Пассажир в камлотовой шинели стоял близко от него, и профиль под тенью козырька первый был схвачен Теркиным.
"Кто это? - чуть не вслух выговорил он. - Фрошка?.."
Точно желая убедиться в том, что он не ошибается, Теркин даже протер глаза и подался вперед всем корпусом.
Камлотовая шинель повернулась вполоборота.
"Он!.." - вскричал про себя Теркин и весь захолодел.
В один миг все, чем он был сейчас переполнен, отлетело, и вслед за тем краска разлилась по его щекам.
Пассажир еще раз кашлянул, сплюнул, запахнувшись в шинель, пошел ускоренным шагом к рубке и скрылся в дверях ее.
"Фрошка, Фрошка! С орденом на шее! Он! Он!" - повторял Теркин и так взволновался, что встал и начал ходить по палубе.
XI
В господине с орденом на шее он признал "Фрошку": так они звали в гимназии надзирателя и учителя, Фрументия Лукича Перновского. Из-за него он вылетел из гимназии, двенадцать лет тому назад. стр.46
Внезапное появление "лютого врага" захватило Теркина всего. История его исключения запрыгала в его мозгу в образах и картинах с начала до конца.
От волнения он должен был даже присесть опять на скамейку, подальше, у самой кормы. Он поборол в себе желание пойти сейчас в каюту убедиться, что это действительно Перновский, заговорить с ним.
Это не уйдет.
Он был тогда в шестом классе и собирался в университет через полтора года. Отцу его, Ивану Прокофьичу, приходилось уж больно жутко от односельчан. Пошли на него наветы и форменные доносы, из-за которых он, два года спустя, угодил на поселение. Дела тоже приходили в расстройство. Маленькое спичечное заведение отца еле- еле держалось. Надо было искать уроков. От платы он был давно освобожден, как хороший ученик, ни в чем еще не попадавшийся.
Начальство, особливо наставники, не очень-то его долюбливали, проговаривались, что крестьянским детям нечего лезть в студенты, что, мол, это только плодить в обществе "неблагонамеренных честолюбцев".
Такие фразы доходили до учеников из заседаний педагогических советов, - неизвестно, какими каналами, но доходили.
При гимназии состоял пансион, учрежденный на дворянские деньги. Детей разночинцев туда не принимали
- исключение делали для некоторых семей в городе из именитых купцов. Дворяне жили в смежном здании, приходили в классы в курточках, за что немало над ними потешались, и потом уже стали носить блузы.
В своем классе Василий Теркин считался "битк/ой" за смелость, физическую силу, речистость, отличную память и товарищеский дух. Что бы ни затевалось сообща - он всегда был во главе.
Из "дворянчиков" у него в низших классах водились приятели. К ним его тянуло сложное чувство. Ему любо было знаться с ними, сознавая свое превосходство, даром что он приемыш крестьянина, бывшего крепостного, и даже "подкидыш", значит, незаконный сын какой-нибудь солдатки или того хуже.
Раз, - он уже перешел в четвертый класс, - один второклассник подбежал к нему и кинул в лицо:
- Теркин! ты…
Ругательное слово крикливо раздалось по всему классу. Теркин схватил его за шиворот и в полуоткрытую стр.47 дверь вышвырнул в коридор, где тот чуть не расшибся в кровь, упав на чугунные плиты. Но тот не посмел бежать жаловаться - его избили бы товарищи; они все стали на сторону Теркина, хотя и знали давно, кто он, какого происхождения…
С той поры он и сам перестал скрывать, что он "приемыш": крестьянского рода он никогда не стыдился. В классе он был настоящий, тайный "старшой", хотя старшим считался, в глазах начальства, другой ученик, и товарищи поговаривали, что он ведет
"кондуитный список" для инспектора и часто захаживает к живущим на квартирах без родителей вовсе не за тем, чтобы покурить или чайку напиться, а чтобы все высмотреть и разузнать. За это все его в насмешку прозвали "тутор" - слово, начинавшее тогда входить в моду; оно пришло из Москвы и десятки лет не было известно гимназистам; считалось всегда кутейническим, семинарским.
В старших классах учителями-наставниками были неизвестно какого происхождения Виттих и Перновский, вот этот самый "Фрошка", из духовного звания, он же состоял и в надзирателях в дворянском пансионе. С
Виттихом класс еще ладил, нимало не боялся, слишком скоро раскусил его. Виттих сам заговаривал с учениками и в классе, и на улице; только про него давно толковали, что он "переметная сума" - в глаза лебезит, "голубчиком" называет, а директору все доносит и в совете, при обсуждении отметок за поведение, наговаривает больше всех остальных.
В пансионе водилось между учениками двух старших классов, что им надзиратели и даже учителя взаймы деньги давали, - правда, без процентов. Из пансиона перешло это и в гимназию, к ученикам из мелкочиновничьих детей и разночинцев.
Сначала дворянские дети из уездов начали просить, когда из деревни запаздывала присылка карманных денег.
- Поеду на вакации! Клянусь Богом, привезу, дайте зелененькую!
Кто был помягче - давали, да и риску большого не предвидели. С вакаций воспитанник приедет наверно при деньгах, можно было и родителям написать. До этого, однако, никто себя не доводил.
Потом и приходящие гимназисты, из разночинцев, стали занимать. У Виттиха можно было раздобыться стр.48 скорее, чем у других, около двадцатого числа. Все почти учителя давали взаймы. Щедрее был учитель математики. У него Теркин шел первым и в университет готовил себя по физико-математическому факультету, чтобы потом перейти в технологический или в путейцы.
Только одному учителю нельзя было и заикнуться о "перехвате" денег - Перновскому. Весь класс его ненавидел, и Перновский точно услаждался этой ненавистью. Прежде, по рассказам тех, кто кончил курс десять лет раньше, таких учителей совсем и не водилось. В них ученики зачуяли что-то фанатическое и беспощадное.
Перновский с первого же года, - его перевели из-за
Москвы, - показал, каков он и чего от него ждать…
Уже и тогда Перновский смотрел таким же старообразным и высохшим, а ему не было больше тридцати трех-четырех лет; только на щеках у него показывалась часто подозрительная краснота с кровяными жилками…
Из пансионеров Теркин дружил всего больше с "Петькой" Зверевым, из богатеньких помещичьих детей. Отец его служил предводителем в дальнем заволжском уезде. Зверев был долговязый рыжий веснушчатый малый, картавый и смешливый, с дворянскими замашками. Но перед Теркиным он пасовал, считал его первой головой в гимназии; к переходу в пятый класс, когда науки стали "доезжать" его, с ним репетировал Теркин за хорошую плату.
Они оба слегка покучивали - не то чтобы пьянство или другое что: общая страсть к бильярду, а бильярд неразлучен с посещением трактиров.
Их обоих наследил Перновский и хотя поймать не поймал, но в следующем же заседании совета заявил, что воспитанник дворянского пансиона Петр Зверев и ученик гимназии Василий Теркин посещают трактиры.
Теркина Перновский особенно донимал: никогда не ставил ему "пяти", говорил и в совете, и в классе, что у кого хорошие способности, тот обязан вдесятеро больше работать, а не хватать все на лету. С усмешкой своего злобного рта он процеживал с кафедры:
- Университетское образование - не для всех, господа.
Только избранные должны подниматься до высших ступеней. стр.49
А всем отлично было известно, что сам он - сын дьячка; и эти "рацеи" вместе с "пакостными" отметками делали иной раз то, что весь класс был к концу его урока в настроении, близком к школьному бунту.
Теркину он начал было говорить "ты", желая, видно, показать ему, что тот, как мужицкий сын, должен выносить такое обращение безропотно. Пошли к инспектору, - даже не допустили Теркина, - и сказали, что они этого за своего товарища выносить не могут.
Инспектор попросил "аспида" не говорить Теркину "ты". После того Перновский каждый раз, как вызывать его, только тыкал пальцем по направлению к первой партии и кидал:
- Теркин!.. К доске!
Отвечать у доски считалось почти унизительным.
XII
Заняли они с Зверевым у Виттиха перед зимними вакациями - один пять рублей, другой - десять.
Сильно захотелось Теркину повидаться со своими; уроки как-то не задавались в ту зиму, просить отца о присылке денег он не хотел, да и хорошо знал, что не из чего.
Взял он десять рублей, съездил, свез старухе, названой матери, фунтик чаю; вернулся оттуда без всякого подарка, кроме разной домашней еды. Уроки опять нашлись, но расквитаться с долгом ему нельзя было тотчас же после Нового года. Он извинился перед Виттихом. Тот ничего, балагурил, сказал даже:
- Вы-то бедный, а вот ваш товарищ, Зверев, - тому непростительно быть неисправным. О своем долге он молчит.
Зверев мог бы, конечно, расплатиться. Он привез с собою больше тридцати рублей, да проиграл на бильярде. Теркин ему немного попенял.
- За мной не пропадет. Немчура небось знает, что я не нищий.
И вдруг узнают они, что на совете, где обсуждали полугодовые баллы за поведение, Теркин и Зверев получили всего три с плюсом; и постарался об этом добро бы Перновский, а то Виттих.
Он сказал при директоре и инспекторе: стр.50
- И Теркин, и Зверев с дурными склонностями - слова своего не держат. Ни тот, ни другой не отдают мне долга вот уже который месяц.
Целую неделю следили они за ним. Звереву, жившему в пансионе, было удобнее подглядывать, куда Виттих пойдет.
И выследили. Они его выждали за углом, - это было в сумерки, - и в узком темном коридорчике напали, со словами:
- Ябедничать!
- Полноте, господа! Полноте! Ваша судьба теперь в моих руках: стоит мне подняться к директору - и вы погибли!
Теркин ничего на это не сказал.
- Вот что, господа, - заговорил Виттих громким шепотом. - Вы, во всяком случае, погибли. Хотите пойти вот на что: что сейчас вышло - умрет между нами. Я буду молчать - молчите и вы!
В полутемноте Теркин не мог отчетливо видеть лиц Виттиха и Зверева, но ему показалось, что его приятель первый пошел на это, прежде чем спросил:
- Вася! как ты скажешь?
Что было ему сказать? Из-за него быть выгнанным, а то и того хуже - решительно не стоит.
- Поклясться-то поклянется, - выговорил он, - а выдать может, под шумок, разлюбезным манером.
- Ладно! Посмотрим! - сказал задорно Зверев, а сам был рад-радешенек, что история кончилась так, а не иначе.
Они оба были уверены, что ни одна душа ничего не видала и не слыхала. В классе Виттих вел себя осторожно и стал как будто даже мирволить им: спрашивал реже и отметки пошли щедрее. Как надзиратель в пансионе обходился с Зверевым по-прежнему, балагурил, расспрашивал про его деревню, родных, даже про бильярдную игру.
И так шло месяца два. Друг друга они успокаивали: Виттиху прямой расчет молчать. Откройся история, хотя бы и не через него, их выключат, да и ему хода не будет, в инспекторы не попадет.
Вообще он сделался добрее, и класс его полюбил, сравнивал с "изувером" Перновским.
Виттих и Перновский не терпели один другого. Из-за количества уроков они беспрестанно подставляли друг другу ножку. Перновский читал в старшем стр.51 отделении. На первые два года по его предмету бывал всегда особый преподаватель, всего чаще инспектор или директор. А тут Виттих захватил себе ловко и незаметно и эти часы; Перновский еще ядовитее возненавидел его, хотя снаружи они как будто и ладили.
В начале поста дядьку, старого унтера Силантия, за продолжительные провинности уволили. В день его ухода из пансиона он, сильно выпивши, пошел прощаться с воспитанниками и с учителями. Начал он с наставников - их было трое; у всех был, кроме Виттиха.
И, прощаясь с Перновским, говорил ему:
- Вы, Фрументий Лукич, язвительный человек. И ко мне всегда были не в пример строги. А я вот пришел прощаться с вами; к господину Виттиху, хоть тот и подобрее, я не пойду.
И тут же Силантий рассказал спьяна, что он собственными ушами слышал, какой между воспитанниками и Виттихом состоялся уговор.
Силантий хоть и говорил, что Виттих добрее, но он на него всего больше был зол и, зная его нрав, подозревал, что из-за "оговоров" Виттиха его разочли.
Для Перновского это было слишком на руку, да он и помимо того не упустил бы никогда ничего подобного без разоблачения.
Он доложил директору и предупредил, по-товарищески, своего соперника. Директор хотел сначала замять дело, но через того же Перновского узнал, что и в классах и в дортуарах об этом уже пошли толки.
- Ну, Вася, мы пропали!
На этот возглас приятеля Теркин, не колеблясь ни секунды, ответил:
- Теперь надо осрамить Перновского при всех. Давай бросать жребий.
Сделали они нарезку на одной из "семиток" и бросили их в фуражку, встряхнули раза два, и уговор был - в один миг выхватить монету.
С нарезкой вынул Зверев и побледнел, но притворился, что он "битк/а", и вскричал:
- Я так я!..
Но не выдержал и чуть не расплакался.
- Страшно? - спросил его Теркин.
- Страшно, Вася…
Зверев схватил его за руки, хотел поцеловать и разрюмился окончательно. стр.52
- Тебе все равно отвечать. Коли исключат тебя - вот тебе крест, мамаша тебя не оставит!..
- Ну, ладно! Только смотри, Петька: я себя не продаю ни за какие благостыни… Будь что будет - не пропаду. Но смотри, ежели отец придет в разорение и мне нечем будет кормить его и старуху мать и ты или твои родители на попятный двор пойдете, открещиваться станете - мол, знать не знаем, - ты от меня не уйдешь живой!
И так грозно он это сказал, что Зверев начал креститься и клясться. Ему даже противно стало.
- Ладно. Завтра же! Фроша меня вызовет к доске наверняка.
ХIII
На второй урок пришел Перновский и первым же вызвал Теркина к доске.
Землистые щеки Перновского, его усмешка и выражение глаз, остановившихся на нем, заставили его покраснеть. У него даже заволокло зрение, и он в два скачка очутился у кафедры…
Звуки ругательного слова гулко раздались в воздухе…
Учитель вскочил, схватился одной рукой за угол кафедры, а другой оттолкнул Теркина…
Началось дело. Сидение в карцере длилось больше двух недель. Допрашивали, делали очные ставки, добивались того, чтобы он, кроме Зверева, - тот уже попался по истории с Виттихом, - выдал еще участников заговора, грозили ему, если он не укажет на них, водворить его на родину и заставить волостной суд наказать его розгами, как наказывают взрослых мужиков.
Но он отрезал им всего один раз:
- Я один надумал. Ни Зверева, ни кого другого я в это не впутывал.
Зверева он по второму делу все-таки не выгородил: ясно было, что и тот хотел отомстить Перновскому.
Отцу Теркина, Ивану Прокофьеву, не давали знать и не вызывали его больше недели. Потом ему написал один из товарищей сына.
Старик приехал, больной, без денег, кинулся к начальству, начал было, по своей пылкой натуре, ходить по городу и кричать о неправде. стр.53
И с приемышем своим ему не позволяли видеться в первые дни.
Теркин заболел не притворно, а в самом деле, и его положили в лазарет при пансионе, в особой комнате, куда остальных, кто лежал из воспитанников, не пускали.
У отца он, когда тот пришел к нему, стал горячо просить прощение.
- О вас с мамынькой, - он выговаривал по-деревенски, когда был со своими, - не подумал, тятенька, простите! Ученье мое теперь пропало. Да я сам-то не пропал еще. И во мне вы оба найдете подпору!.. Верьте!..
И когда он эти слова говорил Ивану Прокофьичу, то совсем и не подумал о клятвах Зверева насчет денежной поддержки его старикам. Не очень-то он и впоследствии надеялся на слова Зверева, да так оно и вышло на деле.
Иван Прокофьич, прощаясь с приемышем, сказал ему:
- Вася!.. Ты хоть не кровный мой сын, а весь в меня! Мать сильно сокрушалась, лежала разбитая, целые дни разливалась-плакала. Это Теркина еще больше мозжило, и как только уехал домой отец, ему начало делаться хуже. Хоть он все время был на ногах, но доктор определил воспаление легкого.
Бред начался у него. Он слег и добрую неделю то и дело терял сознание. Его перестали вообще беспокоить.
Зверева просто исключили, без права принимать в ту же гимназию; хлопотали отец и губернский предводитель. Да и не хотелось начальству, чтобы разнеслась история с Виттихом. Виттиха, однако, уволили через два месяца, а Перновский сам подал прошение об отпуске и перевелся куда-то далеко, за Урал.
После кризиса Теркин стал поправляться, но его "закоренелость", его бодрый непреклонный дух и смелость подались. Он совсем по-другому начал себя чувствовать.
Впереди - точно яма. Вся жизнь загублена. С ним церемониться не будут, исполнят то, что "аспид" советовал директору: по исключении из гимназии передать губернскому начальству и отдать на суд в волость, и там, для острастки и ему, и "смутьяну" Ивану Прокофьеву, отпустить ему "сто лозанов", благо он считал себя богатырем. стр.54
С каждым днем своего выздоровления все сильнее убеждался он в том, что так именно и будет. Сначала высекут в волостной избе, продержат в холодной, а потом приговор постановят: сослать его на поселение.
Ему это представлялось ярко, в образах. Он видел рожи всех врагов Ивана Прокофьева и вожаков и горланов из голытьбы, слышал их голоса на сходке. Давно они лютою злобою дышат на его отца, не разумея в своей тупости и подлости, что он один на всем селе истинный радетель за правду и справедливость. Да им какое до этого дело!.. Такого случая унизить и донять Ивана Прокофьева сход не упустит, а в судьях сидят его отъявленные "вороги": Павел Рассукин да Поликарп Стежкин. И голова - их человек, плут, подлая душонка,
Степан Малмыжский. Тот на всякое гнусное дело пойдет, только бы ему выслужиться перед начальством.
Не за себя его страшило все это, а больше за стариков. Их это убьет. Иван Прокофьев не стерпит, поднимет гвалт, проштрафится, его самого могут сослать.
Старуха умрет с горя, в нищете.
Потом и за себя ему делалось страшно и тяжко до нестерпимого отчаяния. Целые ночи напролет он метался один на своей лазаретной койке.
Ведь у него теперь никаких прав нет!.. Будут его "пороть". Это слово слышит он по ночам - точно кто произносит над его ухом. Мужик! Бесправный! Ссыльный по приговору односельчан! Вся судьба в корень загублена. А в груди трепещет жажда жизни, чувствуешь обиду и позор. Уходит навсегда дорога к удаче, к науке, ко всему, на что он считал уже себя способным и призванным.
На пятый день таких мук его на рассвете пронзила мысль:
"Лучше с собой покончить!"
Ее он не испугался. Как ни велик будет для его стариков удар - самоубийство приемного сына, - но все-таки он не сравнится с тем, через что они могут пройти, если его накажут в волости и сошлют…
Да и большой храбрости не нужно, чтобы с собою покончить.
Мысль начала входить в его мозг, как входит штопор в пробку, стойко, упорно, пока не довела до бесповоротного приговора воли.
Но револьвера негде достать. Веревку легче, но как? Подкупить сторожа? При нем состоял особый унтер, стр.55 суровый и полуглухой. С ним надо кричать. Из товарищей к нему никого не пускали.