Алкивиад ведь тоже был большим "практическим" шутником.
Сан-францисский "Икзэминер" вдруг пошел в гору, его тираж рос, он раздражал, вызывал интерес, большой интерес у бедняка без цента в кармане, разжигал его похотливые страсти и стал "Королем ежедневных газет".
После смерти старика миссис Херст продала принадлежавшую ей "Анаконду" за семь с половиной миллионов долларов и отдала эти деньги сыну, чтобы он как следует развернулся в Нью-Йорке. Там он купил "Морнинг джорнэл"
и начал гонку с Пулитцерами
чтобы доказать кто больше сможет нажиться
на примитивных эмоциях читателей выражаемых всего несколькими словами: Вот так-так! Вот здорово! Вот так штука!
В политике он всегда был демократом от народа; в девяносто шестом голосовал за Брайана; на побережье вел ожесточенную борьбу с железной дорогой "Саутерн пэсифик", с нанятыми компанией адвокатами, принадлежащими ей предприятиями, против всех, кто, по его мнению, стремился отобрать штат Калифорнию у первопоселенцев; в день выборов президента в девяносто шестом три его нью-йоркские газеты вышли общим тиражом в полтора миллиона экземпляров – абсолютный рекорд, заставивший владельца "Уорлд" снизить свою цену до одного пенни.
Если нет никаких новостей их нужно делать. "Обеспечьте меня картинками, я обеспечу войну" – такую, как говорят, телеграмму он отправил Ремингтону в Гавану. Вся беда в том, что Куба была бездонным колодцем для увеличения тиражей, но все изменилось, после того как Марк Ханна привел к власти Мак-Кинли и национальная политика резко изменилась.
По указанию Херста один из его смышленых молодых людей организовал побег из тюрьмы Эванхелисты Сиснерос, красивой кубинской революционерки, которую посадил за решетку Уэйлер, даже устроил в ее честь громадный митинг на Мэдисон-сквер.
Не забывайте крейсер "Мэйн"
Когда Мак-Кинли заставили объявить войну Испании, у У.-Р. появились свои планы. Он хотел купить английский пароход и затопить его в Суэцком канале
но испанский флот не пошел этим маршрутом.
Он нанял "Сильвию" и "Буканьера" и сам отправился на Кубу с переносным печатным станком и в сопровождении целого флота буксиров
размахивая шестизарядным пистолетом он высадился при сильном прибое на баркасе на берег, где захватил двадцать шесть безоружных чуть было не утонувших испанских моряков и заставил их опуститься на колени на песок и поцеловать американский флаг
перед фотокамерой
это происшествие в Манила-Бей немедленно увеличило тираж его "Морнинг джорнел", доведя его до одного миллиона шестисот тысяч экземпляров.
После того как вздули испанцев, нападать больше было не на кого – оставались одни мормоны. Полигамия возбуждала всех, всех интересовала сексуальная жизнь богачей, сделанные пером рисунки женщин в нижнем белье и доисторических чудовищ в цвете. Он разыскал женщин-репортеров, больших мастериц по части сенсационных и душещипательных статей: Энни Лори, Дороти Дикс, Беатрикс Фейрфакс. Он развернулся вовсю с комиксами. Появились новые серии – Катценджэммер Кидс, Бастер Браун, Крейзи Кэт.
Публика возбуждена и тебя тоже охватывает возбуждение;
его передовицы зло нападали на преступников, сколотивших целые состояния, на тресты, на "Великую старую партию" (республиканцев), они не щадили ни Марка Ханну, ни самого президента Мак-Кинли, и когда его убили, то большинство республиканцев были убеждены, что это злодейское убийство – дело рук Херста
Херст тут же ответил на обвинения, переименовав свою газету "Морнинг джорнел", теперь она стала "Америкэн", а сам он вышел на авансцену к самой рампе
носил черный сюртук, шляпу с десятью галунами как у президента,
кандидат-миллионер от простого американца.
Брайан сделал его президентом Национальной ассоциации клубов демократов и посоветовал начать издавать газету в Чикаго.
После второго поражения Брайана на президентских выборах Херст сблизился с Чарлзом Ф. Мерфи в Нью-Йорке и был избран членом конгресса США.
Его избирательный штаб находился в Холланд-хаусе, и в ночь своего избрания он устроил грандиозный фейерверк на Мэдисон-сквер-гарден; одна мортира взорвалась, и в результате было убито и ранено около ста человек; это была единственная новость, которая так и не была напечатана на первых полосах газет Херста.
В палате представителей он не пользовался популярностью; там было все так, как и когда-то в школе: легкое мимолетное рукопожатие, скорее прикосновение, серьезные глаза, близко посаженные к длинному носу, презрительная улыбочка на вялых губах, – все это активно не нравилось развязным вашингтонским джентльменам, демонстрирующим показное дружелюбие. Он себя чувствовал там не в своей тарелке без своей обычной нанятой за деньги банды.
Ему было куда приятнее развлекать участников всевозможных премьер и любимчиков сцены в своем Холланд-хаусе.
В те годы, когда Бродвей заканчивался на Сорок второй улице, Миллисент Уилсон танцевала в шоу "Девушка из Парижа" вместе со своей сестрой; она выиграла конкурс популярности в его "Морнинг телеграф" и в придачу руку и сердце Уильяма Рандолфа Херста.
В девятьсот четвертом он истратил кучу денег, чтобы его имя в электрических лампочках появилось на съезде демократической партии в Чикаго, где он выставил свою кандидатуру на пост президента страны, но судья Паркер при поддержке Уолл-стрит увел у него из-под носа такую заманчивую должность.
В девятьсот пятом он выставил свою кандидатуру на пост мэра Нью-Йорка по списку муниципальных собственников.
В девятьсот шестом он чуть не стал губернатором, но все же уступил серьезному усатому Хьюгу. По всей стране стали расти как грибы после дождя клубы с лозунгом: "Херста – в президенты". Он продолжал пробивать свою дорогу в политике под мелодию "Повальсируй со мной снова, Уилли", не жалея собственных миллионов.
Ему удалось привлечь к судебной ответственности своего конкурента Джеймса Гордона Беннета за размещение в "Нью-Йорк геральд" непристойных объявлений, за что тот был оштрафован на двадцать пять тысяч долларов, и этот его подвиг, нужно сказать, не стяжал ему большой славы в некоторых кругах.
В девятьсот восьмом печатал разоблачительные статьи о деятельности "Стандард ойл", а его "Письма Арчиболда" доказали, что тресты дают крупные взятки на лапу видным политикам. Он стал кандидатом в президенты от партии Независимости, которая, как утверждают, почти целиком состояла из его служащих.
Такие же миллионеры, как и он, считали его предателем своего клана, но он так отвечал на эти яростные обвинения:
Вы хорошо знаете, что я верю в частную собственность, и вы хорошо знаете, какую я занимаю позицию в отношении личных состояний, но разве не лучше, если в этой стране интересы недовольных буду представлять я, чем. кто-то другой, такой, у кого нет такой реальной собственности, как у меня?
К девятьсот четырнадцатому, несмотря на то, что он стал крупнейшим владельцем газет в стране, несмотря на то, что ему принадлежали сотни квадратных миль горных разработок в Калифорнии и Мексике, десятки крупных поместий, его дела находились в таком расстроенном состоянии, что порой он не знал, где ему занять миллион долларов, а с политической точки зрения все его считали крысиным ядом.
Все его миллионы, с которыми он расставался так легко, все его искусство вкладывать свои собственные мысли в голову простого человека так и не смогли стать мостиком через узенький Рубикон, отделявший политика-любителя от политика-профессионала (может быть, он слишком быстро забывал все свои разочарования после того, как покупал первоклассного журналиста, или вышитые шлепанцы, по преданию, принадлежавшие Карлу Великому, или позолоченную кровать, в которой, как утверждают, спала любовница короля).
Иногда ему удавалось стать над схваткой и увидеть все как есть на самом деле, ясно. Он использовал всю мощь своих газет все свои блестящие способности издателя чтобы не допустить в стране военного психоза и чтобы она осталась нейтральной в первой мировой войне;
он выступал против предоставления займов союзникам, поддерживал Брайана в его одинокой борьбе за интересы Соединенных Штатов Америки, которые должны быть выше, по его мнению, интересов банков Морганов и бизнесменов-англофилов на Востоке; за такую деятельность его всячески высмеивали, клеймили как прогермански настроенного американца, а когда Америка все же вступила в войну, то среди его слуг появились шпики,
агенты секретных служб шарили в его личных бумагах, неслышно на толстых резиновых подошвах бродили возле' его столовой на Риверсайд-драйв, чтобы проверить слухи о каких-то странных разноцветных огнях в его окнах.
Он выступил против мирного Версальского договора и Лиги Наций
он доказал, что он такой же патриот, как и все другие, явившись на призывной пункт
печатая газеты с красно-бело-голубыми полями на страницах и маленькие американские флажки с обеих сторон строки даты
постоянно вызывая беспорядки по ту сторону Рио-Гранде
пытаясь всем доказать, что не так страшно пугало "Янки Дудл", как его малюют
самый большой в мире военно-морской флот.
Нью-Йорк поддержал его, избрав на пост мэра выдвинутого им кандидата Неподкупного Джона Хайлана, но Эл Смит в свою бытность героя уличных тротуаров дал ему по рукам, когда Херст предпринял новую попытку вскарабкаться на демократический Олимп.
Несмотря на громадные расходы, связанные с печатанием фальшивых документов, ему так и не удалось начать войну с Мексикой.
Несмотря на сотни тысяч долларов, вложенных в киностудии, ему так и не удалось сделать свою любимую дивой Америки, кинозвездой.
Все чаще король газетной империи удалялся в свое феодальное поместье Сан-Симеон на тихоокеанском побережье, где создавал свой личный зоопарк, продолжал вмешиваться в кинопроизводство, собирал коллекцию складов, набитых гобеленами, мексиканскими седлами, всевозможными безделушками, фарфором, парчой, дорогой вышивкой, старинными комодами, столами и стульями, трофеями поверженной Европы,
он построил себе дворец в андалузском стиле с банкетным залом в мавританском стиле, где провел три последних года своей жизни в умиротворяющей компании восхваляющих его до небес кинозвезд, рекламодателей, сценаристов, представителей по связям с общественностью, колумнистами, издателями, миллионерами
король этого нового Эльдорадо
где все искусственно раздуваемые грезы о всех гетто
пропадают в опиумном тумане
куда более опасном для человека без пенни в кармане
куда более приятном для миллионеров
стареющий Херст на закате жизни это Херст тех лет, когда в "золотой лихорадке" трясло графство Эльдорадо
(его империя печатного слова не теряет прежнего могущества по инерции из-за своей громадности; но его власть над грезами молодежи всего мира
усиливается и отравляет молодой организм как раковая опухоль)
и вот из этого тумана по западному побережью разносится
старческий брюзжащий голос
призывающий к налогу с продаж
обливающий грязью защитников гражданских свобод рабочего человека;
красных в тюрьму,
восхваляющий удобства и уют Баден-Бадена под кровавым с полицейскими дубинками правлением этого милого Адольфа (собственное любимое изобретение Херста самый маленький общий знаменатель из гнили демократии возвышается и приходит к власти)
радующийся высоким подоходным налогам в Калифорнии,
визжащий об опасностях свободомыслия в колледжах.
Выслать из страны; посадить в тюрьму.
До самой его смерти великолепные никогда не знающие остановки печатные гудящие машины выплевывали для него печатный материал, жужжащие проекторы выбрасывали для него картинки, а иссякший Цезарь старея и по-прежнему соря деньгами так и не стал человеком способным перейти Рубикон.
Ричард Элсуэрс Севедж
Дик Севедж медленно шел по Лексингтон-стрит к своему офису в Грейбар-билдинг. Утренний декабрьский холодок обжигал лицо, словно огнем, яркие отсветы от витрин магазинов, стекол очков прохожих и хромированных краев передних фар автомобилей резали ему глаза. Он никак не мог точно определить, мучает его похмелье или нет. Проходя мимо ювелирного магазина, он уловил в стекле отражение своего лица на фоне черного бархатного задника – одутловатое, с сердитым недовольным взглядом, как у принца Уэльского на фотографиях. Как ему было тошно, он чувствовал себя сейчас словно выжатый лимон. Он зашел в аптеку, заказал сельтерской с бромом. Стоя у суператора, разглядывал себя в зеркале за полкой с батареей бутылок имбирного пива; слава Богу, новое темно-синее пальто в мелкий рубчик отлично сидит на нем.
Черные глаза продавца искали его взгляда:
– Погуляли накануне, да?
Дик, кивнув, широко улыбнулся. Продавец провел тонкой рукой по своим глянцевым, словно лакированным черным волосам.
– Вчера я ушел отсюда только в полвторого ночи. А мне на дорогу домой на метро приходится тратить целый час. У меня вполне реальный шанс…
– Знаете, я уже опаздываю на работу, – перебил его Дик.
Расплатившись, он вышел из аптеки на сияющую утреннюю улицу. Легкая отрыжка была даже приятна. Он быстро пошел вперед, дыша глубоко, всей грудью. Когда поднимался на лифте вместе с другими исполнительными директорами, как и он сорокалетними, полноватыми, хорошо одетыми, окропленными духами мужчинами, у него вдруг разболелась голова. Едва он вытянул ноги под столом, как защелкал местный телефон. Он поднял трубку. Услыхал голос мисс Уильямс:
– Доброе утро, мистер Севедж. Мы вас уже заждались… Мистер Мурхауз просит вас зайти к нему, он хочет поговорить с вами до начала собрания сотрудников.
Дик встал и, поджав губы, немного постоял, раскачиваясь с пятки на носок, глядя в окно на протянувшиеся чередой серые, похожие на чугунные отливки кварталы домов, на трубы заводов к востоку от них, на мост, полоску реки, отражающейся в серо-голубом небе. Визжали клепальные молотки на новой громадной конструкции, которую ферма за фермой возводили на углу Сорок второй улицы. Казалось, что бормашина дантиста дробит ему зуб. От этого шума головная боль усилилась. Пожав плечами, он рыгнул и быстро пошел по коридору к двери большого кабинета в дальнем углу.
Джи Даблъю (так многие называли Дж. Уорда Мурхауза) пристально смотрел в потолок, и его круглое лицо с большими челюстями не выражало абсолютно ничего, как морда коровы. Он перевел свои бело-голубые глаза на Дика, даже не улыбнувшись.
– Отдаете ли вы себе отчет в том, что в нашей стране семьдесят пять миллионов граждан при заболевании либо не хотят обращаться к врачу, либо не могут себе этого позволить?
Дик притворился, что его ужасно заинтересовали слова шефа. По-видимому, тот уже переговорил с Эдом Грисколмом, подумал он.
– Так вот. Эти люди должны пользоваться только продукцией компании Бингхэма. Она пока лишь краешком задела этот громадный потенциальный рынок.
– Он должен добиться того, чтобы многие люди почувствовали себя гораздо лучше, чем эти большие шишки, которые лечатся в престижном Бэттл-Крик, – сказал Дик.
Джи Даблъю сразу впал в мрачную задумчивость.
Вошел Эд Грисколм – долговязый человек с болезненным желтовато-бледным цветом лица, с искорками в глазах, которые то вспыхивали, то гасли, как крохотные электрические лампочки, свидетельства охватившего его энтузиазма.
Руки его все время ходили ходуном, как у студента колледжа, которому поручено руководить овациями и веселыми взрывами смеха своих сверстников на торжественных сборищах.
– Привет, – вяло поздоровался с ним Дик.
– Самое доброе утро, Дик… вижу, что немного с похмелья… Очень плохо, старик, очень плохо…
– Я тут только что говорил, Эд, – продолжил Джи Даблъю своим монотонным голосом, – что мы должны обсудить на совещании. Первое, что они пока еще не прикоснулись и к верхушке айсберга своего потенциального рынка с семьюдесятью пятью миллионами покупателей, и второе, что умело проводимая рекламная кампания способна покончить со всеми предрассудками, которые некоторые люди все еще проявляют по отношению к патентованным лекарствам, заменяя их чувством собственной гордости…
– Сейчас модно быть скупым… сами понимаете! – вдруг закричал Эд.
– Самолечение, – вставил Дик. – Им вбивают в головы, что сегодня продавец газировки в аптеке средней руки знает о лекарственных препаратах гораздо больше, чем их семейный доктор, который лечит их вот уже двадцать пять лет.
– Они считают, что в патентных лекарствах есть что-то унизительное! – снова заорал Эд.
– Патентованных, – поправил его Джи Даблъю.
Дику с трудом удалось скрыть улыбку.
– Нужно разделить всю концепцию на ее составные части, – сказал Дик.
– Совершенно верно.
Джи Даблъю взял со стола украшенный резьбой нож из слоновой кости для разрезания бумаг и стал внимательно его разглядывать под разными углами. В кабинете воцарилась такая тишина, что был слышен гул уличного движения и даже свист ветра в стальной фрамуге. Дик с Эдом Грисколмом затаили дыхание. Помолчав, Джи Даблъю снова заговорил:
– Американская публика стала такой заумной… когда я был еще пацаном в Питтсбурге, мы только и думали об одном – как получше разместить рекламу, чтобы она сразу бросалась в глаза. Теперь, когда все стали такими умниками, нам нужно подумать о других способах привлечения внимания к нашим товарам, о том, как нам искоренить людские предрассудки… "Бренди Бинго"… такое название явно устарело и никуда не годится. Может, только для лото. Кто же пойдет на ланч в Метрополитен-клаб, если на столике перед ним будет стоять бутылка Бинго… Да он сгорит со стыда… вот что нам нужно обсудить… Еще вчера мистер Бингхэм, казалось, был готов идти вперед в этом направлении. Правда, он наорал на нас из-за высокой, на его взгляд, стоимости рекламной кампании…
– Не обращайте внимания! – визгливо закричал Эд Грисколм. – Мы еще прижмем этого старого негодяя.
– Думаю, нужно его подвести к этому очень мягко, как вы говорили вчера вечером, Джи Даблъю, – сказал Дик вкрадчивым тихим голосом. – Мне сказали, что Хэлси из компании "Хэлси О'Коннор" даже слег в постель с нервным припадком, после того как долго пытался убедить старого Бингхэма решиться наконец…
Эд Грисколм захихикал.
Джи Даблъю встал с едва заметной улыбкой на губах. Когда шеф улыбался, улыбался и Дик,
– Думаю, нам удастся убедить его, заставить оценить все преимущества, связанные с названием… достоинством фирмы… установленными связями…