– Не надо, – повторил Юрка.
– По правде говоря, ты должен был бы возместить мне убытки, потому что твой сын по своей нерадивости испоганил мне машину. Да только что с тебя возьмешь? Подумай, теперь никто не захочет и подойти к машине, одно говорят: она, мол, руки и ноги оторвет. Некоторые даже думают, что, попадись ей голова, она и голову оттяпает. Я им говорю: при чем тут голова да ноги? Всего одну руку оторвала, да и то сам разиня – не берегся, не смотрел. А они заладили свое: оторвет, говорят, и голову и ноги, ей только подавай. Что же мне теперь делать, коли все наотрез отказываются работать на машине? Не самому же мне становиться за машину? У меня и прочего дела хватит. Своего сына я не могу приставить к этому делу – он в городе до зарезу нужен. Сам министр сказал, что если молодой Антс, то есть мой сын, уедет в деревню, в городе все дела станут, потому что его некому заменить. Значит, он незаменимый работник. Так и госпожа министерша рассказывала в кафе со слов министра. Самому-то министру некогда ходить да рассказывать. Вот я и подумал: поскольку вся эта кутерьма произошла из-за беспечности твоего сына, не дашь ли ты мне к машине другого? Только уж ты сам, по-отцовски, накажи ему крепко-накрепко, чтоб был осторожнее, чем тот, Юрка. Как ты думаешь насчет другого своего мальчишки?
– Он же рохля, снова твою машину испоганит.
– Я имею в виду не его близнеца, а другого, поменьше, как его – Куста, что ли?
– Он же еще молокосос.
– Не беда! Чем раньше смолоду примется за дело, тем скорее научится. Машина силы не требует. Нынче не прежние времена, когда человек работал и надрывался, теперь все делает машина, и без особого труда; только надо стараться, очень стараться. А люди чем моложе, тем старательней. Будь твой Юрка на несколько лет моложе, он не стал бы лезть в петлю из-за какой-то одной руки, да еще тайком, словно воришка, ночью…
Долгий разговор в Антсом кончился тем, что Юрка отпустил к нему в машинисты своего Кусту. Мальчишка был, правда, несовершеннолетний и самим пригодился бы дома, да что поделаешь: Антсу пришлось туго, и его нужно было выручить, ведь и он сам частенько выручал Юрку из беды. Перед тем как отправить Кусту, Юрка с Юлой вместе наставляли его быть осторожнее с машиной, иначе с Антсом опять не оберешься хлопот и неприятностей. Но главное: ни в коем случае не лезть сгоряча в петлю, как сделал Юрка, потому что жить можно и одноруким и одноногим – стоит только привыкнуть. С войны и не такие приходят, а вовсе без рук и без ног – и ничего, живут себе. И войну из-за этого не задержишь, коли воевать надо. Кроме того, молодой Юрка, как первенец, был еще не в меру упрям; а Куста не первенец, и поэтому нечего ему идти по Юркиным стопам.
– Зря вы столько слов тратите, – сказал, наконец, Куста своим заботливым родителям, – я ведь не первый буду машинистом у Антса. Машина на людей не бросается, пока сам держишься от нее подальше.
– То же самое и Антс говорит, – промолвил Юрка.
Куста ушел из дому на смену погибшему брату, – и, как всем показалось, ушел довольный, с радостным волнением на душе. Оставшихся ребят этот уход не испугал, наоборот – они тоже хотели бы последовать его примеру. Больше всех рвалась из дому старшая дочь Майя.
– Дочерям полагается сидеть дома, – объяснила ей Юла. – Дочь со двора только с мужем уходит.
– А если его нет? – спрашивала у матери Майя.
– Будешь прилежной девочкой, и муж найдется.
– Я уж не девочка, я конфирмацию прошла. – При чем тут конфирмация, если двадцати еще не стукнуло.
Глава тринадцатая
Материнские доводы не помогали, Майя рвалась из дому. Она беспрестанно и надоедливо твердила об этом.
– Словно сглазил тебя кто-то или околдовал, – сказала однажды Юла.
– Не знаю, может быть и сглазили, – ответила Майя.
– Слушай, девка, с кем ты разговаривала, с кем виделась? – спросила мать, словно предчувствуя недоброе.
– Ни с кем, – ответила дочь. – Да ведь дома я не нужна, вот уже и Юла выросла, пора ей конфирмоваться.
– Не говори глупости. И ты нужна, и Юла нужна, и другие – все нужны.
– А молодой Антс сказал, что…
– Боже мой, где ж ты его видела? – испуганно спросила мать.
– Не я его видела, а он меня.
– Где же?
– На картошке.
– Чего он там искал?
– Сказал, заяц-де в борозде спрятался.
– Охотился, что ли?
– Конечно! Ружье при нем было и…
– А ты на поле что делала?
– Картошку брала для супа. Сама ведь сказала: бери с того краю, от леса, – ну и…
– Ну и он подошел к тебе?
– Подошел, остановился и заговорил, любезно так и усмешливо. Не важничал ничуть, что, мол, он молодой Антс.
– Теперь мне понятно, девка, почему тебе не терпится идти к Антсу. И дуреха же ты, дитя мое! Парень пошутил, посмеялся, а она готова из дому бежать.
– Не потому, мать, а…
– Потому, что зазывал, да?
– Нет. Он сказал лишь, что девушки у них совсем по-иному одеты-обуты. Туфельки на высоком каблуке, ходят себе цок-цок-цок. А у меня ноги босые, черные, в земле, словно глыбы.
Слова Майи задели мать за живое; ей самой вспомнилась собственная юность у Антса, – и у нее ноги были как глыбищи, когда сновала она между амбаром и скотным двором. И она дивилась и завидовала тем, кто расхаживал только по комнатам, в белом переднике и красивых туфельках. И ей хотелось туда, к ним. Увы, она была для этого чересчур тупой, нерасторопной, неуклюжей, годилась только на черную и тяжелую работу. Майя – та другая, ни в отца и ни в мать. Что, если бы дочка попала в Антсовы комнаты, стала бы ходить вроде тех, кто когда-то давно расхаживал там, на кого дивилась Юла и кому завидовала? Не сбудутся ли у Майи тогдашние заветные Юлины мечты?
Такие думы заставили Юлу более чутко отнестись к словам старшей дочери. С какой стати запрещать ребенку то, к чему раньше так жадно, всем сердцем стремилась сама мать? Наоборот, нужно было помочь дочке осуществить материнские мечты. Итак, желанное счастье улыбнулось Майе, – ведь если мать не возражает насчет ее ухода, то отец и подавно не станет противиться. Оставалось выждать удобный случай, который, к счастью, не заставил себя долго ждать.
Осенью, когда работа в поле подходила к концу, в Пекло как-то зашел Антс и сказал, что ему нужна работница в доме, и Майя, мол, словно создана для этого.
– Надо быть усердной и проворной да не огрызаться – только и всего, – объяснил Антс.
– Упаси бог огрызаться, – сказала Юла.
– Наконец, есть еще одно условие, из-за которого я вынужден был кое-кого прогнать, – издалека начал Антс. – Для меня главное – хорошее поведение. Нынче молодые девушки пошли такие, что стоит им попасть в господский дом, как, смотришь, уже и задаются и жеманятся – хотят быть, как баре. А выходит из всего этого одно: хорошая девушка распускается, и приходится ее гнать, ибо жена моя всегда говорит, да и мое мнение такое же, что я и мой дом должны служит Иегове. Кто в моем доме хочет трудом заработать на хлеб, тому следует быть человеком учтивым и строгой нравственности. Кустой мы очень довольны, и поэтому я подумал: если таков брат, то и из сестры выйдет толк. К тому же мы, Юрка и я, люди старого закала, которые воспитывают детей в послушании и христианском благочестии. А главное, мы учим наших детей работать, любить труд. Это – основа. Всегда на верном пути тот, кто шагает за плугом. Так как же насчет Майи?
– Если требуется, так чего же? Надо ведь друг другу пособлять, – молвил Юрка в ответ на мудрые речи Антса.
– Девушка работящая, не бойтесь, – добавила Юла. – Сама будет стараться, кнута да погонялки ей не нужно. Такая уж она отроду.
– Вроде бы так, – со своей стороны подтвердил Юрка.
– Я тоже это заметил, – сказал Антс, – а потому прежде всего и пришел сюда. Работящих берут в первую голову, работящих и благонравных, которые хотят спасти свою душу.
И словно не из Антсовых уст раздались такие слова, а молвили их Юрка с Юлой: обрести спасение души – это для них самое важное. Ведь то же самое говорят и кистер и пастор.
– Да. Наша дочь благонравна, – похвалилась Юла, – одна у нее беда – больно уж любит мыться да охорашиваться; одного мыла сколько изводит. Ну, да тебе это как раз кстати, у тебя не то что в Пекле, совсем иначе живут.
– Будто и впрямь чуток по-другому, – согласился Антс, самодовольно ухмыляясь.
– Что и говорить! – воскликнула Юла. – У тебя даже скотина чище, чем мои дети.
– Такова уж порода, – пояснил Антс. – Голландская и финская.
– И мычат по-иному, – сказала Юла.
– Вроде бы так, – подтвердил Юрка, чтобы тоже принять участие в разговоре.
Итак, соглашение было достигнуто: Майя отправилась к Антсу работать по дому. Что именно ей там полагалось делать, вначале не знали, – ну да если Антс нанимает девушку, стало быть работа для нее найдется. Юла даже размечталась: а что, если Майя выйдет там замуж за какого-нибудь мастерового или вроде того? У Антса работают и бывают всякие люди. Но прежде чем Майя пустилась в путь, Юла ей сказала:
– Ты, девка, смотри поостерегись, чтоб с тобой чего такого не случилось, а то…
– Смешная ты, матушка, – перебила ее Майя. – Что же со мной может случиться? Не сегодня родилась.
– О том я и думаю, что дома ты все норовила с парнями спать, так вот…
– Ну так разве что случилось? Ничего ведь не случилось. А что там у Антса особенного?
– Все-таки есть, доченька. Когда старый Антс помоложе был, он даже скотницам проходу не давал, а о тех, кто в доме жили, что и говорить.
– Антс ведь нынче стар стал.
– Да сынок-то Антсов молод. Он, слыхать, в отца пошел – портит девушек; ну и тебя испортит, если не убережешься.
– Этот-то черешок? – воскликнула Майя и принялась от души смеяться. – Разве он мужчина? Я его одной рукой отколочу.
– Если захочешь – конечно.
– Почему бы мне и не захотеть!
– Ну, тогда ладно. Я к тому говорю, чтобы ты знала, как и что. Ведь я выросла и видела все своими глазами. И посейчас у Антса не лучше стало, все одно и то же: нажрутся сытной пищи, и сами не знают, чего хотят и что делают. Вот как там. Бык и тот заревет, а конь ржать примется, если корм хорош, а делать нечего.
– Ты, мать, говоришь так, словно мы скоты.
– Не знаю я, кто мы такие, а говорю про то, что сама видела и своими ушами слышала.
– Нынче не те времена, – сказала Майя, пытаясь опровергнуть все материнские доводы.
– Времена иные, а люди те же, – ответила дочери мать.
Так Майя ушла из дому.
– Когда обещала проведать? – спросил Юрка у жены после ухода дочери.
– Кто ее знает, – ответила Юла. – Чего об этом спрашивать! Плохо будет – придет и незваная; хорошо заживет – не придет, хоть зови ее. Так уж заведено у людей. Только скотина к дому идет, как ни хорошо ей на чужой стороне.
Однако Майя вскоре пришла, и не потому, что ей было плохо, а просто захотела рассказать, как ей хорошо у Антса: работа легкая, чистая, а еда-то какая, и на чем она спит, и по каким комнатам разгуливает, и какие тонкие речи ведет!
Рассказы Майи и ее радость были, видно, не с ветру взяты. О том же говорила новая одежа дочери, более ладная и легкая, чем взятая из дому.
– Избалуешься там, и ничего путного из тебя не выйдет, – сказала Юла, оглядев и выслушав дочь.
– Сделают из девки барыню, – добавил Юрка.
Спустя некоторое время, когда Майя второй раз пришла домой, казалось, что ее прежнее радужное настроение немного омрачено, и дома она ничем не была довольна, словно злилась на Пекло. Когда мать взяла старую битую миску, чтобы положить в нее картошку, Майя выхватила ее из Юдиных рук и швырнула в угол. Миска разбилась вдребезги.
– Вот как у нас поступают с битыми вещами, – сказала Майя.
– Батюшки мои! – чуть не плача воскликнула мать, подбирая в углу черепки. – Что это тебе взбрело посуду бить!
– Она и без того битая была.
– Неправда. Как же в ней кашу и картошку держали? Для супа и молока она, верно, не годилась.
– Вы тут живете, как в Ноевы времена. Уходила я – на столе битая миска стояла, вернулась – та же самая стоит. Не могу я больше терпеть этой старой миски.
– Сказала бы сразу, что не терпишь, я бы другую поставила, у меня есть целехонькая. А ту миску в самый первый день, как я ее у барахольщика раздобыла, кошка со скамьи опрокинула. Треснула миска, да так с трещиной до сих пор и служила, и дальше бы сгодилась, не доконай ты ее вконец. Я в тот раз кошку бранила: ишь глупая тварь – миску опрокинула; а теперь выходит, что наше дитя глупое – своими руками миски бьет. У кошки в ту пору, когда она самую что ни на есть новую миску надбила, котята были, а с тобой что, Майя, приключилось, с чего ты разошлась?
– Что ж, по-твоему, со мной могло приключиться?
– Почем я знаю. Но ежели ты такой барыней стала, что дома вещи бьешь, то лучше не ходи к нам.
– А мне хочется ходить.
– Зачем же швыряться, если домой тянет?
– Что поделаешь, не выношу я эту битую миску.
– Так не ходи сюда, – у нас немало добра с изъяном.
Майя больше не приходила. Как ушла тогда, так вовек и не воротилась. Пришлось Юрке самому ехать за нею, потому что Юла хотела, чтобы ее первая дочь отправилась в свой вечный путь из отчего дома, через родной порог, через ворота, где она бегала и резвилась ребенком. Вот и пришлось Майе сначала отъехать подальше от церкви, а затем снова повернуть назад, к кладбищу. Ехали они вдвоем с отцом; Майя, вытянувшись, лежала в телеге, Юрка шагал рядом, размышляя и бормоча про себя:
– Вон она какая, жизнь-то человеческая: была у меня телега на деревянном ходу, а нынче – на железном, но недолго думая отдал бы я железные оси и взял бы опять деревянные, лишь бы дочка моя сидела в телеге.
Это, собственно, и было у Юрки единственной ясной мыслью, когда он шел рядом с телегой и порой утирал слезы. Дома ждала их Юла, – она хотела узнать подробно, что на самом деле случилось с ее Майей, ее первой дочерью. Но, насколько можно было понять из Юркиных слов, ничего как будто не произошло, – девушка истекла кровью, только и всего: забилась в солому на сеновале и больше уж не встала.
– Что за кровь неуемная: как пошла, так и не остановить?
– Известно что – девка ведь…
– Боже мой! – закричала Юла. – С кем же?
– Спроси поди. Теперь конец – не ответит.
– Другие-то разве не знают?
– Думаешь, скажут, если и прознали?
– Ну да, у Антса всегда так: знать не знаем, ведать не ведаем, словно всем рты позатыкали. А коли так, стало быть или сам старик, или молодой Антс. Будь кто другой – не держали бы язык за зубами.
– Узнать бы – кто, уж я ему, гусаку, шею вдвое скручу, – сказал Юрка.
– Брось, не сходи с ума, старик! Что тогда с нами станется? – испугалась Юла.
– Сверну ему глаза на затылок! – выкрикнул Юрка.
– Как же так вышло? Скинуть девушка хотела, что ли?
– Вроде бы так.
– Не сама же она?
– Говорят, будто сама.
– Пусть не врут. Небось без Купу-Кай не обошлись.
– Ну, – если Кай – тут ей и конец.
– Дочка-то дуреха, – ну принесла бы ребенка к нам, я бы его вырастила хоть на коровьем молоке.
– Вроде бы так.
– Нынче все по-иному, нет того, как прежде бывало.
– Вроде бы нет.
Юла сама ходила к Антсу разузнавать, как и что, но вернулась не солоно хлебавши. Даже Куста молчал, словно кто-то его за глотку держал: Майя-де была замкнутая и скрытная; никому невдомек, куда она ходила, что делала. Даже на похороны сестры не смог прийти Куста, – уж такая у него была работа, такая спешка.
С похоронами было много хлопот: Маню сначала не хотели предавать освященной земле на кладбище.
– Почему? – испуганно спросил Юрка.
– Потому, возлюбленное чадо мое, что она, может быть, сама лишила себя жизни, – объяснил пастор.
– Ничуть не сама.
– Как знать? Во всяком случае официальное следствие не выяснило пособника. Может быть, кто-либо тайком научил, но чтобы помогал – это нам неизвестно.
– Не повесилась же она, чтобы…
– Наложить на себя руки можно по-разному, но для господа все едино, главное что…
– Она же не из-за себя пошла на такое дело.
– Тем хуже, она умертвила во плоти своей того, кто ниспослан ей благословением господним. Это страшное злодеяние и перед людьми и перед богом.
– Стало быть…
– Стало быть, налицо весьма трудное дело, дорогой мой.
Юрка сел на стул и уставился в пол. Пастор сидел по другую сторону стола и наблюдал за ним. Ему ясно припомнилось, как некогда он испугался этого мужика, который назвался Нечистым, пришедшим на землю ради спасения души. "Блаженное безумство", – подумал пастор. Сейчас этот мужик снова перед ним, но подавленный горем. Интересно было бы узнать, считает ли он себя и поныне Нечистым? Но момент был слишком серьезным, чтобы отважиться расспрашивать Юрку, и пастор сказал:
– Почему ты не хочешь, чтобы твою дочь похоронили за кладбищенской оградой? Там она будет рядом с братом.
– Не хочу.
– Но почему же, возлюбленный брат?
– Оттуда она в ад пойдет.
– Как так пойдет? Уж не ты ли сам там будешь?
– А то где же?
– С какой стати?
– Ведь я Нечистый.
– Возлюбленный брат, ты все еще веришь в это?
– Верю.
– Но ведь если дети придут к тебе, это будет прекрасно.
– Нет, пастор, я хочу, чтобы Майя попала в рай.
– Как же ей попасть в рай, коли Майя твоя дочь, а ты Нечистый?
– На земле я человек, Майя – дитя человеческое; а человек, когда обретает блаженство, идет в рай. Пастор, миленький, помоги Майе попасть в рай, она – человек.
Юрка, подняв голову, взглянул на пастора. На глазах его были слезы, они катились по щекам в свалявшуюся бороду.
Пастор перевидал на своем веку такое великое множество слез, что стал к ним равнодушен. С годами он пришел к убеждению, что жизнь нуждается в орошении, как поле, на котором предстоит взойти хлебам. Пастора трогали не слезы, а счастливые улыбки, что порой лучились у алтаря на лице юной матери или невесты. На эти улыбки старик пастор зачастую отвечал слезами, но никто не знал о его сокровенных думах. Пастор, говорили, предается тайной скорби и поэтому-де не может видеть радость и счастье других людей. На самом деле пастор не скорбел, он лишь знал, как быстро всякая радость становится скорбью, всякое счастье – бедой, – это и было причиной его неуместного душевного волнения.
Однако сегодня с пастором случилось что-то удивительное: стоило ему увидеть Юркины слезы, как у него самого увлажнились глаза. Молнией пронеслась мысль, что перед ним сидит не человек, а Нечистый, как верит в это сам Юрка, – верит вот уже десятки лет. А если вера его крепка настолько, что пребудет неколебимо тысячи и миллионы лет, не сгинет во веки вечные, пока существует жизнь? Как быть в таком случае? Может ли столь твердая вера творить чудеса? Способна ли она превратить обыкновенного Юрку из Пекла в подлинного Нечистого? А если может и перед ним, пастором, сидит настоящий Нечистый в образе Юрки с лохматой головой и свалявшейся бородой, сидит и просит пастыря помочь ему сделать так, чтобы Майя, дочь Нечистого, попала в рай? Как поступить священнослужителю, если он верит в спасение и в жизнь бесконечную и поучает тому людей?