– Но мистер Хили предупредил меня, что ему нужна ясная, сбалансированная, непредвзятая картина. Он считает, что многих людей просто сбивают с толку.
Сколько Мэри ни крепилась, но в конце концов тоже рассмеялась.
– Гас, – сказал тот, что постарше. – Ознакомь девушку с обстановкой, покажи ей кое-какие снимки… По-моему, Тед Хили совсем спятил. Прежде полюбуйтесь, что сделали его дружки с Фэнни Селлерс.
Он сунул ей под самый нос фотографию, но она ничего не могла на ней разобрать.
– А что такого она сделала?
– Пыталась организовать рабочий класс, а это самое страшное преступление, которое только можно совершить в нашей стране.
Очутившись снова на улице, она с облегчением. вздохнула. Гас торопливо шел рядом, шаркая подошвами об асфальт, широко ей улыбаясь.
– Ну, думаю, прежде всего тебе нужно посмотреть, как живут люди, получая по сорок два цента в час. Очень жаль, что ты не разговариваешь по-польски. Я и сам, между прочим, поляк.
– Но ты, вероятно, родился в нашей стране.
– Да, родился и закончил здесь среднюю школу. Если раздобуду денег, то пойду на курсы инженеров в Карнеги… техноло… не знаю, чего это я якшаюсь с этими проклятыми поляками? – Произнеся эту фразу, он посмотрел на нее в упор, продолжая улыбаться.
– Я знаю почему, – улыбнулась она ему в ответ.
Он подтолкнул ее локтем, и они свернули за угол, прошли мимо стайки оборвышей, лепивших из грязи пирожки, – бледные, изможденные, грязные ребятишки с черными кругами под глазами. Мэри торопливо отвела от них взгляд, но ведь она все равно их видела, как видела и фотографию той мертвой женщины с проломленным черепом.
– Ничего, посмотри на аллею помоек в стране равных возможностей, – сказал Гас Московски, и в горле у него что-то булькнуло.
Она сошла с трамвая на ближайшей к пансиону миссис Гэнсмейер остановке. Ноги ее дрожали, ужасно ныла поясница. Она слишком устала, кусок не лез в горло. Ей не хотелось сидеть, выслушивать сплетни Лои Спейер, которые та передавала своим обычным ехидным тоном. Она поднялась к себе и легла в постель. Но ей не спалось.
Мэри лежала в своей кровати с продавленной сеткой, прислушиваясь к голосам пансионерок, громко смеющихся на крыльце внизу, к гудению моторов, клацанью сцепляемых грузовых вагонов в долине. Она вновь видела перед собой разбитую, давно утратившую пристойный вид обувь, выработанные руки, сложенные над грязными фартуками, взгляд в упор тревожных женских глаз, вновь чувствовала, как ходят ходуном под ней зигзагообразные ветхие лестницы, ведущие вверх и вниз, черные, голые холмы, похожие на горы шлака, где в задрипанных хибарах, в черных длинных рядах дощатых, пропитанных насквозь смогом бараках жили сталелитейщики, вновь вдыхала вонь кислой капусты, кипящего белья, немытых детишек и высыхающих над огнем пеленок из надворных пристроек. Всю ночь она спала тревожно, урывками, и когда просыпалась, в ушах звучал такой теплый, такой доброжелательный голос Гаса Московски, а все тело ее напрягалось, звенело как струна при воспоминании об этом большом медвежонке. Она словно ощущала, как его рука с пушком на тыльной стороне касалась ее руки или как он своей крупной ладонью удерживал ее за плечо, когда она спотыкалась на проломленной доске тротуара, а нога ее скользила по чавкающей глине куда-то вниз. Когда она, наконец, крепко заснула, то видела его во сне. Мэри проснулась рано, и ей было так приятно, она чувствовала себя такой счастливой, потому что увидит его вскоре после завтрака.
Днем она пошла в редакцию, чтобы написать статью. Она сделала все так, как требовал Тед Хили, изложила все, что ей удалось выяснить об этих двух парнях, возглавлявших бюро рекламы и информации. Один из них был ближе к России – он родился в Канарси, на Лонг-Айленде. Она пыталась представить в статье мнение обеих сторон и даже сказала в отношении новых знакомых, что "о них, по-видимому, неверно информировали".
Приблизительно через минуту после того, как она передала статью редактору воскресного выпуска, ее позвали в кабинет начальства. На лбу Теда был зеленый козырек, защищающий от яркого света, он ворошил кучу оттисков, лежавших перед ним на столе. Мэри заметила, что ее статья лежит сверху, прямо под локтем у него. Кто-то написал на ней красным карандашом большими буквами: "Для чего мне это нужно?"
– Ну, моя юная леди, – начал он, не поднимая головы. – Вы написали первоклассную пропагандистскую статью для "Нейшн" или какой-нибудь такой же бульварной красной газетенки в Нью-Йорке, но что, черт подери, мы будем делать с этим, как вы думаете? Не забывайте, мы с вами в Питтсбурге!
Встав из-за стола, он протянул ей руку.
– До свиданья, мисс Френч. Я и впрямь хотел использовать вас, потому что вы на самом деле замечательная, сногсшибательная девушка, а среди таких репортер – большая редкость. Я отправил ведомость в кассу.
Мэри Френч и опомниться не успела, как вдруг очутилась на улице с выплаченным за неделю вперед жалованьем в кармане, что было совсем неплохо, большое одолжение от старика Теда Хили.
Лои Спейер пришла в ужас, когда Мэри сообщила ей о своем увольнении, но когда Мэри затем сказала, что получила работу в бюро по рекламе и информации в объединенном профсоюзе сталеплавильщиков, подруга расплакалась.
– Я ведь говорила тебе, что ты сумасшедшая, и, кажется, не ошиблась… Либо мне придется переехать из пансиона, либо тебе… как я теперь смогу показываться с тобой на людях!..
– Как глупо, Лои!
– Дорогая, ты не знаешь, что такое Питтсбург. Плевать я хотела на этих несчастных забастовщиков, но я должна дорожить своей работой и репутацией… Ты же знаешь, я только что послала домой деньги. Нам с тобой было так хорошо, так весело, и вот на тебе! Все пошло кувырком. Для чего тебе понадобилось идти туда?
– Если бы ты только видела то, что видела я, то заговорила бы совсем иначе, – холодно возразила Мэри.
После этой стычки былая дружба между ними канула в Лету.
Гас Московски нашел ей комнату с тяжелыми кружевными занавесками на окнах в доме одного поляка, владельца лавки, кузена его отца. Если они задерживались на работе, он торжественно сопровождал ее домой, а работать допоздна им приходилось постоянно.
Мэри Френч еще никогда в жизни так много не работала. Писала пресс-релизы, составляла статистику заболеваемости туберкулезом среди рабочих, сообщала данные о плохом питании детей, об антисанитарных условиях жилищ, ездила на междугородных трамваях или медленных местных поездах в Рэнкин и Брэддок, Хомстед и Бессемер, и дальше, до самого Янгстауна, Стейбенвилля и Гэри, делала заметки по поводу речей, произносимых фостером и Фитцпатриком, видела, как полицейские в своей темно-серой форме разгоняют митинги. Они шли цепью по немощеным дорожкам территории компании, избивая дубинками мужчин и женщин, пинками отбрасывая с пути ребятишек, сгоняли стариков с невысоких крылечек перед домами.
– Только подумать, – сокрушался Гас Московски, – и эти сукины дети – сами вшивые поляки, во всяком случае, большинство из них. Каково же быть после этого поляком, а?
Она брала интервью у столичных журналистов, часами уговаривала, как могла, людей из "Ассошиэйтед пресс", "Юнион пресс" рассылать честные статьи, правила грамматику в листовках, написанных по-английски. Она и оглянуться не успела, как наступила осень. Объединенный профсоюз платил очень мало, едва хватало на самое необходимое, одежда ее пообносилась и теперь находилась в ужасном состоянии, волосы давно забыли о завивке, а по ночам ей не давали заснуть тяжкие воспоминания о том, что она увидела за день, – тюремные решетки, окровавленные головы, погром в чьем-то доме: искромсанный ножами диван, разбитые стулья, разрубленный топором на куски буфет. Это полицейские искали "пропагандистскую литературу". Утром, когда она второпях одевалась, бросив взгляд в испещренное зелеными точками зеркало в позолоченной раме над рукомойником, она не узнала своего лица. Какой усталый, отчаянный взгляд! Она и сама теперь была похожа на забастовщицу, ничуть не лучше.
Не узнавала себя Мэри и тогда, когда от мягкого голоса Гаса по ее спине начинали ползти холодные мурашки, и она никак не могла решить, хорошо ей сейчас или плохо, – все зависело от того, сколько раз за день он ей улыбнулся, сколько раз заговаривал с нею. Нет, она никогда прежде не была такой. Когда выдавалась свободная от работы минутка, она начинала мечтать, что вот он подходит к ней, обнимает за талию, как прижимает свои губы к ее рту, как держит в объятиях своими большими сильными руками. Когда на нее находило такое, она зажмуривалась, чувствуя, что у нее кружится голова, ощущая, как ее пошатывает. Потом, через силу открывала веки и вновь яростно принималась за печатание на машинке, и спустя несколько секунд брала себя в руки, вновь становилась хладнокровной и в голове у нее прояснялось.
В тот день, когда Мэри поняла, что высокооплачиваемые рабочие участие в забастовке не примут, а низкооплачиваемые наверняка ничего своей стачкой не добьются, она даже не осмеливалась поднять глаза на Гаса, когда он зашел, чтобы, как обычно, проводить ее домой. Был сырой, не по сезону теплый слякотный ноябрьский вечер. Они молча шли по улице, и вдруг со стороны заводов туман окрасился в красный цвет.
– Ну вот, началось, – сказал Гас.
Свечение все усиливалось, стало алым, потом оранжевым.
– Но что мы можем сделать если рабочий класс не желает единства? Каждый самый захудалый иностранец, черт бы его подрал, мнит себя кем-то особенным, считая других бродягами, а американцы почитают такими всех подряд, за исключением, быть может, тебя и меня.
"Боже, и почему только я с ними связалась, понять не могу!"
– Гас, что ты будешь делать, если мы проиграем забастовку? Лично ты?
– Ну, попаду в черный список, это точно. А это означает, что я не смогу найти себе работу в металлургии, как будто хуже меня нет никого на свете… Не знаю, черт возьми! Изменю имя, запишусь во флот. Говорят, что там можно получить вполне приличное образование.
– Нам нужно серьезно поговорить об этом… Лично я не знаю, что делать.
– Да ты можешь поехать куда угодно, всегда найдешь работу в газете, как и здесь… Мне бы твое образование… Думаю, ты будешь только рада расстаться с кучкой этих голодранцев.
– Но они ведь рабочий класс, Гас.
– Само собой. Если бы нам только удалось хоть что-то вбить в их пустые головы. Знаешь, у меня есть брат, так он по сей день ходит в штрейкбрехерах.
– Может, ему нужно позаботиться о жене, семье?
– Я бы сам позаботился о нем, если бы он попался мне в руки. Рабочий человек не имеет права ни на жену, ни на семью.
– Но у него может быть девушка… – голос ее замер.
Она слышала, как сильно бьется ее сердце, и, шагая рядом с ним по неровному тротуару, опасалась, как бы он не услыхал этого стука.
– Девушек сколько влезет! – засмеялся Гас. – Они такие легкодоступные, свободные, эти польские девушки. В этом единственное достоинство.
– Мне хотелось бы… – начала Мэри против своей воли.
– Ну, спокойной ночи. Отдохни как следует, а то видок у тебя еще тот!
Похлопав ее по плечу, он, резко повернувшись, зашагал большими, шаркающими шагами прочь. Она стояла у двери своего дома. Войдя в комнату, бросилась на кровать и горько заплакала.
Через несколько недель Гаса Московски арестовали, когда он распространял листовки в Брэдроке. Она видела, как его притащили в грязную комнату суда, забитую до отказа полицейскими в серой форме, и судья приговорил его к пяти годам тюрьмы. Одна рука у него была в гипсе, кровь запеклась на затылке в светлых волосах. Его голубые глаза нашли ее в толпе, и он, широко улыбнувшись, дружески помахал ей своей большой рукой.
– Ах вон оно что! – грубо зарычал кто-то рядом с ней. – Больше этот парнишка тебе не воткнет!
Рядом с ней стояли два рослых полицейских. Они выволокли ее из здания суда, довели до остановки трамвая. Она молчала, но не могла сдержать слез.
– Разве могут мужчины так разговаривать с женщинами? – возмущалась она.
– Пошли, пошли, успокойся, мы со Стивом такие мужики, каких ты и не видела… Нужно было прежде хорошенько подумать, прежде чем раздвигать ноги перед этим мерзавцем.
Наконец, подошел питтсбургский трамвай, и они посадили ее в вагон, предупредив, что если снова увидят ее здесь, в Брэддоке, то арестуют за приставание к мужчинам. Трамвай отъехал от остановки, и она видела, как они, довольные, похлопывают друг дружку по спине и заливисто хохочут.
Она сидела с посеревшим лицом на заднем сиденье вагона, скорчившись от боли в желудке. Вернувшись в офис, только и сказала, что эти казаки выволокли ее из суда.
Услыхав, что в городе находится Джордж Берроу с Комиссией сената по расследованиям, она немедленно отправилась к нему. Она ждала его в холле отеля "Шенли". Этот зимний вечер, казалось, был частицей беспросветной ледяной черной бездны. Мэри дрожала в своем легком пальтишке. Она уже забыла, когда спала, может, несколько недель назад. В просторном большом холле отеля было тепло, и через свои тоненькие, как бумажный лист, подошвы она чувствовала жесткий ворс ковра.
По-видимому, где-то здесь играли в бридж, потому что через холл то и дело проходили стайками пожилые, хорошо одетые женщины, очень похожие на ее мать. Она, забившись поглубже в кресло у радиатора, сразу же задремала.
– Ах, моя маленькая, дорогая девочка, вижу, тебе пришлось изрядно потрудиться… Это тебе не работа в социальной среде. Готов поклясться…
Она открыла глаза. Перед ней стоял Джордж – в пальто на меховой подкладке с пушистым меховым воротником, из которого высовывалась на тонкой шее голова с бугорчатым лицом, очень похожая на голову аиста-марабу. Она встала.
– Ах, мистер Берроу, то есть Джордж…
Он, сжав ее ладошку, другой рукой мягко похлопал ее по плечу.
– Теперь я знаю, что такое передовая, – сказала она и, не в силах перенести его комичный вид, искренне засмеялась.
– Ты, вероятно, смеешься над моим меховым пальто… Но какая польза сегодняшнему профсоюзу, если я подхвачу воспаление легких? Ах, моя сладкая Мэри Френч… Почему у тебя нет теплого зимнего пальто?… Как мне хотелось увидеть здесь именно тебя… Может, поднимемся ко мне? Тыне против? Тут говорить неудобно, слишком много любопытных ушей.
Наверху, в его теплом квадратном номере с розовыми шторами и розовыми абажурами, он помог ей снять пальто. Взвесив его на руке, нахмурился.
– Нужно купить зимнее пальто, – назидательно сказал он.
Заказав официанту чай, он нарочно оставил дверь в коридор открытой. Они устроились за маленьким столиком подле кровати, заваленном газетами и напечатанными на машинке страничками.
– Ну-ну, – начал он. – Какое великое удовольствие выпало такому старому одинокому чудаку, как я. Не хочешь ли пообедать с сенатором? Что скажешь? Ну хотя бы для того чтобы увидеть, как живет вторая половина человечества…
Они говорили, говорили без умолку. Он то и дело подливал ей в чашку немного виски. Он был так добр к ней, говорил, убеждал, что, мол, он на все сто процентов уверен, что всех ребят выпустят из тюрьмы, как только с забастовкой будет все улажено, и это произойдет, конечно, очень-очень скоро. Он только что разговаривал с Фитцпатриком. Ему, кажется, удалось того убедить, что нужно вернуть забастовщиков на их рабочие места, и сделать это в первую очередь. Главный судья в Гэри заверил его, что не допустит никакой дискриминации, и эксперты работают в данный момент над законом о восьмичасовом рабочем дне. Как только будут устранены все технические трудности, вся картина жизни сталелитейщиков в стране радикальным образом изменится к лучшему.
Он то и дело предлагал взять Мэри Френч на работу в качестве своей секретарши. Он утверждал, что накопленный ею во время изучения условий жизни рабочего класса опыт окажется бесценным и непременно повлияет на новое законодательство. Усилия, предпринимаемые низкооплачиваемыми сталелитейщиками, не могут пропасть даром и обязательно должны найти свое отражение в законодательстве. Теперь главный центр борьбы перемещался в Вашингтон. Он чувствует, что в сенате все созрели для этого. Но ведь ее главная обязанность – это забастовочный комитет, возражала она.
– Мое дорогое, сладкое дитя, – сказал Берроу, нежно похлопывая ее по руке. – Через несколько дней никаких забастовочных комитетов и в помине не будет.
Сенатор оказался южанином с едва поседевшими на висках волосами стального цвета. Войдя в их номер, он смотрел на Мэри Френч с такой опаской, словно она собиралась засунуть бомбу прямо ему на брюхо, под жилетку кремового цвета, однако его уважительные, элегантные манеры обращения с женщиной и успокаивали и обнадеживали.
Они заказали обед в номер Джорджа. Сенатор навязчиво, высокопарно подтрунивал над ним, предостерегая от дружбы с опасными большевиками. Они налегали на виски, и вскоре уже синеватая от дыма комната пропиталась еще и резким запахом алкоголя.
Когда она уходила от них в свою контору, они самозабвенно говорили, словно принимая участие в каком-то бурлеске на сцене.
Коллеги ее были, как всегда, замотанные, с кислыми физиономиями. Когда Мэри рассказала им о предложении, сделанном ей Д.-Г. Берроу, они тут же воспрянули духом, советуя ей долго не раздумывать, немедленно соглашаться – ведь такие предложения на дороге не валяются. Во-первых, очень хорошо иметь своего человека непосредственно в Вашингтоне, а во-вторых, им не придется делиться с ней зарплатой. Дописав свой пресс-релиз, она с мрачным видом попрощалась со всеми.
В эту ночь она спала гораздо спокойнее, чем все эти долгие недели, хотя всю дорогу домой ее преследовали голубые глаза Гаса Московски и его белокурые волосы с запекшейся кровью на затылке, то, как их взгляды встретились там, в здании суда. Она решила, что лучший способ добиться освобождения ребят из тюрьмы – это ехать в Вашингтон с Джорджем.
На следующее утро Джордж позвонил ей, поинтересовался, что она думает по поводу работы. Она сказала, что согласна. Он сообщил, что для начала положил ей пятьдесят баксов в неделю, но в скором времени может увеличить ее жалованье до семидесяти пяти. Она призналась, что столько еще никогда в жизни не зарабатывала. Он попросил ее немедленно зайти к нему в отель, так как для нее есть одно важное поручение.
Он встретил ее в холле, в руках у него была зажата стодолларовая бумажка.
– Прежде всего, моя сладенькая, пойди и купи себе зимнее пальто. Это твой аванс за две недели… Для чего мне такая секретарша, если она в первый же день работы умрет от пневмонии?
По дороге в Вашингтон в салон-вагоне он передал ей два больших черных чемодана, до отказа набитых свидетельскими показаниями.
– И не думай даже ни секунды, что у тебя будет мало работы, – сказал он, выуживая один за другим пакеты из плотного манильского картона; в которых лежали убористо напечатанные на тонкой прозрачной бумаге листки. – Может, то твое дело было куда романтичнее, – продолжал он, оттачивая карандаш, – но это – куда полезнее, оно открывает перспективы на будущее.
– Интересно, – сказала Мэри.
– Мэри, дорогая, ты еще такая молодая и такая… милая. – Он долго глядел на нее своими глазами навыкате, сидя в кресле, обитом зеленым плюшем.