За обедом Род развивал подробные планы относительно будущего своего девятилетнего сына Грэма, чей жизненный путь был уже полностью предначертан. Грэму предстояло, следуя по стопам отца, ехать в Лоренсвилл, два-три лета провести в Кулверской Военной Академии, успешно закончить курс в Принстоне, а затем в Гарварде, по юридическому факультету, вступить компаньоном в фирму отца, надеть мундир Национальной Гвардии, быть истинным джентльменом, жениться на истинной леди и, когда час пробьет, стать на защиту Англо-Американской Цивилизации, а также Ассоциации Адвокатов против португальцев, итальянцев, евреев, китайцев, пораженцев и панисламистского союза. И если повезет, дослужиться не просто до майора, но до генерал-майора.
У чувств есть своя логика, мгновенная и непостижимая, и, следуя этой логике, Нийл обратился мыслью к Уинтропу Брустеру, сыну преподобного Ивена. Счастливый Уинтроп! Его не отправят в глазетовом гробу плыть по волнам Принстона и офицерского клуба; он может с честью оставаться независимым и бедным.
И, следуя той же логике, вопреки данному себе слову соблюдать осторожность, Нийл назавтра поехал в маленький домик доктора Брустера близ Майо-стрит.
Зачем он это сделал, он сам хорошенько не знал, и потому не находил, что сказать, представ перед удивленным взором Ивена, его жены Коринны, не такой черной, как он, и далеко не такой сердечной, и их детей, Уинтропа и Тэнкфул, этих чистейших янки, чьи предки жили в Массачусетсе с тех давних пор, как некий очень черный пращур-пилигрим бежал в этот благословенный край, если не на "Мэйфлауэре", то подпольной дорогой, а это почти одно и то же.
На этот раз Нийл не лгал Вестл; он позвонил по телефону и сказал Шерли, что, может быть, не вернется домой к обеду.
Дела.
29
Не то чтобы у Тэнкфул и Уинтропа кожа была много светлей, чем у их отца, или волосы не так курчавились, или нос больше выдавался вперед, но чувствовалось, что они еще в большей степени сознают себя американцами. Манера смотреть не опуская глаз, ходить не сгибая спины - все это делало их похожими не на порождение невольничьего барака и хлопкового поля, а на то, чем они и были, - на американских подростков-школьников, в которых необычной была, пожалуй, только их необычная душевная мягкость.
Когда тебе постоянно твердят в школе, что американцы - самый храбрый, самый богатый и самый великодушный народ, какой когда-либо знала история, поневоле проникаешься гордостью, что, кстати, не так уж плохо, если эта гордость умеряется более глубокой и разносторонней культурой, прививаемой дома.
Нийл стал неуклюже объяснять причину своего визита: проповедь доктора Брустера произвела на него неизгладимое впечатление - он как раз ехал мимо, - "думаю - зайду, поздороваюсь". Уинтроп сразу загорелся к нему любовью младшего брата к старшему, а Тэнкфул решила, что именно за такого мужчину она мечтала выйти замуж, только до сих пор ей такой не попадался.
Увидев доктора Брустера без пасторского облачения, в коричневой куртке, белой рубашке и простеньком синем галстуке бабочкой, легче было поверить, что он не только священник, но и почтовый служащий; и хотя речь его была правильнее, а словарь - богаче, чем у Нийла (или Рода Олдвика), но собеседником он оказался куда более веселым. Смех вольно лился из его могучей груди, широкого рта, большого всепрощающего сердца. Жена его отнеслась к незваному белому гостю более настороженно, более подозрительно, с меньшей готовностью рисковать благополучием семьи. Черты лица у нее были тоньше, чем у доктора Брустера, особенно нос, словно выточенный из коричневого агата.
Нийл догадывался, что им обоим не терпится узнать, зачем он пришел, и он их хорошо понимал: ему и самому хотелось бы знать это. Поговорили о погоде, о городских делах, сидя кружком в маленькой комнате, которая казалась еще теснее от солидной пишущей машинки, водруженной на некрашеный стол, от книг по истории, богословию, антропологии, валявшихся на древних креслах, наделенных чувствительностью сейсмографа.
Уинтроп был в восторге, что пришел гость - мужчина, который, может быть, разбирается в электричестве. Он спросил:
- Вы когда-нибудь были радиолюбителем?
- Нет, но у меня был приятель, который увлекался этим делом.
- Пойдемте вниз, я вам покажу свой приемник.
Нийл искренне пожалел, что нагромождение проводов и ламп в крохотном подвальчике кажется ему лишь грудой хлама, а когда Уинтроп похвастался: "Я и Майами принимаю!" - он проникся к нему искренним уважением.
- А вы держите связь с каким-нибудь иногородним радиолюбителем?
- Да, с одним парнем в Далласе, Техас.
- Он негр?
- Никогда не спрашивал! Да нет, наверно, белый - он какие-то глупости говорит о Гражданской войне. А не все ли равно? - укоризненно заметил Уинтроп, и Нийлу стало стыдно.
- О чем же вы с ним беседуете?
- Обычно о хай аллаи. Я когда-нибудь непременно буду играть. Но сейчас меня, конечно, больше всего интересует радиолокация. Вы согласны, что будущее за радиолокацией?
- Безусловно, - сказал Нийл, знавший о радиолокации только то, что с ее помощью можно как-то увертываться от айсбергов.
Уинтроп тараторил:
- Обязательно всерьез займусь электротехникой в университете, как только мне разрешат. Я осенью поступаю в университет.
- Я тоже учился в университете, - сказал Нийл.
- Здорово!
- А не рано вам еще?
- Как это рано! Мне семнадцать лет! Этой весной я, как лучший ученик, произносил выпускную речь в школе - вы не знали? - Уинтроп говорил без хвастовства, но с неподдельной гордостью. - Ну, конечно, мне было легко, потому что папа мне помогал. Мы с ним четырехлетнюю программу по математике прошли за два года. Скажите-ка, мистер Кингсблад, вы, наверно, много занимались рыбной ловлей в Эрроухеде?
- Да, когда-то увлекался. В озере Соубилл замечательная щука.
- Эх, вот бы мне! Ловить рыбу, купаться, спать в палатке - красота! А вместо того сиди тут и слушай все эти расовые разговоры. И кому они нужны? В наше время только какой-нибудь деревенский олух не знает, что между черными и белыми людьми нет никакой разницы, все равно как между черными и белыми котятами. Для вас это новость?
- Нет, конечно, то есть более или менее. - Нийл поспешил уклониться от дальнейших вопросов, воскликнув с жаром: - А почему бы вам не провести лето в Эрроухеде? Я укажу вам хорошее местечко.
Мальчик отвернулся и пробормотал:
- Вы забываете. На эти курорты цветных не пускают. Даже таких, как папа и мама. Ох, пожалуй, и в самом деле не так уж это бессмысленно, все эти разговоры… Да потом у нас и денег не хватило бы. Мне придется все лето работать, чтобы скопить для университета.
- А какая у вас работа, Уин?
- М-м, да вот ничего лучшего не нашлось - просился в электрическую компанию, но там со мной и разговаривать не захотели; и в радиомагазинах тоже. Так что я работаю на вокзале, мою полы в зале ожидания и в мужской уборной.
Нужно было придумать какое-нибудь объяснение своему неожиданному визиту. Вернувшись с Уинтропом из подвала, Нийл сказал миссис Брустер:
- Мне хочется сообщить вам то, что вы, верно, и сами знаете. Ваш сын на редкость одаренный мальчик. Я горжусь знакомством с ним. И он олицетворяет явление, которое меня чрезвычайно интересует и лично и как представителя банка: перспектива развития наших так называемых национальных меньшинств - финнов, поляков, негров, литовцев и… - Его этнографические познания иссякли. - И всех вообще! Я хотел бы разобраться в этом. Примете меня в ученики?
Ивен Брустер принял его еще до того, как он родился. Коринна Брустер, судя по выражению ее лица, склонна была принять его, когда он станет взрослым.
- У меня к вам есть просьба: позовите доктора Аша Дэвиса и миссис Дэвис и, пожалуй, мисс Софи Конкорд и позвольте мне угостить вас всех обедом в закусочной, которую я приметил тут недалеко. Боюсь, это не совсем вежливо, такое позднее приглашение, но если бы вы согласились…
Ну как было не поощрить такого ревностного ученика!
По дороге в закусочную Уинтроп и Тэнкфул - молодежь, свободная от "расового комплекса", - шли рядом со своим новым приятелем банкиром, ухватив его под руки, наперебой рассказывали ему о своем щенке колли по кличке Алджернон Суинберн.
"А что, если бы нам повстречался Род Олдвик?"
Длинная стойка занимала почти все помещение закусочной, но были в ней и столики, вроде ломберных, со стульями из витой проволоки. Салфетки были бумажные. В карточке значились: антрекот, свинина, бифштекс по-гамбургски и филе, которое уже кончилось; подавали молодые девушки, ласковые, старательные, но неопытные. Все было, как во всех дешевых ресторанчиках страны, в которой демократия началась с меню, мод и ходовых словечек и, пожалуй, на том и кончится.
Большинство обедающих были рабочие-негры, некоторые даже в комбинезонах. Но Нийл, у которого уже появились "свои" в этом черном мире, увидел Джона и Мэри Вулкейп и приветствовал их так радостно, как никогда не приветствовал Эшиела Денвера с супругой. А когда у Брустеров с Софи, Ашем и Мартой завязался свойский разговор за свининой с капустой, ему уже гораздо легче было принять в нем участие.
Вероятно, нет ничего примечательного в том, что разговор этот вертелся вокруг горестей негров. И пусть даже многое Нийл слышал не впервые - разве мистер Пратт и мистер Денвер не твердили без конца о горестях банкиров или Род Олдвик о горестях солидных адвокатов и охотников на диких уток?
В этот вечер предметом обсуждения был преподобный доктор Джет Снуд - по-видимому, самая большая пакость, какая только водилась в Гранд-Рипаблик.
Когда крупные религиозные секты - методисты, баптисты, пресвитерианцы - от стонов и возгласов "аллилуйя" перешли к газосветной готике и литературным обзорам с амвона, замученные, усталые люди устремились в новые церкви, где им хоть и не обещали роста зарплаты, но гарантировали спасение души и где они могли во всеуслышание ругать дьявола, папу Римского и Уолл-стрит, вознаграждая себя за то, что нельзя во всеуслышание ругать хозяев. На чердаках, в пустующих магазинах и складах возникали удивительные новые секты, вроде церкви Библейского Спасения во Христе или Общины Святых Избранников Божиих, под чем следовало понимать десяток усталых мужчин и женщин, восемь молитвенников и четыре скамейки.
С чисто американской предприимчивостью духовные пастыри, которые в менее просвещенные времена были бы продавцами патентованных средств или коммивояжерами, учли, что можно делать неплохие дела, если возвести себя в священнический или даже епископский сан, снять помещение и придумать название для церкви, - а дальше вся работа сводилась к тому, чтобы погромче вопить да пожалостней причитать и по три раза в сеанс собирать пожертвования.
Среди таких новейших аттракционов в Гранд-Рипаблик славился некий Джет Снуд, который, не окончив средней школы, был тем не менее доктором богословия. Он являлся владельцем большого сарая на углу Саут-Шамплен-авеню и Ист-Уинчелл-стрит в Саут-энде и сам же состоял при нем главным зазывалой, рекламируя свое заведение под романтическим названием "Скиния Божиих Откровений, Основанная на Библии: Христос за Всех, и Все за Христа".
По правде сказать, преподобный доктор ни в одном городе не мог продержаться дольше пяти лет, так как знал только пятнадцать проповедей и пятьдесят эстрадных трюков, и даже его хмурым, отупелым, вечно жующим резину слушателям под конец становилось невмоготу. Но пока дело шло, оно давало отличную прибыль, потому что аудиторию приятно щекотали разговоры о грешниках и адском огне, и шведки-горничные, немцы-приказчики и янки-монтеры чувствовали, что если им недоступно общество Хайрема Спаррока в Федеральном клубе, то зато они могут наслаждаться обществом бога, ангелов и праведных душ в Скинии Божиих Откровений - вход свободный, пожертвования добровольные (но частые). Джет, оглушая слушателей длинными высокопарными словами, приправленными сленгом, убеждал их в том, что если снобы из Коренных Американцев смотрят на них сверху вниз, то и они, в свою очередь, могут быть снобами и смотреть с презрением и ненавистью на всех евреев, негров, католиков и социалистов.
Здесь же, в закусочной, Аш Дэвис объяснил Нийлу:
- Таких Снудов в городе несколько, но Джет самый крупный из них, и своих последователей они вышколили так, что это готовые резервы для Ку-клукс-клана. Совсем не смешно будет, когда эти шайки христова воинства бросятся избивать несчастных негров и жечь их дома. Вы друг нашего народа; как вы думаете, могли бы вы что-нибудь предпринять против мистера Снуда?
- Я, конечно, постараюсь, - сказал Нийл.
И знал, что он, конечно, ничего не сделает.
К их столу подсел молодой человек в военной форме с нашивками капитана военно-воздушных сил, темнолицый, стройный и улыбающийся. Нийлу объяснили: это капитан Филип Уиндек, он пошел в армию с последнего курса инженерного отделения Миннесотского университета и совершил немало полетов на итальянском фронте.
- Понимаете, - сказал он Нийлу, - я, собственно, уже не имею права носить этот мундир, но сегодня у нас была встреча боевых друзей. Завтра снова надену комбинезон.
- А чем вы занимаетесь?
- Моя мечта - подзаработать денег, жениться и вернуться в училище. Мне казалось, летчику, да еще с техническим образованием, нетрудно будет найти работу. Ну, ни на аэродроме, ни в автомобильных фирмах ничего у меня не вышло, даже разговаривать не стали, но, к счастью, удалось вернуться на старое место, где я работал до училища, - в Общедоступный Гараж О'Тула, смазчиком и мойщиком машин. Дрексель Гриншо, отец моей невесты, мог бы устроить меня мыть посуду в ресторане. Я, однако, счел, что возвратившемуся герою, который собирался держаться так скромно, когда его будут встречать с двумя оркестрами и речью мэра, более подходит место в гараже, где демобилизованные белые рядовые будут покрикивать: "Эй ты, черная сволочь, поворачивайся живее!"
И, как обычно, все дружно захохотали над печальной судьбой Фила Уиндека, и сам он громче всех. Лучше уж смеяться над Неблагодарной Республикой, чем унывать и лить слезы. Один только Нийл не скрывал возмущения. Но его радовало, что это ветеран, соратник по итальянскому походу, отнесся к нему как к другу, и сам он как друга приветствовал Райана Вулкейпа, когда тот появился - уже без мундира, уже не военный.
Далеко зашел Нийл, дальше, чем сам думал.
Как всякая женщина, радующаяся, когда ее новый поклонник благосклонно принят в семейном кругу, Софи Конкорд следила за тем, как Нийл себя держит с Филом, с Райаном, с детьми Ивена, и была довольна. Это она после обеда предложила Нийлу:
- Брустеры и Дэвисы идут сейчас на собрание Комитета - ну как же иначе! Без этого они спать не лягут. Комитеты - это привычка, хуже всякого наркотика. А мы четверо, я, вы, Райан и Фил, давайте пойдем в "Буги-Вуги", посмотрим черненьких в их самом некомитетском виде. Вы ведь типичный турист, изучающий нравы трущоб. Познакомились с Ашем и с Ивеном и вообразили, что все мы интеллигенты с непорочной душой, ведущие своих соплеменников в эфиопское царство разума. А давайте взглянем на тех, кого ведут, к величайшему их неудовольствию! Я уж даже не знаю, кто больше упирается, когда его берут за руку и тащат в это самое царство, - неграмотный батрак, или искушенная горожанка, или богатый коричневый специалист вроде доктора Мелоди. Но так или иначе, пошли смотреть веселых девочек.
В "Буги-Вуги" было вдоволь шума и мишуры, но все же Нийл не нашел здесь той атмосферы порока, которая рисовалась его романтическому воображению. Это была большая комната в форме буквы Г, вся в золоченых трельяжах с искусственными орхидеями. Оркестр - три толстых веселых негра в вишневых фраках и золотых котелках (ансамбль Дьюка Эллингтона в местном масштабе) - истязал рояль, барабан и кларнет. Цветные матросы и солдаты танцевали с фабричными работницами, цветными и белыми, в не меньшей тесноте, чем в самых дорогих злачных местах, где веселятся и потеют нью-йоркцы. Девушек с шоколадной или пепельной кожей, улыбающихся, но молчаливых, кружили молодые негры, танцевавшие с врожденным изяществом и легкостью.
Нийл как-то не сразу осознал, что за одним из столиков сидит Борус Багдолл, хозяин заведения, а задорная девушка напротив него, в полупрозрачном зеленом шифоне, - Белфрида, и оба они смотрят на него и скалят зубы. Он пожаловался своим спутникам:
- Вон там сидит девушка, которая у нас служила и которая меня ненавидит, - Белфрида Грэй. Лихая девица. Только, пожалуйста, Райан, не пытайтесь агитировать меня и не доказывайте, - что она жертва среды.
- А почему? Давайте подойдем, поговорим с ней. Я ее знаю с детства. А вам, наверно, незнакомо такое культурное удовольствие, как получить пощечину от кухарки.
И вот Нийл, к великому своему удивлению, впервые взглянул в лицо той Белфриде, которая много месяцев спала под одной крышей с ним, и увидел, что это Нелл Гвинн, только выточенная из черного дерева; те же глаза, и улыбка, и живость, и задорная ветреность нрава. С томной грацией - так, должно быть, прелестная продавщица апельсинов оскорбляла какого-нибудь лорда - она протянула:
- Да это же мистер Кингсблад! Вот не ожидала вас встретить в таком местечке. Я думала, если уж вы уходите из дому, так только на занятия в воскресной школе.
- Вы отлично знаете, что я никогда не вел занятий в воскресной школе! - возмутился Нийл, оскорбленный в своем мужском достоинстве охотника на диких уток.
- Будто бы?
- Что вы теперь делаете, Белфрида?
Белфрида и Борус переглянулись, как будто вопрос был ужасно глупый, но она сжалилась над неопытным белым бюргером и снизошла до ответа:
- Я открыла косметический кабинет. Мы вдвоем - я и еще одна девушка. Клиентура у нас только избранная, настоящие дамы или пасторские жены - и не рассчитывайте, что вам удастся закрутить с какой-нибудь через меня. У них у всех есть кавалеры, и такие, что денег не считают.
Она вызывающе посмотрела на Нийла, потом неприязненно посмотрела на Софи, потом взглянула на Боруса и хихикнула.
Нийл сказал просительно:
- Я надеюсь, вы нас не поминаете лихом, Белфрида.
Она - небрежно:
- Нет, зачем же. Вы-то, конечно, что с вас взять, но миссис Кингсблад молодец. Она - с перцем. От белого мужчины, вроде вас, особенный прыти и ждать нечего, но она - она такая умница, что негритянке впору. Ну, рада была вас повидать, мистер.
- Гм… Белфрида, мне очень жаль, что мы не поладили. Возможно, тут во многом я виновен.
- Еще бы! Вы всегда вели себя так, как будто знали наверняка, что я нахалка, ну я и стала нахалкой. Господи боже! Я ведь не в гостиной росла! Я росла среди сапожных щеток и с тринадцати лет привыкла, что каждый встречный белый пристает ко мне. Когда я поступила к вам, мне сперва понравилось жить в отдельной комнатке, но вы с вашей Вестл повадились лазить туда и смеяться над моими вещами и что у меня не убрано. А между прочим, мистер, когда вечно приходится убирать чужие постели, то делается так тошно, что уж на свою смотреть не хочешь и думаешь: хоть у себя-то можно себе позволить быть неряхой, если тебе охота. Но вы и туда совались. И вечно шушукались про меня - шу-шу-шу да шу-шу-шу!
- Белфрида, мне очень жаль, честное слово.
- Ладно, что уж там. Ну, рада была повидать вас.