"беспринципность" брала верх, и уже не впервые. В его дела она не вмешивалась, но каждый раз, как он вслух при ней обсуждал свои деловые поступки, она становилась на сторону "купецкого расчета" и не поддерживала в нем того Теркина, который не позволял ему сделаться бездушным "жохом".
- Эх, Сима! - вырвалось у него. - Растяжимая совесть у вашей сестры!.. Не хочешь понять меня!
- Понимаю! - порывисто крикнула она. - Вася!.. Ты всегда и во всем благороден! Прости!.. Мы - женщины
- трусихи!.. За тебя же боюсь…
И она бросилась его целовать, не дала ему доесть куска. Он должен был отвести ее рукой и чуть не подавился.
VII
- Закормила ты меня, Сима! Кажется, я злоупотребил этим варенцом…
Теркин бросил на стол салфетку и весь потянулся.
- Курить хочешь? Спички есть? Я сейчас принесу…
- Есть, есть!..
Откинувшись на спинку соломенного кресла, он прищурил глаза и ушел взглядом в чащу леса за частокол цветника. стр.184
- Экая здесь у нас благодать! - выговорил он тронутым звуком. - А? Сима!..
- Да, милый.
- Ты поддакиваешь, а сдается мне, без убеждения.
- Почему же?
- Не больно ты, Сима, охотница до лесных-то дебрей. Да и насиделась, бедная, в этом захолустье. А меня хлебом не корми, только пусти в лес. Не знаю сам, право, что ближе моей душе: Волга или лес.
Он раскрыл глаза, - они глядели своими большими темными зрачками, - и ласкал ими стройные, крупные стволы сосен, выходивших из поросли чернолесья: орешника и кустов лесных мелких пород.
- Для этого надо родиться, - тихо ответила Серафима, но не начала жаловаться на скуку, хотя частенько скучала тут, на этой опушке, в его отсутствие.
Ему бы хотелось поговорить на свою любимую тему; он воздержался, зная, что Серафима не может войти в его душу по этой части, что она чужда его бескорыстной любви к родной реке и к лесному приволью, где бы он их не встречал. - Что же ты про матушку-то свою не скажешь мне ничего? Как живет-поживает? Чем занята? Она ведь, сколько я ее по твоим словам разумею, - натура цельная и деятельная.
- Да чт/о, Вася… - Серафима точно прервала себя и присела к нему поближе. - Мама ведь опять к старой вере повернула.
- Чего повертывать? Она и всегда была в ней.
- Они с отцом и со мною, - прибавила она, улыбнувшись, - в единоверии состояли. Ты знаешь?
- А теперь?
- Прежде они ведь беспоповской веры были… Вот старая-то закваска и сказалась. От одиночества, что ли, или другое что… только она теперь с сухарниками держится.
- С кем? - переспросил Теркин.
- С сухарниками… Потеха! Это, видишь, такие же беспоповцы… Только у них беглых попов нет… Надоела возня с ними… Дорого стоят, полиция травит, и безобразие от них идет большое.
Теркин слушал с интересом и то и дело взглядывал на Серафиму. Она говорила с веселым выражением в глазах, и ее алый рот складывался в смешливую мину. стр.185
- Что же это значит - сухарники?.. Я в толк не возьму…
- Погоди, Вася! Я тебе объясню… только все это со стороны - просто потеха!..
- Почему же потеха? - строже спросил он. - Каждый по- своему верит. Лучше это, чем никакого закону не знать и никакого предела для того зверя, который в нас сидит.
- Милый! Да ты послушай и говори потом… Разве это не жалко: мать - умная женщина, всегда была с царем в голове - и вдруг в такое изуверство удариться!
И, не давая ему возразить, она опять с насмешливой миной заговорила быстро:
- Сухарники они вот почему. От какого-то старца - там где-то на Иргизе или где в другом месте, уж не знаю, - их начетчик получил мешочек с сухарями. Ими он причащал. Попов, мол, беглых не наберешься, и поверье, мол, такое - и сие во спасение…
- Что ж эти сухари-то обозначают?
- Запасные, видишь, дары… Как это называется -
- А-а! И потом что?
- Вася! Ты точно сказку слушаешь… Ха-ха!
- Вовсе нет, Сима… Это очень занятно. Я всегда про раскол люблю узнавать.
- Охота!.. Так вот, видишь, старец-то, как помирать стал, и оставил мешочек начетчику, разумеется, мужику… фамилию я забыла… И начал этот мешок с сухариками переходить из рук в руки, от одного начетчика к другому, по завещанию. Разумеется, прежние- то кусочки, от агнца-то, давно перевелись, а только крошки запекали в просвиры и резали потом на новые кусочки и сушили.
- Вот оно что!
- И кому удавалось захватить этот самый мешочек, тот делался столбом благочестия и выше всякого наставника… Вот теперь там, у нас, мешочек хранится у одной старой хрычовки…
- Серафима! Почему же хрычовки?
- Да потому, что я ее знаю. Еще девочкой ее видала… Старушенция-то в девах пребывает… Зовут ее Глафира Власьевна. Простая мещанка; торговлишка была плохенькая, а теперь разжилась. И как бы ты думал… Все их согласие перед ней как перед идолом преклоняется… В молельне земные поклоны ей… стр.186
- И мать твоя также?
- И она!.. Ну как же не жалко и не обидно за нее?.. Я было пробовала стыдить ее, так она, кажется, в первый раз в жизни так рассердилась… Просто вся затряслась… А ты послушай дальше, какие штуки эта баба-яга выделывает…
Серафима встала и начала ходить по террасе, заложив руки за спину. Теркин следил за ней глазами и оставался у стола.
- Что ж делать!.. - выговорил он с жестом головы. - Как ты сказала, Сима: старые дрожди всплыли… Вероятно, и то, что она тайно считала переход в единоверие изменой и захотела загладить вину и за себя, и за мужа.
- Уж не знаю, Вася; но вот ты сейчас увидишь, до какого безобразия и шутовства это доходит… Как подойдет Великий пост и начнется говенье, у них на каждый день полагается тысячу поклонов…
- Тысячу! - вскричал Теркин.
- А ты как бы думал? И каких! Не так, как у никонианцев (она произнесла это слово, нахмурив нарочно брови), а как следует. Маменька называет: "с растяжением суставов". Понимаешь? ха-ха!..
- Понимаю. Для них это не смешно.
- Ведь она не молоденькая… Ты вот какой у меня богатырь… А положи-ка ты в день тысячу земных поклонов, перебери на лестовках-то, сколько полагается, бубенчиков…
- Каких таких?
- Зарубочек… Ты видал раскольничьи лестовки?
- Как же… У нас в Кладенце тоже ведь беспоповцы…
Чуть ли не по беглому священству.
- Кладут они поклоны… Совсем разомлеют, спину отобьют… Соберутся к исповеди… и причастия ждут… Наставник выйдет и говорит: "Глафира, мол, Власьевна которым соизволила выдать кусочки, а которым и не прогневайтесь…" И пойдут у них вопли и крики… А взбунтоваться-то не смеют против Глафиры
Власьевны. Одно средство - ублажить ее, вымолить на коленях, чрез всякие унижения пройти, только бы она смиловалась…
- Неужели и мать твоя таким же манером?
- Она у ней и днюет, и ночует. И меня хотела вести туда, да я прямо отрезала ей: "уж вы меня, маменька, от этих благоглупостей освободите". стр.187
- Неужели так и сказала: "благоглупостей"?
- Так и сказала.
- Напрасно.
- Что это, Вася! Ты сегодня точно нарочно меня дразнишь! С какой стати!.. Ты, сколько я тебя понимаю, так далек от подобного дремучего изуверства…
- Это дело ее совести.
Теркин тоже встал, отошел к перилам и сел на них.
- Да ведь досадно и больно за мать!.. Помилуй, она теперь только и спит и видит, как бы ей от Глафиры мешочек достался, когда та умирать станет. Она уж начала ей подарки делать, начетчиков и уставщиков угощает, наверно и денег дает… Я побаиваюсь, чтобы они и совсем ее не обработали… На мельнице арендатор - тоже беспоповец и в моленной у них один из заправил… Хоть ты бы когда заехал, вразумил ее!..
- Нет, Сима, - серьезно и веско сказал Теркин, - я в эти дела вмешиваться не буду. Мать твоя вольна действовать, как ей совесть указывает. По миру она не пойдет… У нас есть чем обеспечить ее на старости.
- И опять же, Вася, она и меня без всякой надобности смущает.
- Чем же? Ведь ты в их согласие не поступишь!
- Не этим, конечно… А насчет все той…
Она запнулась.
- Кого? - недоумевал Теркин.
- Да Калерькиной доли!..
Теркин поморщился.
- Зачем ты, Сима, так называешь Калерию
Порфирьевну? Это для тебя слишком… как бы помягче выразиться… некрасиво.
- Ну, хорошо, хорошо! Ты ведь знаешь, что мать была на моей стороне и не допускала, чтобы то, что отец оставил, пошло только ей.
- А теперь, выходит, стала по-другому думать?
- Все из-за святости! Хочет в наследницы к Глафире попасть! Удостоиться быть хранительницей мешочка с сухарями!
- Сима! Так неладно… говорить о матери, которая в тебе души не чаяла. Я ее весьма и весьма понимаю. Она ушла теперь в себя, хочет очиститься от всякой греховной нечистоты, от всякого суетного стяжания. Сухарики или другое что, но это протест совести, и мы должны отнестись к нему с почтением. Тут не одно суеверие… стр.188
Глаза Серафимы сверкнули. Она остановилась прямо к нему лицом и вскинула по воздуху правой рукой.
- И все это не то! Она и на Калерию-то виды имеет. Надо, мол, ее ублажить, поделиться с ней по- божески, тронуть ее христианской добродетелью и привлечь к своей вере.
- Что ж, каждый фанатик так поступает и чувствует.
- Ты сам говоришь: фанатик!
- Фанатизм-то, умные люди писали, - верх убежденности, Сима!
- Ах, полно!
Она подошла к нему, опустила на его плечо обе руки, поцеловала его в лоб и затуманилась.
- Да что ж ты так волнуешься? - спросил он довольно ласково.
- То, Вася, что я не хотела нашу встречу расстраивать… и думала отложить неприятный разговор до завтра. А к этому подошло…
- Какой еще разговор?
- Я здесь письмо нашла, когда вернулась. От нее.
- От кого?
- Да от Калерии же. Изволит извещать о своем приезде.
- Вот как!
Теркин поднялся и отошел к ступенькам террасы.
- Сима! - окликнул он. - Покажи мне это письмо, если там особых тайн нет.
- Изволь! Хоть сейчас! Лучше уж это поскорее с плеч спустить!
Она побежала в комнаты.
VIII
Между краснеющими стволами двух сосен, у самой калитки, вделана была доска для сиденья. Теркина потянуло туда, в тень и благоухание.
Он быстро спустился с террасы, пересек цветник, вошел в лес и присел на доску. Серафима его увидит и прибежит сюда. Да тут и лучше будет говорить о делах - люди не услышат.
Это была его первая мысль, и она его ударила в краску. стр.189
Сейчас же недовольство, похожее на нытье зубов, поднялось у него на сердце. То, что и как ему говорила Серафима, по поводу этого письма Калерии, ее тон, выражение насчет матери - оставили в нем тошный осадок и напомнили уже не в первый раз тайное участие в ее поступке с двоюродной сестрой.
Чего же выгораживать себя? Он - ее сообщник. Она ему отдала две трети суммы, завещанной стариком
Беспаловым своей племяннице. Положим, он выдал ей вексель, даже настоял на том, зимой; но он знал прекрасно, откуда эти деньги. Имел ли он право распорядиться ими? Ведь она ничего не писала Калерии. Целый почти год прошел с того времени, и он не спросил Серафимы, знает ли Калерия про смерть дяди, писала ли ей она или мать ее?
Какого же еще сообщничества?
Его глаза затуманенным взглядом остановились на фасаде дачи, построенной в виде терема, с петушками на острых крышах и башенкой, где он устроил себе кабинет. Ведь здесь они не живут, а скрываются. И дела его пошли бойко на утаенные деньги, и та, кого считают его женой, украдена им у законного мужа.
"Воровская жизнь!"
Эти два слова выскочили в его голове сами собой, как ясный отклик на тревогу совести.
"Да, воровская!" - повторил он уже от себя и не стал больше прибегать ни к каким "смазываниям" - так он называл всякие неискренние доводы в свое оправдание.
"Надо очиститься - и сразу!" - решил он без колебаний, и такое быстрое решение облегчило его, высвободило сразу из-под несносной тяжести.
В дверях террасы показалась Серафима. Она торопливо оглянулась вправо и влево, не нашла его, прищурилась, ища его глазами в цветнике.
Ее гибкий стан стал пышнее, волосы, закинутые на спину, давали ее красоте что-то и вызывающее, и чрезвычайно живописное. В другое время он сам бы бросился к ней целовать ее в искристые чудные глаза.
В ту минуту он нисколько не любовался ею. Эта женщина несла с собою новую позорящую тревогу, неизбежность объяснения, где он должен будет говорить с нею как со своей сообщницей и, наверно, выслушает от нее много ненужного, резкого, увидит опять, стр.190 в еще более ярком свете, растяжимую совесть женщины.
И едва ли не впервые сознал он, что красота еще не все, что чувственное влечение не владеет им всецело.
- Где ты? - окликнула Серафима со ступенек террасы.
- Здесь, на завалинке! В лесу!
- Отличное место!
Она скоро подошла, легко скользя подъемистыми ногами, в атласных туфлях, по мягкой хвое, поцеловала его в волосы.
- Подвинься! Будет места и на двоих.
Двоим было так тесно, что ее плечо плотно уперлось в его грудь.
Он опустил глаза и проговорил очень тихо:
- Нашла письмо?
- Вот оно.
Она держала письмо в левой руке, высвободила правую и развернула листок, в осьмушку, исписанный крупным, разгонистым, скорее мужским почерком.
- Хочешь, прочту? - спросила она.
- Зачем! Я сам.
Руки Калерии он до тех пор не видал. Разбирал он ее свободно. Серафима положила голову на его левое плечо и следила глазами вдоль строк, перечитывая письмо уже в четвертый раз.
- Видишь, Вася, от великих-то идей сестрица грамотности все-таки не добыла. Пишет "пуститься в путь" без мягкого знака в неопределенном наклонении.
- Ах, Сима!
Теркин мотнул головой.
"Этакая у женщин злоба!" - подумал он.
Замечание Серафимы было слишком уж невеликодушно. Придираться к ошибке, да еще к такой мелкой и в письме, где он с первых же строк распознавал отличного "человека"! Калерия писала просто, без всяких подходов и намеков, извещала о своей поездке на Волгу. Оказывалось из этого письма, что тетка написала ей о смерти старика Беспалова несколько месяцев позднее. Она, должно быть, со стороны слышала, что ей достались какие-то деньги, бывшие в делах у дяди после отца; но она на этом не останавливалась, как на главном содержании своего письма. Скорее, она мечтала стр.191 о чем-то, завести что-то такое на родине, для чего надо бы раздобыться небольшим капиталом. Ей очень хотелось навестить и тетку, - той она писала в один день с Серафимой. Видно было, что ей известна история двоюродной сестры; и опять-таки никаких нескромностей не было в письме, ни фраз дешевого либеральничанья.
Теркин ожидал чего-нибудь слащавого, поучительного и вместе с тем на евангельский манер - и этого не оказалось. Так могла писать только искренняя, добродушная женщина, далеко не безграмотная, хотя и не твердая в мягких знаках.
Он довольно долго читал все четыре страницы и на некоторых строках останавливался. За ним нетерпеливо следила Серафима.
- Значит, - выговорила она, поднимая голову с его плеча. - Калерия Порфирьевна пожалует сначала сюда, а потом последует к мамаше.
- Может, завтра будет в Посаде, коли выехала в тот самый день, как назначила себе.
- И вдруг здесь плюхнется гостить! - вырвалось у Серафимы.
Слово "плюхнется" заставило его поморщиться.
- Как же нам ее не принять? - спросил он серьезно, и по его глазам Серафима увидала, что он совсем не в таких чувствах, как она.
- Мне пускай, - только где же мы ее поместим?
- А наверху? Там ведь есть целая комната.
- Наверху - ты…
- Что ж из этого?
Взгляд его договорил: "неужели ты не понимаешь, как мне не нравится твое поведение?"
Теркин встал, отстранил ее слегка плечом и отошел к следующему стволу.
- Нешто это удар грома, что ли, приезд Калерии Порфирьевны?.. К нему надо было готовиться. Да, судя по ее письму, она совсем не такая особа, чтобы бояться от нее каких-нибудь каверз.
- В тихом омуте…
- Полно, Серафима! Это наконец некрасиво! На что ты злишься? Девушка нас любит, ничего не требует, хочет, видимо, все уладить мирно и благородно… а мы, - я говорю: мы, так как и я тут замешан, - мы скрыли от нее законнейшее достояние и ни строчки ей не написали до сегодня. Надо и честь знать. стр.192
Пальцы правой руки его нервно начали отковыривать кору сосны.
Серафима тоже поднялась. Ее глаза заблестели. На щеках явилось по красноватому пятну около ушей.
- Так, по-твоему, выходит, - начала она глухо, как будто у нее перехватывало в горле, - мы обязаны ей в ножки хлопнуться, как только она вот на эту террасу войдет, и молить о помиловании?
- Повиниться надо, первым делом!
- Глупости какие!
- Не глупости, Серафима, не глупости! - голос его звучал строже. - Это дело нашей совести попросить у нее прощения; мать твоя, наверно, так и поступила; но тут я замешан. Я сознательно воспользовался деньгами, взял их у тебя, выдал документ не ей, не Калерии Порфирьевне, а тебе, точно ты их собственница по праву. Беру всю вину на себя… и деньги эти отдам ей, а не тебе, - не прогневайся!
- Где ты их возьмешь? Есть ли они у тебя вот в настоящую минуту?.. Из десяти с лишком тысяч, чт/о у меня на руках остались, одной трети даже нет. - Додадим!
- Додашь три-четыре тысячи, а не двадцать!.. Что ты хорохоришься, Вася! У тебя капитала нет, и все твои новые дела держатся пока одним кредитом!
- Мало ли что! Заложу "Батрака". Он у меня чистый… Предложу пока документ. Не бойся, тебя не выдам; прямо скажу ей, что ты, по доброте ко мне, ссудила меня.
- Чужими деньгами!.. Не хочу я этого! Ни за что! Чтобы Калерия сочла тебя за какого-то темного афериста и меня же стала жалеть да на благочестивую жизнь сбивать?.. Ты не имеешь права так грязнить себя перед ней… И все из-за чего? Из какой-то нелепой гордости! Это фордыбаченье называется, а не честность! Мамаша тоже от себя подбавит. Разрюмится над Калерией, повинится ей, чтобы ей самой легче было свое скитское покаяние приносить… Потом у Калерии выманит тысчонку-другую на какую-нибудь богадельню для беспоповских старух, выживших из ума!.. В вас изуверство, а не любовь. Не умеете вы любить! Вот что!
Грудь ее пошла волнами, руки выделывали круги в воздухе, волосы совсем распустились по плечам.
- Сима! - сказал Теркин строго, стоя все еще у дерева. -
Совести своей я тебе не продавал… Мой долг стр.193 не только самому очиститься от всякого облыжного поступка, но и тебя довести до сознания, что так не гоже, как покойный батюшка Иван Прокофьич говорил в этаких делах.
- Не бывать этому! Не бывать! Я не позволю тебе срамиться перед Калерькой!
Не желая разрыдаться перед ним, Серафима побежала к террасе и не заметила, как выронила из рук письмо Калерии.
Теркин увидал это, тихо подошел, поднял, сел опять на доску и стал вчитываться в письмо - и ни разу не взглянул вслед своей подруге.