Прощайте! стр.457
Мимо террасы, где еще сидели за чайным столом, Саня пробежала во флигель рассказать обо всем няне Федосеевне.
XXXI
XXXI
Тихое и теплое утро, с мелкими кудрявыми облачками в сторону полудня, занялось над заказником лесной дачи, протянувшейся за усадьбой Заводное. Дача, на версту от парка, вниз по течению, сходила к берегу и перекидывалась за Волгу, где занимала еще не одну сотню десятин. Там обособился сосновый лес; по заказнику шел еловый пополам с чернолесьем.
Часу в седьмом утра на одной из недавних просек, уже заросших травой и мелким кустарником, на широком мшистом пне с оголенными корнями присели два пешехода, бродившие по лесу с рассвета.
Это были Теркин со своим подручным, Хрящевым.
Они условились накануне чем свет встать, отправиться в заказник пешком, натощак, и никого в доме не будить. Вчера вотчина Черносошных с этим заказником перешла во владение компании, и вчера же обручили Теркина с Саней.
Ему нужно было отвести душу в лесу. Хоть он и сказал Хрящеву: "произведем еще смотр заказнику", но Антон Пантелеич понял, что его патрону хочется просто "побрататься" с лесом, и это его особенно тронуло. Их обоих всего сильнее сблизило чувство любви к родной природе и жалости к вековым угодьям, повсюду обреченным на хищение.
Оба немного утомились, но ни голод, ни жара не беспокоили их.
Перед ними, через узкую прогалину, с тропкой вдоль ее, вставали могучие ели с синеющей хвоей. Иные, снизу обнаженные, с высохшими ветвями, казались издали соснами. Позади стены хвойных деревьев протянулась полянка, густо-зеленого цвета, а там, дальше, шли кусты орешника и рябины. Кое-где стройно и весело высились белые стволы берез. Вправо солнце заглянуло на прогалину, шедшую узкой полосой, и цвет травы переходил в ярко-изумрудный.
На нем остановился ласкающий взгляд умных и смешливых глазок Антона Пантелеича, он указал Теркину на эту полосу пухлым пальцем правой руки: стр.458
- Мурава-то какая, Василий Иваныч, точно совсем из другого царства природы! Что солнышко-то может выделывать… И какая это красота - ель!.. Поспорит с дубом… Посмотрите вот хоть на сего исполина! Что твой кедр ливанский, нужды нет, что не дает таких сладких орешков и произрастает на низинах, а не на южных высотах!
- На ель я сосны не променяю, - возразил Теркин и боковым приятельским взглядом поглядел на
"созерцателя".
- Ах нет! Не скажите, Василий Иваныч! Сосна, на закате солнца, тоже красавица, только ей далеко до ели. Эта, вон видите, и сама-то шатром ширится и охраняет всякую былинку… Отчего здесь такая мурава и всякие кусты, ягоды? Ее благодеяниями живут!.. А в сосновом бору все мертво. Правда, идешь как по мягкому ковру, но ковер этот бездыханный… из мертвой хвои, сложился десятками лет.
- Нужды нет, Антон Пантелеич! Сосна - царица наших хвойных пород… Дом ли строить, мачту ли ставить… Поспорит с дубом не в одной красоте, а и в крепости… Она по здешним местам - основа всего лесного богатства. И дрова-то еловые, сами знаете, не в почете обретаются.
- Знаю, знаю! И полагаю, что это предрассуждение…
Горят они слишком споро оттого, что в них смолы больше; но разве назначение таких вот великанов - топка? В них хватит жизни на век и больше. И все в тени их шатров цветет и радуется.
По краям просек и под их ногами, и вокруг елей, по густой траве краснели шапочки клевера, мигала куриная слепота, выглядывали венчики мелких лесных маргариток, и белели лепестки обильной земляники… Чуть приметными крапинками, точно притаившись, мелькали ягоды; тонкое благоухание подползало снизу, и слабый, только что поднявшийся ветерок смешивал его с более крепким смолистым запахом хвои.
Над их головами зашелестели листы одинокой осины, предвещая перемену в погоде. И шелест этот сейчас же распознал Хрящев, поднял голову и оглянулся назад.
- Наш приволжский тополь!
- Это осина-то? - спросил смешливо Теркин.
- В чем же она виновата, что ее с Иудой Искариотским повенчали?. А какой трепет в ней… Музыка! стр.459
И стройность! Не все же на хозяйский аршин мерить.
Эти слова могли показаться обидными Теркину. Хрящев даже покраснел и взглядом попросил в них извинения.
- Не обессудьте… Я от простоты.
- Понимаю! - благодушно откликнулся Теркин и положил ему руку на плечо. - В вас, я вижу, вся душа трепещет на лоне природы! И это мне чрезвычайно любо, Антон Пантелеич.
- Весьма счастлив! - с особенным вздохом и конфузливо вымолвил Хрящев, тотчас же смолк и прикрыл глаза.
Из чащи, позади их, в тишине, наступившей после мимолетного шелеста листьев осины, - такая тишь бывает перед переменой погоды, - просыпались нотки певчей птицы.
- Щегол!.. - чуть слышно произнес Хрящев.
- Щегленок? - переспросил Теркин.
- Он самый! А вот и пеночка отъявилась.
Дорогой до них не доходило пение и щебетание; а теперь в их ухо входил каждый завиток мелодии серебристым дрожанием воздуха.
Еще какая-то птица подала голос уже из-за прогалины, где все еще светлее изумрудов зеленела трава от закравшихся лучей.
- Не хочу наобум говорить, Василий Иваныч, а сдается мне - снегирь.
Она вскоре смолкла, но пеночка разливалась и где-то очень близко.
Никогда еще в жизни не было Теркину так глубоко спокойно и радостно на душе, как в это утро. Пеночка своими переливами разбудила в нем не страстную, а теплую мечту о его Сане. Так напевала бы здесь и Саня своим высоким вздрагивающим голоском. Стыдливо почувствовал он себя с Хрящевым. Этот милый ему чудак стоит доверия. Наверное, нянька Федосеевна - они подружились - шепнула ему вчера, под вечер, что барышня обручена. Хрящев ни одним звуком не обмолвился насчет этого.
- Антон Пантелеич! - с опущенной головой окликнул
Теркин.
- Ась?
- Птицы поют и у меня на душе…
- Лучше всего это, Василий Иваныч. стр.460
- И вы небось знаете, по какой причине?
Он весело подмигнул ему.
- Ежели позволите… Лгать не буду… Еще вчера…
- Федосеевна, поди, не утерпела?
- Так точно. Позвольте от всего сердца и помышления пожелать вам…
Хрящев протянул ему ладонь. Теркин крепко пожал.
- Победу полную одержали. Во всех статьях… Виват! Небось будущий тестюшка ваш спасовал, а кажется, довольно высоко себя ставит… судя по обхождению…
- А вы скажите-ка мне, Антон Пантелеич, только без утайки, - вы небось думаете, что я тестюшку-то поддел, по-делецки: сначала руки дочери попросил; а, мол, откажешь - не куплю у тебя ни одной десятины.
- Ни Боже мой!.. Конечно, такой подход был бы, пожалуй, и самый настоящий, ха-ха! - На глазах Хрящева показались слезинки смешливости. - Но вы не такой… Вы, как на Оке говорят… там, в горбатовской округе, вы боэс! Это они, видите, "молодец", "богатырь",
"боец" выговаривают на свой лад…
- Спасибо!
Теркину заново приятно стало оттого, что он сначала заключил предварительную сделку с Иваном Захарычем, а потом уж попросил руки дочери… Тот было хотел поломаться, но как-то сразу осекся, начал что-то такое мямлить, вошла Павла Захаровна - и все было покончено в несколько минут.
- Тайна! - выговорил Хрящев, опустив обе руки. - Как и все! - прибавил он и смолк.
Ничего ему не сказал и Теркин. Оба сидели на мшистом пне и прислушивались к быстро поднявшемуся шелесту от ветерка. Ярко-зеленая прогалина начала темнеть от набегавших тучек. Ближние осины, березы за просекой и большие рябины за стеной елей заговорили наперебой шелковистыми волнами разных звуков. Потом поднялся и все крепчал гул еловых ветвей, вбирал в себя шелест листвы и расходился по лесу, вроде негромкого прибоя волн.
Птицы смолкли. Но сквозь гул от налетевшего ветра тишина заказника оставалась все такой же, и малейший сторонний звук был бы слышен.
- Тук! - раздалось около них в двух саженях. стр.461
- Шишка упала с ели, - шепотом сказал Хрящев и поднялся.
- Айда, Антон Пантелеич! - крикнул Теркин. Пожалуй, еще дождь хлынет; а мне хочется вон в тот край.
Они пошли молча, бодрым, не очень спешным шагом.
Солнце совсем спряталось, и все разом потемнело.
XXXII
XXXII
С четверть часа шли они "скрозь", держались чуть заметной тропки и попадали в чащу. Обоим был люб крепнувший гул заказника. С одной стороны неба тучи сгустились. Справа еще оставалась полоса чистой лазури.
Кусты чернолесья местами заслоняли им путь. На концах свислых еловых ветвей весенняя поросль ярко-зеленым кружевом рассыпалась по старой синеющей хвое.
Птицы смолкли, чуя возможность дождя, а то и бури.
Один только дятел тукал где-то, должно быть, далеко: звуки его клюва доносились отчетливо и музыкально.
- Старается старина! - вдумчиво выговорил Хрящев, отстраняя от себя ветви орешника и низкорослого клена, которые то и дело хлестали их обоих по плечам и задевали за лицо. - Ишь как старается! Мудрейшая птица и пользительная. Знаете, Василий Иваныч, дятлы и дрозды - это указатели добра и зла в жизни природы.
- Как так? - с тихим смехом спросил Теркин.
Он пробирался впереди.
- Который ствол дятел обрабатывает - тот, стало, обречен на гниение, на смерть… Дрозд также тычет да тычет себе, улавливая чужеядных мурашек. Истребляет орудие смерти. По-нынешнему - микробов… Хорошо бы таких людей иметь на виду… Бьет кого примерно, тот, значит, душу свою давно продал духу тьмы.
- Как будто мало пресмыкается по свету рабов и прихлебателей около властных мерзавцев и распутников, бросающих им подачку!
- Это точно. И по ним можно диагноз свой поставить, по-медицински выражаясь. Но те сами вроде стр.462 песьих мух или жуков, питающихся навозом и падалью. А эти - чистые птицы, долголетние и большого разума. Дрозд умнее попугая и стал бы говорить промежду собою, если б он с первых дней своего бытия с людьми жил в ежедневном общении.
Теркин опять рассмеялся и даже мотнул головой.
За чащей сразу очутились они на берегу лесного озерка, шедшего узковатым овалом. Правый затон затянула водяная поросль. Вдоль дальнего берега шли кусты тростника, и желтые лилиевидные цветы качались на широких гладких листьях. По воде, больше к средине, плавали белые кувшинки. И на фоне стены из елей, одна от другой в двух саженях, стройно протянулись вверх две еще молодые сосны, отражая полоску света своими шоколадно-розовыми стволами.
- Антон Пантелеич! - вскрикнул Теркин - они оба стали у воды. - Что я вам говорил! Гляньте-ка сюда! Сосны! Какая краса! Всю картину озарила!
Хрящев прищурился и долго глядел молча.
- Не спорю! Вроде столпов эллинского храма… Однако на ель и кедр не променяю.
- Кто-то и порубочку произвел… только хозяйственную.
Теркин указал на не доложенную до полной меры сажень дров.
- Лесник на зиму приготовил, - заметил Хрящев, воззрившись. - Полсажня срубил, не ведая, что хозяева будут новые. И дрова-то ольховые, - не больно поживился.
Оба разом усмехнулись и пошли вдоль берега к тому месту, где перешеек разделял два озерка. Место выдалось особенно милое, - точно ландшафт, набросанный мастером, воспитавшим свой талант и уменье на видах русской лесной природы.
Дальнейший конец второго озерка, в виде четырехугольника, весь сплошь зарос зеленью, и только ее резкий цвет и матовость не позволяли впасть в обман и принять ее за мураву.
- Плесень-то, плесень! - громко заметил Теркин. - Что твоя ботвинья!
- Плесень, - повторил за ним Хрящев и, взявшись рукой за мясистый добрый подбородок, усмехнулся. Вы скажете - умничает Антон Пантелеич, все под видом агрономии в ученые метит. Плесень, известное дело. И с ботвиньей сходство немалое. А тут целое стр.463 море низших произрастаний. И какая в них найдется красота, ежели под стеклышком рассматривать…
Взгляды их встретились. Теркин с благодушным любопытством слушал своего лесовода и думал под его негромкую, немного слащавую речь:
"А разве он не прав, чудак-созерцатель? Урок мне отличный преподал, не желая умничать, а только любя правду. Ботвинья - для нашего брата, дешевого остроумца; плесень - для того, кто на обухе рожь молотит; а для него - чудо!"
Он уже запомнил теплое восклицание Хрящева: "все чудо!" - где прорвалось его отношение к жизни всего сущего.
Последнюю полоску света заволокло; но тучи были не грозовые, темноты с собой не принесли, и на широком перелеске, где притулились оба озерка, лежало сероватое, ровное освещение, для глаз чрезвычайно приятное. Кругом колыхались нешумные волны леса, то отдавая шелковистым звуком лиственных пород, то переходя в гудение хвои, заглушавшее все остальные звуки.
И среди этой музыки не переставал проноситься один лишь птичий звук:
- Тю-ить! Тю-ить! Тю-ить!..
Помнил его Теркин с детства самого раннего. Наверное знал мальчиком, какая птица издает его, но теперь не мог сказать. Это его как будто огорчило. Спрашивать у Хрящева он не захотел. Ему уже больше не говорилось… Весь он ушел в глаза и слух.
Замедленным, немного усталым шагом держались они левой руки. Там, по их соображениям, шла новая просека, проведенная недавно таксатором Первачом.
- Тю-ить, тю-ить, тю-ить! - пускала все оттуда же неизвестная Теркину птица.
Он шел опять впереди. Нога его попадала то на корни, то на муравьиные шишки. Кусты лиственных пород все густели.
- Антон Пантелеич! - окликнул он Хрящева, пробиравшегося осторожно.
- Здесь.
- Не сбиться бы нам?
- Помилуй Бог, Василий Иваныч!
Из-за колючих ветвей лесного шиповника, покрытого цветами, выглянуло широкое лицо Хрящева. В одной руке он держал что-то блестящее. стр.464
- Что это у вас? - спросил Теркин.
- Карманный компас, никогда не расстаюсь. Мы идем правильно. Вот север. Усадьба лежит па юго-востоке.
Выйти нам надо на северо-запад.
Ветер притих, а небо все еще оставалось сереньким, с разрыхленными облаками, и между ними бледная лазурь проглядывала там и сям.
Лес поредел. Под ними зачуялся покатый подъем. На небольшой плешинке выделялось округлое место, обставленное матерыми елями, похожее на шатер.
- Не угодно ли отдохнуть?.. Вон там… в гнезде?
Они присели на самой средине, где совсем плоский пень столетней ели, почернелый и обросший кругом папоротником, служил им покойным диваном.
- Я такие места гнездами называю, Василий Иваныч, - отозвался Хрящев своим особым тоном, какой он пускал, когда говорил по душе. - Вот, изволите видеть, под елями-то, даже и в таких гнездах, всякий злак произрастает; а под соснами не было бы и на одну пятую. Рябина и сюда пробралась. Презорство! Зато и для желудка облегчительна… И богородицыны слезки!
Он говорил это вполголоса, как бы для себя.
- Чего-чего вы не знаете, Антон Пантелеич! А поглядишь на вас спервоначалу - как прибедниваетесь! Ну, вот былинка! - Теркин сорвал стебелек с цветом и подал Хрящеву. - Я ее с детства знаю и попросту назову, а вы, поди, наверное и по-латыни скажете…
- Уж эту-то не назвать, Василий Иваныч!.. За что же меня обучали на счет общества?
- Однако как?
- Leontodon taraxacum.
- Вот я не знаю. И не слыхал даже. А я три речи Цицерона в гимназии знал наизусть, и на какой они мне шут?
- Все нужно, Василий Иваныч.
Над самыми их головами жалобно протянулся птичий крик высоко в небе.
- Ястреб? - вопросительно сказал Теркин.
- Ждет бури… только бури-то не будет, - с капелькой яда выговорил Хрящев, особенно не любивший хищников.
Они сидели тут молча, среди сильного гула хвои и густой травы, каждый в своих мыслях.
В лесу совсем смолкло. Зачирикали и залились птицы. Небо над ними голубело. Минут через пять стр.465 вдали где-то, не то сзади, не то сбоку, начало как будто хрустеть.
Хрящев уже прислушивался к этому звуку, когда Теркин окликнул его.
- Не узнаете? - спросил Хрящев и подмигнул.
- Порубка?
- Никак нет. Это - Топтыгин Михаил Иваныч.
- Медведь?
- Он, он!..
Глазки Хрящева ласково заискрились.
- В какую же сторону ломит?
Теркин подавил в себе беспокойство и желание встать.
- Как будто вот сюды, в эту сторону… Да ведь он не тронет. Только его не замай. Он теперь сытый… Идет побаловаться чем-нибудь к опушке… Зверь мудрейший и нрава игривого… Травоядный! Грызун, по-ученому.
Спокойно и достолюбезно вымолвил Хрящев последние слова. Теркин вытянул ноги, подложил под голову обе руки и, глядя в ленту неба, глядевшую вниз, между высоких елей, сладко зевнул и повернулся к своему подручному.
- Тайна все, в нас и вокруг нас, так ведь, Антон Пантелеич?
- Тайна! - с замедленным вздохом выговорил Хрящев и тоже прилег на мураву.
Веселая птичка пустила опять над ними свое: тюить, тю- ить, тю-ить!
ХХХIII
Со стола еще не убрали десерта, бутылок с вином и чашек от кофе.
В зале городской квартиры Низовьева, часу во втором, Серафима и Первач, низко наклонившись над столом, сидели и курили. Перед ними было по рюмке с ликером.
Разговор пошел еще живее, но без раскатов голоса Серафимы, как в начале их завтрака. Прислуга не входила.
- Да вы полноте, Николай Никанорыч, не извольте скромничать… Ведь я для господина Теркина - особа безразличная. Прав на него никаких не имею… значит. Целованье у вас было с тем сусликом, а?.. стр.466
Первач сидел красный, с возбужденными веками своих маслянистых и плутоватых глаз, весь в цветном. Кольца на его правой руке блестели. Мизинцем он снимал пепел с папиросы и поводил смешливо глазами.
В голове его немножко шумело. Серафима угощала его усиленно, пила и сама, но гораздо меньше. Она расшевелила в нем все его позывы, расчеты, влюбленность в свою красоту, обиду за то, как с ним обошлись в
Заводном, откуда его удалили так быстро и решительно. В