный малютка-агнец, привязанный длинной веревкой к столбу, пощипывал молодые побеги боярышника.
- Какая прелесть! - произнесла, поглаживая его, Маргерита. - Бедное и доброе маленькое животное, взгляни только, как он славно ест! Только поглядеть на него - и, кажется, он так рад тому, что спину ему согревает солнце, а рту есть чем полакомиться! Смотри же! Он не тревожится, ведь я ласкаю его. Ах! Любитель пощипать травку, как хотелось бы мне иметь тебя вместо собачки, ты так добр и прекрасен, маленький ягненочек.
- А можешь объяснить мне, - спросил Поль, - что плохого совершил этот ягненочек, чтобы быть съеденным тобою?
- Мною? - ужаснулась Маргерита, отдернув руку от курчавого руна барашка.
- Тобою; да. Или ты никогда не ела ни бараньей ножки, ни бараньих котлет?
- Твоя правда, - сказала Маргерита. - Но чем я виновата, если Господь Бог не сотворил камни такими же приятными на вкус, как баранина.
В эту минуту мимо них прошла дама с борзой, одетая в серую холщовую накидку с белой оторочкой, в шляпке из рисовой соломки с широкими полями, украшенными розами и маками.
Обе женщины бросили друг на друга взгляд, который не назовешь добрым ни с той, ни с другой стороны. Поль казался смущенным. Дама с борзой удалилась.
Маргерита и Поль, заметно побледневший, продолжали прогулку в полном молчании, пока Маргерита наконец не произнесла глухим голосом:
- Эта женщина похожа на того из жуков, что помельче.
- Это издалека так кажется, - ответил Поль.
- Она недобрая. Ты как думаешь?
- Никак. Мне все равно.
- Ты знаешь, как ее зовут?
- Да.
- И как же?
- Она графиня де Цююрмондт, а крещена как Амели.
XII
Розье еще не осуществила свой план бегства, а Маргерита только и думала что о матери. По утрам она говаривала: что-то она сейчас поделывает? Время завтрака, и ее беспокоит, как бы Сиска не переложила в огонь под кастрюлей хворосту и не насыпала в утреннее питье слишком много кофе и слишком мало - цикория. Она, должно быть, очень грустит. К полудню приготовит обед, а вот Сиске больше не достанется жирных кусочков, которые ей оставляла я. Бедная Сиска! Мне надо бы отнести ей чего-нибудь вкусного. К часу дня Маргерита говорила: "Вот время и пообедать, почему бы мне не отнести ей блюда с нашего стола? Они уж на что лучше. Да ведь она от них откажется". Потом, продолжая вспоминать: "Поевши, заглянет в свою хозяйственную учетную книгу, потом в счета и примется штопать чулки, пуская на заплаты шерсть с тех, что уже сношены так, что не наденешь. Потом, как водится, начнет перетряхивать мои зимние платья, думая вытрясти из них моль, что угнездилась в шерстяных сборках. А после, верно, подумает, что я ее больше не люблю. О! Да еще как люблю-то, бедная матушка, совсем одна! Но ей нельзя долго быть одной: Поль, пойдем же и обнимем ее.
- Пойдем, - отвечал Поль.
Они пошли пешком, преисполненные радости, и остановились перед домом Розье, глядя на шторы и глухо занавешенные окна, все в идеальном порядке. Они позвонили в дверь. Сиска вышла к воротам.
- Мадам, мадам, - завопила она, совершенно позабыв, что надо отворить дверь, которую доктору и Маргерите пришлось толкнуть, чтоб войти, - мадам, вот и Гритье вернулась, мадемуазель Гритье.
Сухой и гневный голос ответствовал:
- Мне до этого никакого дела нет, слишком поздно!
- Слишком поздно? Почему ж? - воскликнула Маргерита, быстро перескакивая с одной ступеньки на другую вверх. - Слишком поздно, мама, слишком поздно?
И она кинулась Розье прямо на шею.
- А он-то здесь, этот? - спросила Розье, не слишком охотно отстраняясь от ласк своего дитяти.
- Я, я здесь, я, - отвечала Маргерита, - та, что оставила вас одну так надолго, но ведь это не моя вина, обнимите меня, маменька, обнимите меня!
Розье отвечала, не обняв Маргериту, а скорее неохотно и грубо сжав ее в руках:
- Иди проси, чтоб тебя кто другой обнимал, зачем тебе мои старческие ласки? Как это можно шесть недель матери не видать, как можно оставить ее одну на месяц, или на два, навсегда, пока сквозь нее трава не прорастет, а ведь пока она сама еще ходит по ней, по траве-то. Вон какая вы нарядная да прямо красотка, вся в парче, ну и пожалуйста. В деньгах-то ты прямо купаешься. Уж не знаю, как и смеешь ты обнимать меня в моих лохмотьях. А этот-то где, твой?
- Здесь, матушка, - отозвался доктор степенным, мягким и чуть взволнованным голосом и поднялся по ступенькам.
Дойдя до конца лестницы, где стояла прямая и суровая Розье, он хотел было обнять ее, как до этого Маргерита. Розье оттолкнула его, говоря:
- Я не люблю обнимать мужчин.
- Разве вы мне не матушка? - мягко спросил он.
- Ваша матушка? - ошеломленно повторила Розье. - Ваша матушка? Да упаси меня Бог!
И она сверху вниз взглянула на Поля с такой ненавистью, что тот содрогнулся от ужаса.
Все это время Сиска, и смеясь и плача, пожимала руки Маргериты.
- Ха-ха! Мадемуазель, мадемуазель, - все восклицала она, - вот и вы опять! Вот опять и вы, мадемуазель!
От несправедливого обхождения Розье Полю стало больно: "Как! - подумал он, - прийти к этой женщине, наивно и доверчиво, любя ее, только и хотеть, что обнять ее за плечи по-сыновьи, чтобы согреть ее старое сердце теплом сердца помоложе, и быть отвергнутым словно последний негодяй!"
Кровь прилила ему к голове, тело бросило в горячий пот, кулаки сами собой сжались, и ему невольно захотелось ударить Розье. Но тут же минутную ярость сменило печальное негодование. Он простил.
Маргериту, любившую Поля уж никак не меньше, чем свою мать, рассердил такой жестокий прием; открыв дверь одной из комнат на втором этаже, она втолкнула туда и мать и Поля. Там, прямо, решительно, она взглянула Розье в глаза.
- Отчего вы не поцелуете его, - спросила она у нее, - отчего принимаете нас прямо на лестнице? Отчего не приглашаете войти?
- А вот так… - отвечала старуха.
И, наступая прямо на Маргериту, такая же прямая и непреклонная, как она:
- По какому праву ты пришла сюда устраивать мне допрос? А если мне не нравится целовать твоего доктора, если я не хочу приглашать его войти? Что в этом ты находишь предосудительного?
- Я нахожу, что вы несправедливы, ведь он мой муж, и не сделал вам ничего, кроме хорошего.
Розье ухмыльнулась.
- Хорошего, - повторила она. - Да что же, с позволения сказать, он сделал хорошего?
Вопреки всему в ней клокотала ненависть, ненависть женщины, которая, случись ей обидеться на само солнце, так и заявила бы ему в самый лучезарный полдень: "Ты - дряхлая луна, свет твой тускл, и годится он разве что на фонарик для райских чердаков".
- Так поцелуете вы его, да или нет? - спросила Маргерита.
- Нет.