Теркин соображал так же ясно и возбужденно, - а руками продолжал трясти ручку двери, - что пароход, налетевший на них, уходит, пользуясь темнотой ночи, и так у него закипело от этой подлости, что он чуть не выскочил на палубу.
Серафима отомкнула задвижку. Она была полуодета, с расстегнутым лифом пеньюара.
- Что такое?
В полутемноте он не мог разглядеть ее лица, но голос не выдавал большого переполоха.
- Спасаться надо, Сима! Вот что…
- Тонем?
- Наскочил пароход!..
Она начала хватать платье, мешок.
- Ничего с собой не брать! - почти грозно крикнул он и потянул ее за руку. - Мешок на тебе… тот… замшевый?
- На мне, - ответила она перехваченным звуком, но он почуял, что она в обморок не упадет и будет его слушать.
- Как же, Вася, весь багаж погибнет?
Он даже ничего не ответил и потащил ее за собой. стр.134
В его голове уже всплыла совершенно отчетливо фигура спасательного обруча с названием парохода, который он вчера видел на корме. Всего один такой обруч и значился на "Сильвестре".
Первым движением Теркина было броситься к корме и схватить обруч… Он сделал это в темноте, держась другой рукой за руку Серафимы.
На верхней рубке капитан, спросонья выскочивший в одном белье из своей каюты, его помощник, рулевые - метались, кричали в рупор, ругались с пассажирами.
Вода хлынула через пролом в каюты второго класса и затопила правую часть палубы, проникла и в машинный трюм.
В темноте народ бегал, ахал, бранился скверными словами; татарки ревели; какой-то купец вопил благим матом:
- Голубчики! Православные!.. Отпустите душу на покаяние! Тысячи не пожалею!
- Катер! - крикнул сиплым надорванным звуком кипитан.
О нем в первые минуты все забыли, но Теркин вспомнил. Накануне он, ходя наверху, подумал: "Еще слава Тебе, Господи, что один катер имеется; на иных пароходах и того нет!"
И все, как ополоумевшее стадо, бросились к катеру, подтянутому у одного из бортов кормовой части.
Одними из первых подбежали к нему Теркин и
Серафима.
Теркин впоследствии не мог бы рассказать, как этот катер был спущен на воду среди гвалта, давки и безурядицы; он помнил только то, что ему кого-то пришлось нечаянно столкнуть в воду, - кажется, это был татарчонок музыкант. В руках его очутился топор, которым он отрубил канат, и, обхватив Серафиму за талию, он хотел протискаться к рулю, чтоб править самому.
Пароход, проломивший им нос, утекал предательски.
Капитан, вместо того, чтобы воспользоваться минутой и на всех парах подойти как можно ближе к плоскому берегу, продолжал ругать в рупор утекавший пароход, который наконец остановился, но саженях в тридцати.
Вся правая половина была уже затоплена. И катер не мог отчалить сразу: запутался за какой-то канат. стр.135
В него все еще прыгал народ, обезумевший от страха, но многие падали мимо, в воду.
Теркин не помнил и того, когда именно, сейчас же или минуты через три-четыре, катер накренило и половина спасавшихся попала в воду.
С этой минуты все у него осталось в памяти до мелочей.
- Вася!.. Я здесь!.. - раздалось около него.
Его руки точно каким-то чудом охватили стан
Серафимы. Она вся вздрагивала, держась за его плечо, приподнялась в воде и крикнула:
- Плывем!..
Спасательный снаряд был еще на нем. Оба они умели плавать; он даже славился еще в гимназии тем, что мог доплывать без усталости до середины Волги.
- На тебе мешок? - спросил он, овладев собой окончательно.
- На мне!..
Платье мешало им, прилипло к телу, тянуло на дно, но их подхватила обоих разом могучая страсть к жизни; они оба почуяли в себе такую же могучую молодость и смелость.
Позади раздавались крики утопавших, Теркин их не слыхал. Ни на одно мгновение не заговорило в нем желание броситься к тем, кто погибал, кто не умел плавать. Он спасал Серафиму, себя и оба замшевых мешка. Подруга его плыла рядом; он снял с себя обруч и накинул на нее. В обоих чувство жизни было слишком цепко. Они должны были спастись и через три минуты находились уже вне опасности. До берега оставалось десяток-другой саженей.
- Вася!.. Милый!.. - повторяла Серафима, набираясь дыхания.
Ее руки и ноги усиленно работали, голова поднималась над уровнем воды, и распустившиеся волосы покрывали ей почти все лицо. Они были уже в нескольких аршинах от берега. Их ноги начали задевать за песок.
Можно было идти вброд.
- Милый!.. Ты со мной!.. И деньги не пропали… Твои теперь деньги!.. Слышишь, твои!..
Она глубоко вздохнула, и враз они стали на ноги. Но вода была им по пояс.
Сзади слышались крики и удары весел о воду. стр.136
XXXV
Густое облако разорвалось вдоль, и через узкую скважину выглянул месяц.
Впереди, невдалеке от низменного берега, чуть-чуть отделялись от сумрачного беззвездного неба стены обгорелого собора с провалившимся куполом. Ниже шли остатки монастырской ограды. Теркин и Серафима, все мокрые и еще тяжело дышащие, шли на красный огонек костра. Там они обсушатся.
- Робинзоны? А? Сима? - спросил на ходу Теркин.
Серафима рассмеялась. Все это было так ново. Могли погибнуть и не погибли. Деньги целы и невредимы. И костер точно для них кто-то разложил. Давно ей не было так весело. Ни одной минуты не пожалела она о всех своих туалетах, белье, вещах. Теперь это все затоплено. Пускай! Дело наживное.
- Да, Вася!.. Ты - Робинзон! Я - Пятница! - выговорила она и вздрогнула.
- Что, лихорадит? - спросил он заботливо.
- Побежим!
Они пустились бежать. Спасательный обруч она бросила, как только вышла на берег. И Теркина начинала пробирать дрожь. Платье прилипло еще плотнее, чем в воде. В боковом кармане визитки он чувствовал толстый бумажник, в нем лежали взятые на дорогу деньги и нужные документы. И к груди, производя ощущение чесотки, прилипла замшевая большая сумка с половиной всей суммы, спасенной ими обоими.
Пробежались они с четверть версты.
Вот они и у костра. Его пламя вблизи лизало яркими языками рогожные стенки шалаша. Около костра, спинами, сидело двое.
- Бог помочь, ребята! - крикнул Теркин.
Сидевшие у костра обернулись.
Один - старичок, крошечного роста, сморщенный, беззубый, в низкой шляпенке, отозвался жидким голоском:
- Откуда Бог несет?
Другой был паренек лет семнадцати, в рваном полушубке, но в сапогах. Его круглое белое лицо, еще безбородое, краснело от пламени костра. Он что-то палочкой переворачивал по краям костра, где уже лежала зола. стр.137
- Присесть можно? - спросил Теркин. - А, православные?
- Нешт/о!.. Садись…
- Вы, никак, рыбаки? - спросил он старика.
- Займаемся по малости.
Теркин посадил Серафиму. Свою визитку он сбросил и повесил ее на угол шалаша.
Оба они, все еще веселые и возбужденные, начали греться. От них пошел пар. Рыбаки оглядывали их: старик - исподлобья, парень - во все глаза; он даже перестал переворачивать то, что лежало под золой.
- Небось картошку печете? - спросил Теркин, угадав то, что делает парень.
- Нешто, - прошамкал старик. - А вы откуда будете?
- Потонули, дедушка. С парохода! - звонко ответила
Серафима и рассмеялась.
Она сидела боком к костру, вытянув ноги. Туфли удержались на ее ногах; она их сняла и поставила на золу.
- Ишь ты! - вымолвил старик.
Теркин начал рассказывать, как на них налетел пароход и они пошли ко дну, как спаслись вплавь.
- Пресвятая Богородица!
Старик перекрестился.
- Значит, как есть?.. Все потравили, ваше степенство? - спросил паренек.
Теркин понял, что тот принимал его за купца.
- Как есть, - повторил он. - А картошка-то, малый, у тебя, поди, готова? Вот барыню-то угостил бы!..
- С нашим удовольствием, - добродушно ответил парень.
Через полчаса Серафима спала в шалаше, под визиткой
Теркина, высохшей у костра. Он сам сидел, прикрывшись рогожей, и поддерживал огонь.
Мужиков не было видно. Парня он услал в город Макарьев. Развалины его монастыря и ярмарочные здания виднелись отсюда. Город лежит позади, и его не видно было. Теркин узнал от рыбаков, что в городе "настоящей гостиницы" нет, а только постоялые дворы.
Даже свежей булки трудно достать иначе, как в базарные дни, когда их привозят из-за Волги, из Лыскова, где живет и "все начальство". Но паренек оказался шустрый. Теркин дал ему мелочи, - карманные его деньги, точно чудом, не выпали из панталон, стр.138 и наказал: найти ямщика с тарантасиком или с тележкой почище, и приехать сюда, и захватить, коли не добудет попоны или ковра, хоть две рогожки, прикрыть барыню. Парень, - его звали "Митюнька", обещал все это доставить "в наилучшем виде" и к рассвету.
Старичок пошел к лодке улаживать снасть. И ему Теркин сунул в руку двугривенный.
С теплом большая истома стала разбирать его у костра. Но он боролся с дремотой. Заснуть на берегу в глухом месте было рискованно. Кто знает, тот же беззубый мужичок мог вернуться и уложить их обоих топором.
Да и паренек, кто его знает, мог привести с собою из города пару молодцов, тоже не с пустыми руками.
Курить было нечего. Папиросница осталась в каюте. На душе у него младенчески тихо и ясно. Он даже не особенно рад своему спасению. Ему теперь кажется, что он должен был во всяком случае спастись. Такой пловец, как он!.. Удар пришелся по носовой части, каюта не была сразу затоплена.
Да, но Серафима?.. Его находчивости обязана она тем, что лежит теперь в шалаше и спит детским сном.
Спокойно, самоуверенно мысли о превосходстве мужчины проникали в его голову, Где же женщине против мужчины!.. Ехала бы она одна? И деньги потеряла бы. Наверно!.. Без платья, без копейки, без паспорта…
Должна была бы вернуться к мужу, если б осталась в живых.
"Без паспорта, - мысленно повторил он. - А по какому виду будет она теперь проживать? Ну, на даче можно неделю, другую протянуть. Дать синенькую местному уряднику - и оставят тебя в покое. Но потом?"
Ему неприятно, что такие житейские вопросы
("каверзные", - выговорил он про себя) забрались в него. Он не мог отдаться одной радости от сознания, что она жива, спасена им, лежит вон в шалаше, что ее судьба связана с его судьбой, и никому не принадлежит она, кроме него.
Дремота опять подкралась к нему, и "каверзные" вопросы уходили…
Ему представились, всплыли внезапно, как всегда в полузабытье, обе "рожи" мужиков: круглые щеки "Митюньки", с козырьком фуражки, переломленным стр.139 посредине лба, и морщинистое маленькое лицо старика, в низкой шляпенке, с курчавыми седеющими волосами, в верблюжьем зипуне.
Они - мужики настоящие, заволжские. И ему приятно, что к ним он не почувствовал жуткого недоверия, не съежилось его сердце, как всегда бывает с ним от прикосновения простого народа, особливо на Волге. Эти же рыбаки дали им с Серафимой обогреться, накормили картошкой. Митюнька побежал в город, добудет лошадей.
"Все мужики!" - тихо, улыбаясь, выговорил Теркин, щуря глаза на огонь.
И ему вспомнилась сказка Салтыкова о двух генералах, попавших на необитаемый остров.
"Ну, нет, я бы нашелся, - уверенно подумал он. Во мне не барская, а крестьянская кровь небось!.. Избу срубим, коль на то пошло!"
Глаза его начали слипаться. Дрова потрескивали.
XXXVI
Извозчичья пролетка остановилась, не доезжая
Воскресенских ворот, у правого тротуара, идущего вдоль Исторического музея, в Москве.
Теркин выскочил первый и высадил Серафиму.
Только вчера "обмундировались" они, как шутя отзывался Теркин. Он купил почти все готовое на Тверской и в пассажах. Серафима обшивалась дольше, но и на нее пошло всего три дня; два платья были уже доставлены от портнихи, остальное она купила в магазинах. Ни ей, ни ему не хотелось транжирить, но все-таки у них вышло больше шестисот рублей.
- Вот эта? - спросила Серафима и указала свободной рукой на часовню.
День стоял очень жаркий, небывалый в половине августа. Свету было столько на площадке перед Иверской, что пучки восковых свеч внутри часовни еле мерцали из темноты.
- Эта самая, - ответил Теркин.
Серафима никогда не бывала тут или если и проезжала мимо, то не останавливалась. Она всего раз и была в Москве, и то зимой.
Тогда она в "это" не входила. Родители не наказывали ей ставить свечу, и мать, и отец даже стр.140 в единоверии "церковным" святыням не усердствовали.
И Теркин сегодня утром, - они стояли на Мясницкой в номерах, - немало удивился, когда Серафима сказала ему:
- Прежде всего заедем к Иверской.
Правда, они собрались осмотреть Кремль, Грановитую палату и дворец, пройтись назад Александровским садом и завтракать у Тестова, но об Иверской, для того, чтобы прикладываться к иконе, речи не было.
В Теркине в последние годы совсем заглохли призывы верующего. Больше пяти лет он не бывал у исповеди. Его чувство отворачивалось от всего церковного. Духовенства он не любил и не скрывал этого; терпеть не мог встретить рясу и поповскую шапку или шляпу с широкими полями.
Когда, в первый вечер их знакомства, Серафима дала ему понять, что она ни к православию, ни к расколу себя не причисляет, это его не покоробило. Напротив!
Сегодня приглашение поклониться Иверской удивило его, но не раздражило.
"Что ж, - подумал он тотчас же, - дело женское! Столько передряг пережила, бедная!.. От мужа ушла, чуть не погибла на пароходе, могла остаться без гроша…
Все добро затонуло. Вот старые-то дрожди и забродили…
Все-таки в благочестивом доме воспитана"…
Ему даже это как будто понравилось под конец. Натура Серафимы выяснялась перед ним: вся из порыва, когда говорила ее страсть, но в остальном скорее рассудочная, без твердых правил, без идеала. В любимой женщине он хотел бы все это развить. На какой же почве это установить? На хороших книжках? На мышлении? Он и сам не чувствует в себе такого грунта. Не было у него довольно досуга, чтобы путем чтения или бесед с "умственным" народом выработать себе кодекс взглядов или верований.
Так он ведь мужчина; у него всегда будет какой ни на есть "царь в голове", а женщина, почти каждая, вся из одних порывов и уколов страсти.
На паперти часовни в два ряда выстроились монахини.
Богомольцы всходили на площадку и тут же клали земные поклоны. Серафима никогда еще в жизнь свою не подходила к такому месту, известному стр.141 на всю Россию. Она не любила прикладываться когда мать брала ее в единоверческую церковь, и вряд ли сама поставила хоть одну свечу.
Ему не хотелось допытываться, почему она захотела быть у Иверской. Ведь не из одного же любопытства!..
На паперти она не делала поклонов и даже не перекрестилась, но проникла в часовню и там опустилась на колени.
Теркин оставался у паперти.
Молча поднялись они к Никольским воротам под руку.
В Кремле пробыли они больше часа, осмотрели соборы, походили и по Грановитой палате; во дворец их не пустили.
В двенадцатом часу возвращались они пешком по главной аллее Кремлевского сада. Им обоим хотелось есть. Кремль оставил в них ощущение чего-то крупного, такого, что не нуждается ни в похвалах, ни в обсуждении.
Вся внутренность Успенского собора стояла еще у Серафимы перед глазами: громадный, уходящий вверх иконостас, колонны, тусклый блеск позолоты, куда ни кинешь взгляд, что-то "индийское", определила она, когда вышла на площадь к Красному крыльцу. Грановитая палата ее немного утомила и не прибавила ничего нового к тому, с чем она выходила из Успенского собора.
- Так мы "под машину"? - спросил ее Теркин.
Они уже миновали темный проход под мостом, ведущий от Троицких ворог к башне "Кутафье", направляясь к Тестову.
Он прижимал локтем ее руку и заглядывал ей под шляпу, такую же темную, с большими полями, как и та, что погибла со всем остальным добром на пароходе
"Сильвестр".
У него на душе осталось от Кремля усиленное чувство того, что он "русак". Оно всегда сидело у него в глубине, а тут всплыло так же сильно, как и от картин Поволжья. Никогда не жилось ему так смело, как в это утро. Под рукой его билось сердце женщины, отдавшей ему красоту, молодость, честь, всю будущность. И не смущало его то, что он среди бела дня идет об руку с беглой мужней женой. Кто бы ни встретился с ними, он не побоится ни за себя, ни за беглянку. стр.142
Вот сейчас будут они сидеть в трактире, в общей зале, слушать "машину", есть расстегаи на миру: смотри, кто хочет.
- Под машину! - задорно повторила Серафима и остановила его перед большими воротами. - Погляди,
Вася, какая эта Москва характерная! Прелесть!
И так им обоим сделалось молодо, что они готовы были пуститься назад по липовой аллее в горелки.
Снизу от экзерциргауза грузно скакал с форейтером зеленый вагон конки, грохотал и звенел, так же задорно и ухарски, как и они оба чувствовали себя в ту минуту.
- А позавтракаем, - подхватил Теркин, - сейчас сядем на конку и в Сокольники. Видишь, вон станция.
Завтрак их "под машиной" затянулся до третьего часа. Было все так же жарко, когда они, пройдя подъезд, остановились у станции поджидать вагона к Сухаревке и дальше до Сокольников.
На Теркине был светлый пиджак нараспашку. В правом боковом кармане лежал бумажник с несколькими нужными письмами, одной распиской, книжкой пароходных рейсов его "Товарищества" и рублей до четырехсот деньгами.
Еще у Тестова Серафима заметила ему:
- Вася, смотри, как у тебя бумажник отдулся.
- Ничего! - небрежно заметил он. - Я еще не помню, чтобы меня обокрали. А я ли не езжал!..
Подполз вагон снизу. Дожидалось несколько человек.
Только что Теркин вошел в вагон и Серафима за ним следом, как их спереди и сзади стеснили в узком проходе вагона: спереди напирал приземистый мужчина в чуйке и картузе, вроде лавочника; сзади оттеснили
Серафиму двое молодых парней, смахивающих на рабочих.
- Что вы толкаетесь!.. С ума сошли! - крикнул Теркин.
Чуйка пролезла мимо него на заднюю площадку.
- Садись! Место есть! - сказал Теркин Серафиме и почему-то инстинктивно схватился за боковой карман.
Бумажник его выхватили.
- Держи!.. Жулики! Бумажник! - крикнул он тотчас же и бросился из вагона. стр.142
Вышла суматоха. Многие видели, как два парня побежали на Тверскую. Чуйка исчезла, должно быть, юркнула в ворота дома Московского трактира.
- Городовой! - крикнул Теркин, не растерявшись.
Городового близко не оказалось.