- Кто там? - спросил женский голос, точно спросонок.
Голоса Теркин не узнал: он был контральтовый и немного хриповатый.
- Надежда Федоровна у себя? - громко выговорил
Теркин и остановился перед занавеской, висевшей в отверстии перегородки.
- У себя, у себя!.. Кто это?.. Подождите минуточку! стр.164
Послышался скрип мебели и стук туфель-шлепальцев.
Вероятно, она лежала и теперь оправляется перед зеркалом.
- Можно? - спросил он так же весело, проникая в первую половину номера, отделенную от спальни перегородкой.
- Можно, можно!.. Ах, Боже мой! Да кто это?
Актриса выставила сперва одну голову в скважинку портьер, спущенных с обеих сторон.
Курчавая голова, полные щеки, большие серые глаза, ласковые и удивленные, и рот с крупными и совсем белыми зубами - все всплыло перед Теркиным точно в рамке портрета.
- Надежда Федоровна! Неужто не узнали?
- Ах, Боже мой!.. Вася Теркин!.. Да?..
Половина портьеры распахнулась, и она выскочила в батистовом пеньюаре, с помятой прической. Она показалась ему выше ростом и втрое полнее. Белая шея и пухлые руки промелькнули перед ним, и он еще невзвиделся, как эти пухлые руки очутились на его плечах.
- Голубчик! Как я рада! Похорошел ужасно!
Руки спустились и взяли его за локти. И свое полное возбужденное лицо, все еще с "ангельским" оттенком, она близко-близко подставила к нему, поднявшись на цыпочки.
- Поцелуемся на радостях! Мы ведь старые-старые друзья!..
Легкая хрипота в ее голосе не пропадала, но тон был милый, задушевный и простой, слишком даже простой, на оценку Теркина.
Они поцеловались три раза, по-крестьянски.
И вдруг она, высвободив одну руку, провела ею по своим губам, как делают бабы и деревенские девки, когда напьются квасу или проглотят стаканчик водки.
- Скусно! - выговорила она по-волжски и дурачливо покривила носом. - Господи! Он сконфузился… Что, мол, из Большовой стало. Была великосветская ingenue… а тут вдруг мужик мужиком. Эх, голубчик! С тех пор много воды утекло. Моя специальность - бабы да девки. Вот сегодня в "Ночном" увидите меня, так ахнете. Это я у вас на Волге навострилась, от Астрахани до Рыбинска включительно. Ну, садитесь, гость будете!.. стр.165
Она усадила его рядом с собою на диван, держала руку в его руке, оглядывала его с гримасами и смешливо поводила носом.
- Красавец мужчина!.. Нечего и говорить! Не устоишь… Никак не устоишь!
Ее курчавая голова, короткий носик, ласковые глаза мелькали перед ним и настраивали на игривый тон; только он все еще спрашивал себя:
"Неужели это та самая барышня хорошей фамилии?"
- Да, - выговорил он, наклоняясь к ней, - немало воды утекло. Вон вы какая гладкая стали!
- Расплылась? - быстро спросила она серьезнее. -
Подурнела?
- Уж сейчас и подурнела!
- А ведь вы, милый человек, по мне страдали… ась? Помните? У нас тогда совсем было дело на мази. И почему оборвали вдруг?
- Забыли?
- Ей-Богу! Точно отрезало!
Он напомнил ей, как она заболела, а его по делам услали в Екатеринбург.
- Верно, верно. Потом я об вас часто вспоминала… честно/й человек! Видите, сейчас вас узнала, вспомнила и фамилию, - а память у меня прескверная становится. Как же вы ко мне-то попали? Это очень, очень мило! Пай-мальчик! За это можно вас поцеловать.
Ее сочные губы чмокнули его в щеку, и правая рука легла на его плечо.
"Актерка, как есть актерка!" - подумал Теркин.
Он видел, что прежняя Большова умерла. Это уже гулящая бабенка. Скитанье по провинциальным театрам выело в ней все, с чем она пошла на сцену. Его подмывала в ней смесь распущенности с добродушным юмором. И наружность ее нравилась, но не так, как пять лет назад, - по-другому, на обыкновенный, чувственный лад.
Через пять минут они сидели еще ближе друг к другу. Ее рука продолжала лежать на его плече. Она ему рассказывала про свое житье. Ангажементы у нее всегда есть. Последние два сезона она "служила" в Ростове, где нашла хлебного торговца, глупого и "во хмелю благообразного". Он ее отпустил на ярмарку и сам приедет к концу, денег дает достаточно и даже поговаривает о "законе", но она сама не желает. стр.166
- Да что это мы все всухомятку? - вскричала Большова. - У меня и горло пересохло. Позвоните-ка, голубчик.
Пришедшему коридорному она приказала подать сельтерской воды и коньяку.
- Старого! Слышите? Брандахлыста мы пить не будем.
В номере было душно, и Теркину хотелось пить.
Когда принесли все, Большова налила себе коньяку в стакан больше чем на треть и выпила духом.
Теркин поглядел на нее.
- Вы вот как? - спросил он.
- Да, голубчик; с волками жить - по-волчьи выть… Вы плохой питух?
- Плохой.
- А я…
Она запнулась и налила себе еще коньяку и немножко воды.
- Употребляете? - спросил Теркин.
Струйка жалости к бывшему предмету его увлечения проползла и тотчас же перешла в нездоровое любопытство: ему хотелось знать, насколько она пала.
Глаза ее начали на особый манер соловеть, и очень быстро. Он догадался, что она выпила на "старые дрожди", и он понял ее странную возбужденность с первой минуты их свидания.
- Вы что на меня смотрите так? - говорила она, наливая себе опять коньяку. - Рисоваться перед вами не хочу: вы - пай-мальчик… вспомнили обо мне. Вы видите… я ведь пьяница.
Она выговорила это медленно, точно смакуя слова, с масляными глазами, спокойно, почти весело.
- Ну, уж и пьяница!
- Кабы ты, - она незаметно перешла на ты, кабы ты был человек серьезный по этой части, ты бы увидал, через какую я школу прошла там, в Ростове.
- Что вы, что вы!.. Милая, вы это так… дурачитесь…
- Нет, голубчик, не дурачусь. Должно быть, это… как нынче в умных книжках пишут… атавизм… папенька держался горечи, даром что был тонкий барин и в Париже умер. Выпьем… а?.. Это даже нехорошо: смотреть, как я осушаю бутылку, а самому только констатировать факт. стр.167
Она налила ему и заставила выпить без сельтерской воды.
На спиртное он был довольно крепок; коньяк все-таки делал свое… Он сам удивлялся тому, что его не коробит. Большова выпила уже с добрый стакан. Ее порок точно туманил ему голову…
III
"Марию Стюарт" уже играли, когда Теркин предъявлял свой билет капельдинеру, одетому в красную ливрею, спустился к оркестру и сел в одно из кресел первого ряда.
Зала, глубокая и в несколько ярусов, стояла полуосвещенной. Мужские темные фигуры преобладали,
Голоса актеров отдавались глухо.
До появления героини Теркин озирался и невнимательно слушал то, что говорилось на сцене. Его тотчас же начало раздражать нетвердое, плохое чтение тяжелых белых стихов актрисой, игравшей няньку королевы, напыщенно- деревянные манеры актера, по-провинциальному одетого английским сановником.
Но когда раздались низкие грудные звуки Марии Стюарт, он встрепенулся и до конца акта просидел не меняя позы, не отрывая от глаз бинокля. Тон артистки, лирическая горечь женщины, живущей больше памятью о том, кто она была, чем надеждами, захватывал его и вливал ему в душу что-то такое, в чем он нуждался как в горьком и освежающем лекарстве.
Женщина и ее трагические акценты вызвали образ той, кого судьба послала ему в подруги.
А разве в нем такая же страсть, как в ней?.. Но больше получаса назад он целовался с хмелеющей бабенкой, которая сама призналась, что она "пьяница". И если у них не дошло дело до конца, то не потому, чтобы ему стало вдруг противно, тошно…
Она сама потрепала его по щеке и сказала:
- Красавец мужчина!.. Знаю, что следовало бы нам закончить это рандеву честь честью, да стоит ли, голубчик? Право, лучше будет так, всухую, в память об ingenue саратовской труппы, о чистенькой барышне, жертве увлечения театральным искусством.
Стало быть, у нее зазрение-то явилось, а не у него, даром что она была уже в винных парах и про своего стр.168 ростовского купца говорила прямо как про безобразника, с которого брала деньги.
Она же ему сказала:
- Тебе пора, поди, уж играют первый акт. А я немножко всхрапну и к одиннадцати буду свежа как роза.
И ему это не очень-то понравилось… Зверь-то в нем проснулся несомненно и под уколом каких впечатлений? Память о влюбленности в милую девушку должна бы сделать ему отвратительным всякое сближение с пьющей и павшей бабенкой. Выходило, видно, наоборот.
Он ни разу не вспомнил о Серафиме, вплоть до ухода, когда Большова, провожая его в переднюю, спросила:
- Что это у тебя за пакет? Подарочек везешь? Кому?.. Про любовные дела вашего степенства я и не расспросила. А надо бы. Покажи, покажи.
Она развернула и увидала оренбургские платки.
- Целых три!.. Вот у тебя сколько предметов!.. Или все одной султанше?
Он отшутился в том же вкусе, и ему захотелось подарить ей один из платков.
- Который по вкусу придется? Не угодно ли вот этот, самый крупный?
В желании сделать ей подарок сказалось что-то купецкое: посидела, мол, со мной, поамурилась, угостила - н/а вот тебе гостинцу.
- Вот эту косыноцку, коли милость ваша будет, попросила она бабьим "цокающим" говором, выбрала один из платков поменьше и потянулась благодарить его поцелуем.
- Может, после спектакля встретимся? - спросил он опять, тоже не без умысла.
- Приходи… в заведение… против театра, где Илька Огай поет… Там есть и кабин/е-партикюль/е. Поужинаем… А коли поздно тебе покажется, и не надо.
Весь этот разговор душил его теперь. Он думал об ужине с нею, не боялся того, что она совсем будет "готовая", даже и после того как платки напомнили ему, для кого он их покупал и какая красавица ждет его дома, шлет ему чуть ли не каждый день депеши, тоскует по нем.
Весь антракт просидел Теркин в кресле, перебирая свое поведение.
На душе стало так скверно, что он жаждал видеть и слышать Марию Стюарт, только бы уйти от целой стр.169 вереницы вопросов о своем чувстве к Серафиме. Ведь всего год прошел, как они живут вместе, всего один год!
Игра артистки трогала и волновала его и в следующих актах. Он даже прослезился в одной сцене. Но в антракте между четвертым и пятым действиями в сенях, где он прохаживался, глядя через двери подъезда в теплую августовскую ночь, чувство его обратилось от себя и своего поведения к женщине, к героине трагедии и ее сопернице, вообще к сути женского
"естества".
Ну да, он сам недалеко ушел от первого гулящего купчика; да, в нем та же закваска, и Серафима, если бы все видела и слышала, имела бы право бросить его. Но в этом ли все дело? Разве женщина, в каком угодно положении, не раба своего влечения к мужчине? Вот вам королева, узница, в двух шагах от смерти; и что в ней яростно заклокотало, когда она стала кидать в лицо Елизавете, - а от той зависело, помиловать или казнить ее, - ядовитые обвинения?.. Что? Да все то же! Женское естество. Присутствие любимого человека вызвало нестерпимую обиду, уязвившую не королеву, а мужелюбивую, стареющую бабенку… Ведь ей тогда было сильно за сорок, если не все пятьдесят.
В его ушах еще звучали полные силы и гневного трепета акценты артистки. Он схватил вот эти слова своей цепкой памятью, за которую в гимназии получал столько пятерок:
Прикосновенье незаконной дщери Трон Англии позорит и мрачит, И весь народ британский благородный Фигляркою лукавою обманут!
Не могут они подняться ни до чего выше своей слабости к мужчине, - все равно, какой он: герой или пошляк, праведник или беглый каторжный.
И ему стало ясно, чего не хватает в его связи с Серафимой. Убеждения, что она отдалась ему не как "красавцу мужчине", - он вспомнил прибаутки Большовой, - а "человеку". Не он, так другой занял бы его место, немножко раньше, немножко позднее, если взять в расчет, что муж ей набил оскомину и ограбил ее.
В ней он еще не почуял ничего такого, что согревало бы его, влекло к себе душевной красотой. Его она любит. Но помимо его, кого и чт/о еще?.. стр.170
Впервые эти вопросы встали перед ним так отчетливо.
Он не хотел оправдывать себя ни в том, что вышло и могло еще выйти у Большовой, ни в том, что успех дельца и любостяжателя выедает из него все другие, менее хищные побуждения. И если б он сам вдруг переменился, стал бы жить и поступать только "по- божески", разве Серафима поддержала бы его? В ней-то самой нашел ли бы он отклик такому перелому? Она не мешала бы ему - и только… Чтобы не потерять его, свою "цацу", своего Васю, как пьянчужка актерка все отдаст, только бы ее не лишали рюмки коньяку…
В пятом акте Теркин уже не мог отдаться судьбе Марии Стюарт. Ему хотелось уйти тотчас после главной пьесы, чтобы не смотреть на "Ночное" и не иметь предлога ужинать с Большовой.
Искренно выбранил он себя и за "свинство" и за глупую склонность к душевному "ковырянью". Лучше бы было насладиться до конца игрой артистки.
В зале еще гулко разносились вызовы; но он уже спешил к вешалке, где оставил вместе с пальто и пакет с двумя платками.
- Теркин! Здравствуйте!
Его окликнули сзади. Он обернулся и увидел Усатина, которому капельдинер тоже подавал пальто.
- Мое почтение! Весьма рад! - выговорил он не сухо и не особенно радушно.
- Вы куда отсюда? Ужинать?
- Не прочь.
- И прекрасно!.. Поедемте в заведение Наумова. Потолкуем… Давненько не видались!
- Потолкуем, - повторил Теркин и почувствовал, что ему не совсем ловко с Усатиным.
IV
- Все Москва! Куда ни взглянешь!
Усатин повел жестом правой руки, указывая на белую залу, в два света, довольно пустую, несмотря на час ужина.
- Да, скопировано с Гурьинского заведения, подтвердил
Теркин.
Они закусывали за одним из столиков у окна.
Низковатая большая эстрада стояла с инструментами к левому углу. Певицы разбрелись по соседним стр.171 комнатам. Две-три сидели за столом и пили чай. Мужчины хора еще не показывались.
- Москва все себе заграбастала, - продолжал возбужденнее Усатин, отправляя в рот ложку свежей икры.
- И ярмарка вовсе не всемирный, а чисто московский торг, отделение Никольской с ее переулками. И к чему такие трактирищи с глупой обстановкой? Хор из Яра, говорили мне, за семь тысяч ангажирован. На чем они выручают? Видите - народу нет, а уж первый час ночи. Дерут анафемски.
Он взял карту вин.
- Не угодно ли полюбоваться?.. Губонинское белое вино
- три с полтиной бутылка. Это поощрение отечественных промыслов и охранительная торговая политика!
Теркин слушал его, опустив немного голову. Ему было не совсем ловко. Дорогой, на извозчике, тот расспрашивал про дела, поздравил Теркина с успехом; про себя ничего еще не говорил. "История" по акционерному обществу до уголовного разбирательства не дошла, но кредит его сильно пошатнула. С прошлого года они нигде не сталкивались, ни в Москве, ни на Волге. Слышал Теркин от кого-то, что Усатин опять выплыл и чуть ли не мастерит нового акционерного общества.
Не хотелось ему иметь перед Усатиным вид человека, который точно перед ним провинился. Правда, он уехал из усадьбы вроде как тайком; но мотив такого отъезда не трудно было понять: не желал пачкаться.
- Так вы теперь в больших делах? - начал Усатин, как бы перебивая самого себя. - И в один год. У кого же вы тогда раздобылись деньжатами, - помните, ко мне в усадьбу заезжали?
Глаза Усатина заискрились. Он отправил в рот еще ложку икры.
- Раздобылся, - ответил Теркин с усмешечкой и тут только рассердился на Усатина за такой простой вопрос.
- Деньги не больно большие были, - добавил он небрежным тоном. - И вы, Арсений Кирилыч, - теперь дело прошлое, - совесть мою тогда пытали. Должно быть, хотели поглядеть: поддамся я или нет?
Такой оборот разговора Теркин нашел очень ловким и внутренне похвалил себя. стр.172
- Пытал?.. Ха-ха!.. Я вам, Теркин, предлагал самую простую вещь. Это делается во всех "обществах". Но такой ригоризм в вас мне понравился. Не знаю, долго ли вы с ним продержитесь. Если да, и богатым человеком будете - исполать вам. Только навряд, коли в вас сидит человек с деловым воображением, способный увлекаться идеями.
- Как вы, Арсений Кирилыч, - подсказал Теркин и поглядел на него исподлобья.
- Да, как я! Вы тогда, я думаю, сели на пароход да дорогой меня честили: "хотел, мол, под уголовщину подвести, жулик, волк в овечьей шкуре…" Что ж!.. Оно на то смахивало. Человеку вы уж не верили, тому прежнему Усатину, которому все Поволжье верило. И вот, видите, я на скамью подсудимых не попал. Если кто и поплатился, то я же.
- И значительно?
- Уж, конечно, половина моих личных средств ушла на то, чтобы ликвидировать с честью.
- Нешто вы прикончили "общество"?
- Нет, я его преобразовал, связал его с эксплуатацией моего завода и открыл другие источники.
- И Дубенский у вас находится по-прежнему?
Усатин слегка поморщился.
- Это - ригорист… почище вас. Мы с ним расстались. Я на него не в претензии за то, что он слишком неумеренно испугался уголовщины.
"Аферист ты! Игрок! Весь прогоришь и проворуешься окончательно. От прежнего Усатина мокренько не останется!" - говорил про себя Теркин, слушая своего собеседника.
- Вот не угодно ли обследовать этот невзрачный кусочек?
Усатин вынул из кармана что-то завернутое в бумагу.
- Что такое? - спросил Теркин.
- Разверните.
В бумаге оказался кусочек какого-то темноватого вещества.
- Это - мыло! Но из чего оно добывается? Вот в том-то вся и штука. Один бельгиец-техник предложил мне свой секрет. Нигде, кроме Америки да наших нефтяных мест, нельзя с этим кусочком мыла таких дел наделать!..
- Ой ли, Арсений Кирилыч? стр.173
- Я вам это говорю!
Усатин откинул голову; жирное его тело заколыхалось, лицо все пошло бликами, глаза заискрились.
"Попал на зарубку!" - подумал Теркин.
Половой подал заказанное ими блюдо - стерлядку по-американски. Хор запел какой-то вальс. Под пение Усатин заговорил еще оживленнее.
- Привилегия уже взята на Францию и Бельгию.
- Вот на этот самый комочек?
- Да, да, Теркин! На этот самый комочек. После ярмарки еду в Питер; там надо похлопотать, - и за границу за капиталами. Идея сразу оценена. В Париже денег не нам чета, хоть долгу у них и десятки миллиардов!
- И в податях недохватки. И виноградники филлоксера выдрала во скольких департаментах!
- Никакая филлоксера их не подведет! Деньжищ, сбережений все-таки больше, чем во всей остальной Европе, за исключением Англии.
- По теперешним чувствам господ французов к нам, русским, не мудрено заставить их тряхнуть мошной. Только сдается мне, Арсений Кирилыч, вся их дружба и сладость по нашему адресу значит одно: "отшлепай ты вместе с нами немца". А когда мы у него Эльзас и Лотарингию обратно отберем, тогда и дружбу по шапке!
- Очень может быть, и не в этом дело. Доход с ренты у них падает; правительство не желает больше трех процентов платить. А мы им восемь-десять гарантируем.
- Или по меньшей мере посулим.
Смех Теркина вырвался у него невольно. Он не хотел подзадоривать Усатина или бесцеремонно с ним обходиться.