- По теперешнему времени, - глаза станового улыбнулись, - нет для них никаких таких угнетений… под условием, конечно, чтобы и с их стороны не происходило никакого оказательства или совращения. Опять же здесь и миссионер нарочито на сей конец имеется. Вы не изволили побывать у него?
- Побываю.
- Малый весьма дошлый и усердный. По правде вам сказать, он один и действует. Монашествующая наша братия да и белое духовенство не пускаются в такие состязания. Одни - по неимению подготовки, а другие - не о том радеют… Чуть что - к светскому начальству с представлениями: "и это запрети, и туда не пущай". И нашему-то брату стало куда труднее против прежнего. В старину земская полиция все была… стр.311 и вязала, и решала. А теперь и послабления допускаются, и то и дело вмешательство…
Басистым коротким смехом прервал себя становой.
- У них и богадельня есть?
- Как же… И даже весьма солидное каменное здание. Намерение-то у них было в верхнем этаже настоящую церковь завести. Они ведь - изволите, чай, припомнить - по беглопоповскому согласию. Главным попечителем состоит купец миллионщик. На его деньги вся и постройка производилась. Однако допустить того нельзя было. Так верхний этаж-то и стоит пустой, а старухи помещаются в первом этаже.
Теркин слушал станового и помнил, что ему надо узнать, где проживает Аршаулов, тот "горюн", который пострадал из-за кладенецких мужиков еще больше, чем
Иван Прокофьич; только не хотел он без всякого перехода разузнавать о нем.
- А в двух здешних сельских обществах по-прежнему усобица идет? - спросил он другим тоном.
- Идет-с, - оттянул становой с усмешечкой. - Еще не так давно конца-краю этому не было. Однако теперь партия торговая… самая почтенная, та, что на городовое положение гнет, одолела… Прежних-то, как бы это фигурально выразиться, демагогов-то, горлопанов- то поограничили. Старшина, который в этой воде рыбу удил…
- Малмыжский? - не утерпел Теркин.
- Вам, следственно, не безызвестно?
- Слыхал.
- Он разжился и ушел подобру-поздорову. Аггелы его, - становой рассмеялся, довольный своим словом, - все проворовались или пропились. Вот рассыльного при себе, почти Христа ради, держу! - Он указал курчавой головой на дверь. - Был писарь у них и первый воротила… Силоамский по фамилии, зашибается горечью… Потерплю-потерплю, да тоже прогоню.
- И ссудосберегательное товарищество рухнуло?
- Обязательно! Затея, была, ежели так взять, великодушная, но ничего, кроме новых смут и хищений, не вызвала… Да и тот, который…
Он не договорил и жалостно улыбнулся.
- Вы хотели сказать про Аршаулова?
- И про него вам известно?
- Бедняга!
- Это точно! стр.312
Тут было у места расспросить его про Аршаулова. Становой не стал ежиться или принимать официальный тон, а довольно добродушно сообщил гостю, что Аршаулов водворен сюда, проживает у старухи матери, чуть жив, в большой бедности; в настоящее время, с разрешения губернского начальства, находится "в губернии", но должен на днях вернуться. Он растолковал
Теркину, где находится и домик почтмейстерской вдовы.
- Неприятностей он вам не причиняет? - спросил Теркин вполголоса.
- Не могу пожаловаться… Да знаете, он больше, как бы это выразиться… созерцатель, чем причастный к крамоле. К тому же и в чем душа жива… Ежели вы его навестите, увидите - краше в гроб кладут.
Визитом к становому Теркин был доволен.
Когда он стал прощаться, тот быстро подошел к письменному столу, взял с него записку настоятеля и, держа ее в руке, спросил:
- С Моховым, с Никандром Саввичем, вы еще не повидались? Отец архимандрит пишет, что вам и с ним желательно повидаться. Он теперь первый воротила у партии городового положения.
- И отца моего приятель был.
- Одно к одному!.. Да не угодно ли вместе? У вас здесь, никак, извозчик: видел - долгуша подъезжала… Мне ж до него дело есть… Вы сами-то где же изволили остановиться?
Пришлось и ему рассказать про ночлег в трактире. Становой извинился за такое "безобразие" и выразил уверенность в том, что Никандр Саввич перевезет "дорогого гостя" к себе, коли ему не хочется погостить в монастыре.
- Да и у меня, милости прошу, вот вся моя хоромина, с диваном!.. Только по утрам бывает народ, а вечером тишина полная… Я ведь и сам был вашим постояльцем.
- Как это?
- Отец архимандрит сообщил: вы - хозяин парохода
"Батрак". Я на нем вниз по Волге бегал. Превосходный ходок! И как все устроено, на американский манер… Вам бы известить меня депешей. А к начетчику молельни мы тоже можем заехать. Завтра у них утром служба… Силоамский! - крикнул становой в дверь. - Подавать вели извозчику. стр.313
И опять по лицу бывшего писаря Теркин не мог догадаться: узнал ли он приемыша Ивана Прокофьича или нет.
XXXVI
На балконе двухэтажного дома Никандра Саввича Мохова, защищенном от солнца тиковыми занавесками, на другой день, ранним послеобедом, Теркин курил и отхлебывал из стакана сельтерскую воду. Хозяин пошел спать. Гость поглядывал на раскинувшуюся перед ним панораму Кладенца. Влево шла откосом улица с бревенчатой мостовой, обставленная лавками. Она сначала вела к плоскому оврагу, потом начинался подъем, где стоял тот трактир, откуда он вчера переехал к
Мохову, по усиленной его просьбе. Не было причины отказать… Мохов обрадовался ему чрезвычайно, даже слезы у него выступили на глазах, когда они расцеловались. Он вспоминал об Иване Прокофьиче в самых приятельских выражениях. Ни в монастырь, ни на постоялый двор Теркину не захотелось переезжать из трактира, где было совсем скверно.
На самом верху выставлялись главы церкви Николая- чудотворца. Ее кладенецкие обыватели звали "собором" и очень заботились о его "велелепии" - соперничали с раскольниками по части церковного убранства, службы, пения, добыли себе "из губернии" в дьяконы такого баса, который бы непременно попал в протодьяконы к архиерею, если б не зашибался хмелем.
Теркин перебирал все, что ему привелось в одну неделю видеть и ощущать там - у Троицы, здесь - в Кладенце. Не испытал он нигде возврата к простой мужицкой вере. Сегодня утром, отправляясь к молельне, с запиской от станового, он искренно желал найти у раскольников что-нибудь действующее на чувство, картину более строгого благочестия, хотя бы даже изуверства, но такого, чтобы захватывало сразу.
Опять долгуша Николая подвезла его к высокой каменной ограде с воротами, какие бывают на кладбищах.
У ворот стояло немало телег, с приехавшими из деревень бабами и мужиками.
На обширном дворе, кое-где с березками и кустами бузины, где приютилось и кладбище, прямо против стр.314 входа - молельня, выкрашенная в темно-серую краску, с крытым ходом кругом всего здания, похожего и на часовню, и на жилой дом.
Оттуда доносилось пение, довольно стройное, громкое, точно все молящиеся пели, с протяжным звуком в конце каждого возгласа, в минорном приятном тоне, отличном от обыкновенного пения православной службы.
На дворе он остановил мальчика, проходившего к крылечку с левой стороны здания. Мальчик был в темном нанковом кафтанчике особого покроя, с кожаной лестовкой в руках; треугольник болтался на ее конце. Она ему сейчас же напомнила разговор с
Серафимой о ее матери, о поклонах до тысячи в день и переборке "бубенчиков" лестовки.
Мальчика он попросил вызвать какого-то Егора Евстигнеича, на что тот мотнул головой и, бросив на него вкось недоумевающий взгляд, выговорил отрывисто:
- Подожди маленько.
Против крылечка выходило двухэтажное каменное здание, совсем уже городской новейшей архитектуры, оштукатуренное, розоватое, с фигурными украшениями карнизов. Он знал от станового, что местный попечитель богадельни, купец-мучник, еще не вернулся с ярмарки, но жена его, наверно, будет тут, в молельне или в богадельне.
Прошло не меньше пяти минут. На крылечко сначала выглянул молодой мужик, с выстриженной маковкой, в темном кафтане и также с лестовкой, увидал Теркина и тотчас же скрылся.
Пение все еще доносилось из молельни.
Вышел другой, уже пожилой, такой же рослый раскольник, вероятно, из "уставщиков", и быстро приблизился к Теркину.
- Вы к Егору Евстигнееву? - спросил он его и вскинул волосами, спустившимися у него на лоб. Маковка была также выстрижена.
- Можно в молельню?.. Меня господин становой прислал… Только я не чиновник, - прибавил Теркин, а желал бы так войти, послушать вашей службы и осмотреть богадельню.
Уставщик опять тряхнул волосами.
- Что ж… войдите!..
Взглядывал он не особенно приветливо, но ничего злобного в его тоне не сквозило. стр.315
Вслед за ним Теркин вошел через боковую дверь в молельню. Она оказалась полной народа. Иконостас, без алтаря, покрывал всю заднюю стену… Служба шла посредине, перед амвоном. Отовсюду блестела позолота икон и серебро паникадил. Ничего бросающегося в глаза, не похожего на то, что можно видеть в любой богатой православной часовне или даже церкви, он не заметил… Вокруг аналоя скучились певцы, все мужчины.
Их было больше тридцати человек. Глубина молельни, где чернели платки и сарафаны женщин, уходила вправо, и туда Теркину неудобно было смотреть, не оборачиваясь, чего он не хотел делать… Показалось ему, что и остальные богомольцы подпевали хору. В пении он не замечал никакого неприятного и резкого "гнусавенья", о каком слыхал всюду в толках о раскольничьей службе. Читали внятно, неспешно, гораздо выразительнее, чем дьячки и дьяконы в православной службе, даже и по городам.
Долго стоять было неловко: на него начали коситься. Он заметил пронзительный взгляд одной богомолки, из-под черного платка, и вспомнил, как ему отец эконом, когда они ехали в долгуше к становому, в разговоре о раскольницах-старухах сказал:
"Встретится с вами на улице, так вас глазами-то и ожжет всего".
Служба уже отходила. Впустивший его уставщик вышел с ним на крыльцо.
- Мне бы в богадельню… Попечителя супруга, может быть, здесь?
- Они как раз прошли туда. Пожалуйте.
В нижнем этаже, из крытых сеней с чугунной лестницей он попал в переднюю, где пахло щами. Его встретила пожилая женщина, в короткой душегрейке и в богатом светло-коричневом платке, повязанном по-раскольничьи. Это и была жена попечителя. Несколько чопорное выражение сжатого рта и глаз без бровей смягчалось общим довольно благодушным выражением.
Уставщик подвел к ней посетителя и тотчас удалился.
- На сколько у вас кроватей?
- Да теперь, сударь, шешнадцать старух у нас… Вот пожалуйте.
В двух светлых комнатах стояли койки. Старухи были одеты в темные холщовые сарафаны. Иные стр.316 сидели на койках и работали или бродили, две лежали лицом к стене и одна у печки, прямо на тюфяке, разостланном по полу, босая, в одной рубахе.
Это сейчас же отнесло его к тому сумасшедшему дому, где его держали десять лет назад.
- Она слабоумная? - тихо спросил он попечительницу.
- Совсем разбита… Не может ни ногами, ни руками двинуть… С ложки кормим.
- И доктор бывает?
- Нет, сударь, мы обходимся своими средствами…
Которым недужится - годов много… Вот этой девятый десяток идет и давненько уж как пошел.
На койке сидела согнувшись старуха в белом платке и темно-синем сарафане.
Теркин поражен был остатками красоты ее совсем желтого, точно костяного лица. Только одни глаза с сильными впадинами и жили в этой мумии. Она взглянула на него молча и долго не отводила взгляда… Ему стало даже жутко.
- И еще здорова?
- Какое уж здоровье… Да у ней ничего и не узнаешь…
Молчит по целым дням…
Когда он прощался с попечительшей, появились две бабы - сиделка и стряпуха. Они глядели на него скорее приветливо, обе толстые, с красными лицами.
- Вот и вся моя команда, сударь! - указала на них попечительша.
- Женское царство!
- Так точно.
Попечительша усмехнулась и почтительно проводила его на двор, где и поклонилась низким, истовым поклоном.
Ничего "особенного" не вышло из этого посещения молельни. В себе он никогда не знал вражды или гадливого чувства к раскольникам. Все у них было, как и быть следует в молитвенном доме, довольно благообразно. Но ни к их начальникам и уставщикам, ни к толпе простых раскольников не тянуло. Не менять же веры? И ничего у них не найдешь, кроме обрядов да всяких запретов. А там копни самую суть - и окажутся они такими же "сухарниками", как то согласие, в которое совратилась мать Серафимы… Либо беглый поп-расстрига сидит у них где-нибудь в подклети, пока наставники и уставщики служат на глазах у начальства. стр.317
Никакого душевного интереса не нашел он в себе и на квартире "миссионера", на вид шустрого мещанина, откуда-то из-за Волги, состоящего на жалованье у местного православного братства, из бывших раскольников поморской секты.
Теркин почему-то усомнился в его искренности и не стал много расспрашивать про его борьбу с расколом, хотя миссионер говорил о себе очень серьезным тоном и дал понять сразу, что только им одним и держится это дело "в округе", как он выражался.
Ни законная святыня, ни терпимая только раскольничья не захватывали. Нет, не находил он в себе простой мужицкой веры, но доволен был тем, что в Кладенце, в эти двое суток, улеглось в нем неприязненное чувство к здешнему крестьянскому миру…
Он даже обрадовался, когда его хозяин, Мохов, предложил ему потолковать об их общественных делах с двумя-тремя его сторонниками, из самых "почтенных" обывателей. Их пригласили к вечернему чаю; хозяин был вдовый и бездетный, вел теперь большую торговлю мясом, коровьим и постным маслом.
Теркин сам просил его не церемониться и соснуть, по привычке, часок-другой. Вообще хозяин ему понравился и даже тронул его теплой памятью о своем "однообчественнике" - Иване Прокофьиче.
XXXVII
За чаем, в одной из парадных комнат, сидели они впятером. Хозяин, на вид лавочник, черноватый моложавый человек лет за пятьдесят, одетый "по- немецки", с рябинами на смуглом лице, собранном в комочек, очень юркий и ласковый в разговоре. Остальные больше смотрели разжившимися крестьянами, в чуйках и высоких сапогах. Один из них, по фамилии Меньшуткин, был еще молодой малый. Двое других прозывались
Шараев и Дубышкин.
Мохов уже ознакомил своего гостя и постояльца с положением их "обчественных делов". Все они ругали бывшего старшину Малмыжского, которому удалось поставить себе в преемники своего подручного, такого же "выжигу" и "мошейника", и через него он по-прежнему мутит на сходах и, разжившись теперь достаточно, продолжает представлять из себя "отца- благодетеля" стр.318 кладенецкой "гольтепы", спаивает ее, когда нужно, якобы стоит за ее нужды, а на самом деле только обдирает, как самый злостный паук, и науськивает на тех, кто уже больше пятнадцати лет желает перейти на городовое положение.
Все эти разоблачения перенесли гостя к тому времени, когда, бывало, покойный Иван Прокофьич весь раскраснеется и с пылающими глазами то вскочит с места, то опять сядет, руками воздух режет и говорит, говорит… Конца его речам нет…
И все его речи вертелись около этих самых
"обчественных делов". И тогда, и теперь его "вороги" держали сходы в своих плутовских лапах, спаивали
"голытьбу", морочили ее, подделывали фальшивые подписи на протоколах сходок, ябедничали начальству; таких лиц, как он, выставляли "смутьянами" и добивались приговоров о высылке на поселение.
- Почему же вы не отделитесь от них? - спросил Теркин, когда достаточно наслушался обличений и доводов хозяина. Остальные трое только поддакивали ему.
- Сколько раз пробовали! - воскликнул Мохов и тряхнул своими курчавыми волосами.
- Мало ли хлопотали! - отозвался еще кто-то.
- И что же?
- Не дают ходу. Начальство, и здешнее, и губернское, на стороне наших ворогов.
- Однако какие же причины приводят?
- Видите ли, обеднеет крестьянство. Опять же здесь, как вы изволите знать, два обчества… Одно-то и подается. То дальше, вон где двор Ивана Прокофьича стоял… А другое - графская вотчина, где базарная площадь и все ряды. Тут самая драная грамота. Лавки еще у графского эконома выкуплены были, акты совершались, и потом, при написании уставной грамоты, все это было утверждено. Теперь же гольтепа и ее совратители гнут на то, чтобы заново с нас же содрать выкуп… Платить, видите ли, им же надо, сельскому обществу, вдругорядь… Коли мы-де на городовое положение сядем, тогда что же нам с вас содрать? Вы-ста городскую управу учредите и нами командовать будете. Откупайтесь, коли хотите, заново капитал нам положите обчественный и живите себе. стр.319
- По-моему, - заметил Теркин, - вам так бы было удобнее.
- Что вы? Василий Иваныч! Батюшка! - воскликнул хозяин и вскочил с места. - Да вы нешто не знаете здешних разбойников? Примерно, мы все, торговцы, согласимся и откупимся… Они нас доедут всячески! Первым делом мы все-таки на городовое положение не сядем. Для этого надо общий приговор с узаконенным числом голосов. Нам останется одно: приписаться к мещанству и к гильдии. Так некоторые и сделали. А ежели мы все, торгующие в рядах и на площади, сообща откупимся, мы к ним в кабалу попадем… Примеры-то бывали. Они нас воды лишат.
- Как воды лишат? - спросил Теркин.
- Очень просто, Василий Иваныч. Отрежут ход от реки. Такие примеры бывали!.. Караулить будут… Не пущать к реке.
- И доведут до точки!
- Беспременно!
- Да позвольте, господа, - заговорил Теркин, - может, и в самом деле здешнему бедному люду придется еще хуже, когда Кладенец будет городом?.. Ведь я, хоть и давно на родине не бывал, однако помню кое- что. Кто не торговец, тоже пробавляется кустарным промыслом. Есть у вас и сундучники, посуду делают, пряники, шкатулочники прежде водились.
- Ну так что же? - уж с большим задором возразил
Мохов. - Какое же здесь крестьянство, скажите на милость? Окромя усадебной земли, что же есть? Оброчных две статьи, землицы малая толика, в аренду сдана, никто из гольтепы ее не займет… Есть еще каменоломня… Тоже в застое. Будь здесь городское хозяйство, одна эта статья дала бы столько, что покрыла бы все поборы с мелких обывателей… А теперь доход-то весь плевый, да половину его уворуют… Так-то-с!
Мохов опять вскочил.
- Как же вам быть в таком случае, господа?
На вопрос Теркина все они переглянулись с хозяином.
- Куражу не терять, Василий Иваныч, - ответил за всех хозяин, - куражу не терять… Вот если бы в губернии у нас было побольше доброжелателев… Вы стр.320 наш коренной, кладенецкий… Нам и лестно освоить вас с нашими делами. У вас там по пароходству и по другим оборотам должно быть знакомство обширное. Еще бы лучше, если б вы здесь оседлость приобрели, хоть для видимости.
- Опять к обществу приписаться? - перебил Теркин. -
Слуга покорный! Вы сами говорите, какая это сласть!