Время шло. Прогорклая бостонская весна незаметно перешла в теплое лето, а апелляции в суде проваливались одна за другой. Теперь и особая комиссия, назначенная губернатором, ратовала против их освобождения, и уже не оставалось почти никакой надежды. Только помилование от самого хозяина Капитолия. Теперь Мэри приходилось трудиться все больше, хотя ее порой и охватывало отчаяние. Она писала статьи, разговаривала с политиками и священниками, вела нудные споры с главными редакторами, произносила речи на заседаниях профсоюзов. Писала жалостливые, унизительные для себя письма матери, клянча у той деньги под любым предлогом. Каждый цент, который ей удавалось наскрести, уходил на финансирование работы ее комитета. Нужно было постоянно платить за канцпринадлежности, почтовые марки, оплачивать телеграммы. По вечерам она долго обхаживала коммунистов, социалистов, анархистов и либералов, убеждала их действовать совместно. Торопливо шагая по булыжным мостовым, она все время нашептывала про себя: "Их нужно спасти, их непременно необходимо спасти!"
Когда, наконец, поздним вечером она ложилась и засыпала, ее начинали донимать странные сны, в которых приходилось выполнять головоломные задачи: то она пытается склеить осколки разбитой чашки, но стоит собрать вторую половинку, как первая, уже готовая, снова рассыпается на мелкие кусочки; то чинит свою юбку, и как только зашивает ее у пояса и приступает к подолу, вверху вновь появляется прореха; то хочет собрать куски мелко разорванного листа с текстом, напечатанным на машинке; то видит перед собой какую-то очень важную телеграмму, но никак не может ее прочитать, так как буквы расплываются у нее перед глазами; то появляются новые свидетельские показания, требующие проведения нового расследования и суда, она силится вникнуть, что же в них написано, с трудом разбирает каждую пляшущую перед ее взором буковку, но стоит ей разобрать последнюю, как она забывает первую в слове; то она взбирается по крутому, качающемуся холму, среди черных, расположившихся под какими-то безумными углами домов, в которых живут сталелитейщики, но, сделав первый же шаг, начинает скользить назад по крутому склону, она кричит, зовет на помощь, вопит, но все равно соскальзывает все ниже и ниже. Потом слышит ласковые, уверенные голоса, такие, как у Бена Комптона, когда он хорошо себя чувствует, и они заверяют ее, что Общественное мнение этой расправы не допустит, что в конце концов у американцев есть представление о том, что такое справедливость и Честная игра, что Рабочий класс поднимет восстание, и она видит многолюдные митинги, лозунги, знамена, яркие транспаранты с большими буквами, говорящие о светлом будущем: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" А порой она идет посередине толпы народа, принимая участие в маршах протеста.
Они Не Умрут.
Вздрогнув, она просыпалась, принимала на скорую руку душ, торопливо одевалась и бежала в комитет, выпив на ходу стакан апельсинового сока и чашку кофе. Она всегда приходила в офис раньше других. Стоило ей только хоть на несколько мгновений отвлечься от своей работы, как сразу перед ней вставали их лица – резко очерченное, бледное лицо сапожника, его блестящие, горящие глаза, и лицо мелкого торговца рыбой, с усиками, как у философа, с вопрошающими глазами, в которых не было страха. Она видела за их спинами электрический стул, видела так ясно, будто он стоял перед ее столом в этой душной людной комнате.
Она и оглянуться не успела, как миновал июль. Наступил август. Через ее офис проходили все больше людей: старые друзья осужденных, члены профсоюзной организации "Индустриальные рабочие мира", добравшиеся сюда с побережья на попутных машинах, политики, заинтересованные в голосах итальянцев, адвокаты со своими новыми предложениями по их защите, писатели, безработные журналисты, чокнутые, шарлатаны, "чайники" всех мастей, которых влекли сюда слухи о баснословном денежном фонде комитета.
Однажды днем, когда она вернулась после выступления в одном из залов профсоюзов Поутукете, увидела за своим столом Д. Т. Берроу. Он от своего имени написал целую кучу телеграмм сенаторам, конгрессменам, министрам, рабочим лидерам, требуя, чтобы все они выразили свой протест против этой расправы во имя торжества справедливости, цивилизации и интересов рабочего класса. Длинные такие телеграммы, да еще сверху лежали и каблограммы, которые необходимо отправить по подводному кабелю. Она, подсчитав их число, подумала: сколько же будет стоить их отправка? Она понятия не имела, каким образом комитет сможет заплатить за них, но послушно передала все мальчику курьеру, который уже ждал на крыльце дальнейших распоряжений. Как же это так, размышляла она, ведь от этих слов всего несколько недель назад у нее от гнева закипала кровь в жилах. И теперь все эти бланки казались ей такими бессмысленными, совсем как те маленькие билетики, которые можно получить, бросив всего один цент в автомат, предсказывающий судьбу. От этой мыли она пришла в ужас. Вот уже полгода каждый день она читает, пишет одни и те же слова.
У нее не было времени долго переживать неожиданную встречу с Джорджем Берроу. Они пошли в кафетерий, заказали себе там по тарелке супа, а за столом только и говорили, что о судебном разбирательстве, будто никогда прежде и не были знакомы. Снова началось пикетирование здания Капитолия штата. Когда они выходили из ресторана, Мэри вдруг сказала, повернувшись к нему:
– Послушай, Джордж, а может, сходим туда, пусть нас арестуют?… У нас еще есть время до выхода вечерних газет. Твое имя на первой полосе – такая поддержка для всех нас.
Он, покраснев до корней волос, вытаращил на нее глаза. Вот он – перед ней, в толпе взад и вперед снующих посетителей, такой высокий, красивый, в своем элегантном светло-сером костюме. Явно нервничает.
– Но, дорогая моя де-воч-ка, я с радостью дал бы себя арестовать, бросился бы сам под автобус, если бы считал, что подобный поступок принесет хотя бы толику пользы… но я думаю, такой шаг с моей стороны, сделает меня абсолютно бесполезным для дела человеком.
Мэри, побледнев от охватившей ее ярости, посмотрела ему прямо в глаза.
– Я и не думала, что ты способен хотя бы на малейший риск! – сказала она, резко выделяя каждое слово, и плюнула ему в лицо.
Повернувшись, поспешила в контору.
Когда ее саму арестовали, она почувствовала большое облегчение. Первоначально намеревалась держаться подальше от копов, так как ее работа, как ей постоянно говорили, всем очень и очень нужна, но все же передумала и поднялась на Капитолийский холм с охапкой плакатов для нового отряда пикетчиков, которые пришли сюда без агитматериалов.
В конторе в эту минуту никого не было, послать было некого. Она переходила через Бикон-стрит, как вдруг с обеих сторон как из-под земли выросли два копа. Один из них сказал ей:
– Спокойно, мисс, без шума!
И через минуту она оказалась в темном "воронке". По дороге в участок она, все взвесив, не стала упрекать себя в безответственности своих действий. За многие недели она наконец вдруг расслабилась. В участке на Джой-стрит ее посадили за решетку, а не в камеру. Она сидела на скамье напротив окна с двумя рабочими-евреями с фабрики по производству одежды и какой-то хорошо одетой, в цветистом летнем платье, с ниткой жемчуга на шее женщиной и наблюдала за тем, как копы разводят по камерам участников пикета. Они были отменно вежливы, в хорошем, даже веселом настроении; все это со стороны казалось игрой, не верилось, что подобное происходит на самом деле и на карту поставлено что-то очень важное.
В новой партии арестантов, которую только что выгрузили из "воронка" перед полицейским участком, она увидела высокого человека. Она сразу узнала его по фотографии в "Дейли". Это был Дональд Стивенс. Краснорожий коп вывернул ему руки за спину. Рубаха разорвана у ворота, а галстук превратился в бахрому, словно кто-то долго рвал его зубами. "С каким достоинством он ведет себя", – сразу подумала Мэри.
У него стального цвета волосы, коричневая, словно от загара, кожа, сияющие серые глаза над высоко посаженными скулами. Когда его отводили от стола дежурного, она долго глядела ему вслед, на его широкие плечи, растворяющиеся в унылом мраке тюремного коридора. Ее соседка прошептала ей, что он задержан за подстрекательство к мятежу, а не за бездельничанье и попрошайничество, как другие. Пять тысяч долларов залога. Он пытался организовать митинг в Бостон-Коммон.
Мэри просидела в участке с полчаса. Вдруг она увидела перед собой своего сотрудника, невысокого роста мистера Фейнштейна, а рядом с ним какого-то высокого, модно одетого мужчину, который заплатил за нее залог. Одновременно с ней под залог выпустили и Дональда Стивенса. Все четверо пошли от полицейского участка вместе. На углу мужчина в модном костюме сказал:
– Вы оба слишком нам нужны, и нельзя было допустить, чтобы они продержали вас под арестом целый день… Может, увидимся еще в "Бельвю", апартаменты "Д", второй этаж…
Помахав им на прощание рукой, он ушел. Мэри так не терпелось поскорее поговорить с Дональдом Стивен-сом, что она даже не узнала имя своего спасителя. События неслись просто сломя голову, и она была не в состоянии сосредоточиться на них.
Мэри постоянно дергала Дональда за рукав, чтобы он не шел так быстро – они с Фейнштейном не поспевали за его размашистыми шагами.
– Меня зовут Мэри Френч, – сказала она. – Что будем делать? Нужно ведь что-то делать!
Он повернулся к ней с широкой улыбкой, посмотрел на нее так, словно видит впервые.
– Я слышал о вас, – сказал он. – Вы такая смелая девушка… вы в отличие от вашего комитета либералов ведете настоящую борьбу.
– Но они тоже делают все, что могут, – возразила она.
– Нам нужно вывести весь рабочий класс Бостона на улицы, – сказал Стивенс своим низким, скрипучим голосом.
– Мы вывели рабочих фабрик по производству одежды – вот и все.
Он вдруг с досадой ударил кулаком по своей ладони.
– Ну а итальянцы? А что скажете о жителях Норт-Энда? Где ваша контора? Вы только посмотрите, что мы сделали в Нью-Йорке! Почему же вы не делаете этого здесь, в Бостоне?
Он наклонился к ней с нежной доверчивой улыбкой на губах. От его проникновенного взгляда ее усталость как рукой сняло, она уже не чувствовала смущения и вдруг, не отдавая себе отчета, взяла его под руку.
– Пошли в ваш комитет, там поговорим. Потом обратимся к итальянцам, в их комитет. Мы должны взорвать все профсоюзы!
– Но, Дон, в нашем распоряжении всего тридцать часов, – сухо охладил его пыл Фейнштейн. – Лично я больше полагаюсь на политическое давление, оказываемое на губернатора. Вы же знаете, у него президентские амбиции. Думаю, он смягчит им приговор.
В офисе ее ждал Джерри Бернхем.
– Ну, Жанна д'Арк, что скажешь? – начал он. – Я уже собирался идти в участок, чтобы внести за тебя залог, но, вижу, тебя уже отпустили.
По-видимому, Джерри с Дональдом Стивенсом, были знакомы.
– Послушай, Джерри, – сказал, закипая, Дональд Стивенс, – неужели и это не потрясло тебя? Не заставило хотя бы немного изменить твою позицию отъявленного циника?
– Не вижу резона. Я знаю, что все президенты колледжей – подлецы. Экая новость!
Дональд Стивенс отступил к стене, словно сдерживая себя, чтобы не дать Джерри по физиономии.
– Никак не пойму, как это настоящий мужчина, у которого еще осталась хоть капля мужества, не становится сегодня "красным"… даже такой мелкобуржуазный журналист, как ты.
– Мой дорогой Дон, пора тебе давно знать, что мы, журналисты, заложили в ломбард за взятки наше мужество еще во времена первой мировой войны… если только оно тогда у нас было… Ну, думаю, на сей счет есть разные мнения.
Дональд, рванув на себя дверь, вышел в соседний кабинет. Мэри, глядя на покрасневшее лицо Джерри, не знала, что ему сказать.
– Ну, Мэри, если у тебя днем возникнет желание немного взбодриться, перекусить и выпить – а оно у тебя обязательно возникнет, – то буду ждать тебя на обычном месте…
– Нет, у меня не будет времени! – холодно отрезала Мэри.
Она слышала низкий голос Дональда в соседнем кабинете и торопилась войти туда вслед за ним.
Усилия всех адвокатов не увенчались успехом. Мэри горячо говорила, убеждала, спорила, отстаивала свою правоту. Как бы получше организовать акцию протеста в последнюю минуту? Она чувствовала, как летит время, как один за другим уходят, откатываются, словно отлив, часы жизни этих двух человек. Эти томительные минуты казались ей каплями крови, падающими на пол из ее вен на запястьях. Она чувствовала слабость, никак не могла преодолеть своего болезненного состояния. Не хотелось думать ни о чем. С каким облегчением она бежала рысцой по тротуару за Дональдом Стивенсом, который стремительно шел вперед своими гигантскими шагами. Они обошли многие комитеты. Уже почти полдень, а дело не сдвинулось ни на йоту.
На Ганновер-стрит их окликнул из своего седана "форд" какой-то бледнолицый итальянец. Дональд открыл перед ней дверцу.
– Товарищ Френч, познакомьтесь, – товарищ Строцци… он повозит нас по округе.
– Вы американский гражданин? – нахмурившись, спросила Мэри.
Строцци, покачав головой, улыбнулся ей, растянув свои тонкие губы.
– Может, они дадут мне бесплатный билет обратно в Италию?
Мэри не помнила, что они делали весь остаток дня, он прошел как в тумане. Они ездили по самым бедным предместьям Бостона. Довольно часто тех, кто им был нужен, дома не оказывалось. Сколько времени пришлось зря потратить на звонки из телефонных будок по ошибочным номерам. Она все делала не так как надо – она была в этом убеждена, – неотрывно глядела на толпы людей, все прибывавших в их офис, мужчин и женщин. Она чувствовала резь в глазах, словно их запорошило пылью. Стивенс утратил свою первоначальную язвительно-раздраженную манеру разговаривать. Теперь он терпеливо спорил с должностными лицами из тред-юнионов, с социалистами, священниками, адвокатами, демонстрируя лишь свою холодность с едва заметной долей сарказма.
– В конце концов, они храбрые люди. Сейчас уже не важно, будет ли спасена им жизнь или нет. Теперь нам гораздо важнее спасти силу рабочего класса.
Все были с ним согласны.
– Любая демонстрация означает акт насилия, и она наверняка может лишить нас последнего шанса, надежды на помилование губернатора в последнюю минуту перед казнью, – говорил он.
Мэри теперь не знала, куда подевалась ее инициатива. Неожиданно она стала секретаршей Дональда Стивенса.
Она не чувствовала себя такой несчастной, когда бегала по его поручениям.
Поздно вечером она обошла все итальянские рестораны в поисках какого-то анархиста, который зачем-то понадобился Стивенсу. Ни в одном не было посетителей. Пусто. Повсюду царила леденящая тишина. Все притихли возле обреченных на смерть. Люди держались подальше друг от друга, словно опасаясь заразиться. В глубине салона одного ресторанчика на втором этаже она увидела Джерри Бернхема. Он один сидел за столиком со стаканчиком виски и бутылкой имбирного пива. Лицо у него было бледное как полотно, и он чуть покачивался, сидя на стуле. Он посмотрел в ее сторону, но не увидел. Официант, склонившись над ним, тряс его за плечо. Он был в стельку пьян.
Как было приятно вернуться снова в офис, к Стивенсу, который все еще пытался организовать всеобщую забастовку. Когда она вошла, он бросил на нее испытующий взгляд.
– Снова неудача, – с горечью бросил он.
Положив трубку, поднялся, своими большими шагами подошел к рядами вбитыми в мрачной желтой стене крючкам, снял свое пальто и шляпу.
– Мэри Френч, – сказал он, – я знаю, вы смертельно устали, я отвезу вас домой.
Им пришлось обойти стороной несколько кварталов, чтобы избежать встречи с полицейскими кордонами, окружившими Капитолий.
– Ты никогда не принимала участия в перетягивании каната? – спросил Дон. – Ну, когда ты тянешь его изо всех сил, но те ребята, на другой стороне, покрепче, они берут верх и тащат тебя с остальными за собой. Тебя тащат вперед гораздо быстрее, чем ты, упираясь, пытаешься тащить всех назад… Не позволяй мне говорить на манер поражения… Мы с тобой не пара проклятых либералов! – сказал он, сухо рассмеявшись. – Разве ты не ненавидишь адвокатов?
Они стояли перед ее кирпичным домом с закругленным фронтоном.
– Ну, спокойной ночи, Дон, – сказала она.
– Спокойной ночи, Мэри, попытайся хорошенько выспаться.
Понедельник ничем не отличался от воскресенья. Она поздно проснулась. Ей так не хотелось вылезать из теплой постели. Какая отчаянная борьба с собой – одеться, идти на работу, снова смотреть на эти лица, в эти глаза, в которых сквозит осознание поражения. Ей казалось, что люди на улице отворачиваются от нее. Все затихли возле обреченных на смерть. На улицах – тишина, даже, казалось, уличное движение стало глухим, словно весь город умолк, окованный ужасом смерти этой ночью. День прошел как обычно – монотонные фразы, колонки газет, телефонные звонки. Все затихли возле обреченных на смерть. В этот вечер, когда они с Доном поехали в Чарлстон, чтобы принять участие в марше протеста, душу ее охватило ужасное волнение. Она и не ожидала, что их там будет так много.
Обрывки песен, разрозненные строчки из "Интернационала" взлетали и затухали над морем голов, плывущих по улице между грязными, закопченными домами с темными пустыми окнами. Все затихли возле обреченных на смерть. С одной стороны рядом с ней шел какой-то низенький человек в очках, который сказал, что он учитель музыки, с другой – девушка-еврейка, член профсоюза рабочих фабрик по производству модной одежды и трикотажа. Они взяли друг друга за руки. Дон шагал в первом ряду, чуть поодаль. Они шли по мосту. По булыжной мостовой под надземкой. Над их головами гремели поезда.
– Отсюда всего несколько кварталов до тюрьмы Чарлстон! – завопил кто-то в толпе.
На этот раз копы не жалели рук. Цокот лошадиных подков по булыжнику, гулкие удары дубинок – хэк, хэк! Чуть подальше пронзительные сирены полицейских "воронков". Мэри ужасно испугалась, увидев, как большой грузовик прет прямо на нее. Она отпрыгнула в сторону, укрывшись за стальной фермой. Два копа схватили ее. Она прильнула всем телом к грязному металлу. Полицейский бил ее по рукам дубинкой. Ее избили не очень сильно. В толчее она потеряла шляпку, волосы ее растрепались. Ее бросили в "воронок".
Сидя в нем вместе с другими, она поймала себя на странной мысли: нужно иметь короткую прическу, чтобы заниматься тем, чем занимается она, Мэри.
– Никто не знает, где Дон Стивенс?
Спереди из темноты до нее донесся слегка дрожащий голос Дона.
– Это ты, Мэри?
– Как ты там, Дон?
– Все о'кей. Немного обработали голову, помяли уши.
– У него сильное кровотечение, – донесся мужской голос.
– Товарищи! – закричал Дон. – Давайте запоем!
Мэри тут же забыла обо всем, слыша, как ее голос присоединился к голосу Дона, к другим голосам, к голосам толпы, которую полицейские дубинками гнали с моста, но голоса не смолкали, они громко, воодушевленно пели:
Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов…