Торжество летаргии
Жену свою Энтони обнаружил погруженной в гамак, растянутый на веранде, сладострастно увлеченной лимонадом и сэндвичем с помидором и поддерживающей, по всей видимости, занимательную беседу с Тана на одну из предложенных им непростых тем.
- В моей старанна, - узнал Энтони неизменную преамбулу, - все время… рюди… есть рис… потому что у них нет. Не можешь есть, что нет.
И если б его национальная принадлежность не была так отчаянно очевидна, можно было подумать, что он черпает знания о своей родине из учебника географии для американской начальной школы.
Когда Восток в его лице был принужден замолчать и удален на кухню, Энтони вопросительно повернулся к Глории.
- Все в порядке, - объявила она. широко улыбаясь. - И я этому удивилась больше, чем ты.
- И никаких сомнений?
- Никаких! И быть не может!
И они беззаботно развеселились, радуясь вновь обретенной безответственности. Потом он рассказал ей о возможности поехать за границу и о том, что ему было почти жаль отказываться.
- Что ты думаешь об этом? Только скажи честно.
- Но, Энтони, - глаза у нее были испуганные. - Неужели ты хочешь уехать? Без меня?
Лицо его помрачнело - и все же, когда она только спрашивала, он знал, что уже слишком поздно. Ее прекрасные руки, объятия которых невозможно было разорвать, уже оплели его и все свои выборы такого рола он уже сделал в той комнате в Плаза-отеле год назад. Это был анахронизм из той поры, когда такие мечты были еще возможны.
- Ну что ты, Глория, - лгал он, вдруг с ужасающей отчетливостью поняв все это, - конечно нет. Я просто думал, что ты могла бы поехать санитаркой, или можно еще что-нибудь придумать. - Ему стало интересно, как бы отнесся к этому дед.
И когда она улыбнулась, он еще раз понял, как она прекрасна, необыкновенная, непередаваемой свежести девушка с проникновенно искренним взглядом. С чарующей живостью она ухватилась за его предложение и, держа его над собой как собственное рукотворное солнце, грелась в его лучах. И тут же набросала изумительный сценарий их военных похождений.
После ужина Глория уже зевала, пресытившись обсуждением. Теперь она хотела не разговаривать, а только читать "Пенрода" , что и делала, раскинувшись на кушетке, пока около полуночи не заснула. А Энтони, после того как в лучших романтических традициях отнес ее наверх, еще остался бодрствовать, чтобы поразмыслить над прошедшим днем; смутная злость на Глорию и недовольство томили его.
- Ну, и что же мне теперь делать? - начал он за завтраком. - Мы вот уже год женаты, а все как-то мыкаемся бестолково, даже бездельничать толком не научились.
- Да, ты должен чем-нибудь заняться, - легко согласилась она, пребывая в болтливом настроении. Это был не первый из подобных разговоров, но так как в них обычно главным действующим лицом становился Энтони, она привыкла избегать их.
- Не то чтобы я испытываю угрызения совести из-за того, что не работаю, - продолжал он, - но дед может умереть завтра, а может протянуть еще десять лет. В то время как мы, проживая больше, чем можем себе позволить, нажили только фермерский автомобиль, да кое-что из одежды. Мы держим квартиру, в которой жили всего три месяца, и этот прелестный старинный особнячок у черта на куличках. Все это нам иногда надоедает и все же мы не хотим приложить никаких усилий, чтоб познакомиться с кем-нибудь, кроме той самой толпы, которая все лето слоняется по Калифорнии в спортивной одежде и в ожидании смерти кого-нибудь из родственников.
- Как ты изменился, - заметила Глория. - Когда-то ты говорил мне, что не понимаешь, почему американец не способен красиво и с удовольствием бездельничать.
- Но, черт возьми, я тогда не был женат. И ум работал на полную катушку, а сейчас крутится вхолостую, как зубчатое колесо, которому не за что зацепиться. На самом деле я думаю, что если б не встретил тебя, то сумел бы чего-то добиться. Но ты делаешь праздность такой утонченно-праздничной…
- Да, конечно, во всем виновата я.
- Ты прекрасно понимаешь, что я не это имел в виду. Но вот мне уже почти двадцать семь и…
- О! - перебила она раздраженно, - ты меня утомил! Как будто я возражала или запрещала тебе!
- Но, Глория, я же только хотел обсудить. Неужели я не могу обсудить?..
- Мне кажется, ты должен иметь достаточно воли, чтоб решать…
- …обсудить что-либо с тобой без этих…
- …свои собственные проблемы без моей помощи. Ты все время твердишь, что собираешься работать. Я могла бы с легкостью расходовать и больше денег, но я же не жалуюсь. Работаешь ты или нет - я все равно люблю тебя.
Ее последние слова упали нежно, как невесомый снег на стылую землю. Но именно в этот момент ни один из них не слушал другого - каждый был занят полировкой и подгонкой собственной позы.
- Но я все же работал. - Эта попытка Энтони оправдать себя была очень опрометчива. Глория рассмеялась и неизвестно чего больше было в этом веселье - удовольствия или насмешки; ее возмущала его софистика и в то же время она восхищалась его беспечностью. Она никогда не стала бы винить его за ничегонеделание, пока он был в этом искренен, исходя из убеждения, что ни одно занятие не стоит того, чтоб им заниматься.
- Работа! - фыркнула она. - Бедный мой трудяга! Обманщик! Твоя работа - это опять постоянные приборки на письменном столе, установка света, бесконечная чинка карандашей и "Глория, прекрати петь!" или "Пожалуйста, не подпускай ко мне этого проклятого Тана", или "Давай я прочту тебе самое начало", или "Это займет у меня довольно много времени, поэтому ложись", и непомерное питье чая или кофе. И на этом - все. А примерно через час я слышу, как перестает скрипеть твой карандаш и подглядываю. Ты уже достал книгу и что-то в ней "ищешь". Потом ты читаешь. Потом зеваешь - и наконец ложишься в постель; тогда начинается бесконечное ворчанье, потому что ты напичкал себя кофеином и спать уже не можешь. А через две недели все представление повторяется.
Энтони с большим трудом сохранял скудное подобие достоинства.
- Во-первых, это, мягко говоря, преувеличение. Ты прекрасно знаешь, что я продал эссе во "Флорентину" - и оно привлекло достаточное внимание, учитывая тираж "Флорентины". Больше того, Глория, ты ведь знаешь, что я сидел до пяти утра, заканчивая его.
Словно поддразнивая, она хранила молчание. Если ее победа и не была полной, то в чем-то она все же одержала верх.
- По крайней мере, - закончил он вяло. - Я вполне готов быть военным корреспондентом.
Того же мнения была и Глория. Они оба этого хотели - очень, и уверяли в этом друг друга. Вечер закончился на невыразимо сентиментальной ноте; говорилось о величии досуга, о плохом здоровье Адама Пэтча, о любви любой ценой.
- Энтони! - донесся сверху голос Глории, примерно через неделю после их разговора, - к нам кто-то приехал.
Энтони, который полулежал в гамаке на крапчатом от солнца южном крыльце, побрел вокруг дома к переднему входу. Машина иностранной марки, большая и внушительная, словно огромный, насосавшийся крови клоп, припала к земле у начала дорожки через газон. Мужчина в мягком чесучовом костюме и такой же кепке приветствовал его.
- Добрый день, Пэтч. Решил вот заехать к вам.
Это был Бликман; как всегда ставший чуть лучше, с более изысканным выговором, более убедительный в своей раскованности.
- Ужасно рад, что вы заехали. - Энтони возвысил голос, обращаясь к оплетенному лозой окну. - Глория! У нас гость!
- Я в ванне, - вежливо откликнулась Глория. Мужчины с улыбкой признали неуязвимость ее алиби.
- Сейчас спустится. Идемте сюда, на боковое крыльцо. Хотите выпить? А Глория всегда в ванне - по крайней мере, раза три на день.
- Жаль, что она живет не в Саунде.
- Нам это не по карману.
Такие слова, исходящие от внука Адама Пэтча, Бликман принял за форму вежливости. После пятнадцати минут, заполненных надлежащими изъявлениями остроумия, появилась Глория, свежая, в чем-то хрустяше-желтом, животворя все вокруг себя.
- Хочу стать киносенсацией, - заявила она. - Я слышала, что Мэри Пикфорд зарабатывает миллион долларов в год.
- А вы знаете, вы могли бы, - сказал Бликман. - Думаю, вы хорошо смотрелись бы на экране.
- Ты разрешишь мне, Энтони? Если я буду играть только невинные роли?
По мере того как беседа продолжалась в столь же высокопарном ключе, Энтони становилось все более странно, что когда-то для них с Бликманом эта девушка была самым волнующим, самым будоражащим чувства явлением в жизни а теперь они сидели здесь втроем как хорошо смазанные механизмы, не испытывая не то что страха, а даже неприязни или хотя бы малейшего подъема настроения; покрытые толстым слоем эмали крохотные фигурки, спрятавшиеся за своими наслаждениями от мира, в котором война и смерть, дурацкие амбиции и напыщенная дикость покрыли мраком ужаса целый континент.
Через минуту он позовет Тана и они будут вливать в себя веселящую и нежную отраву, которая, пусть ненадолго, но вернет их в мир полного радостным волнением детства, когда каждое лицо в толпе несло на себе отпечаток великолепных и значительных событий, происходивших где-то во имя некой величественной, превосходящей всякое воображение цели… Жизнь была не больше, чем этот летний полдень; легкий ветерок, трогающий кружевной воротник платья Глории, медленно густеющая на солнцепеке сонливость веранды… Казалось, все они застыли в невыносимой неподвижности, лишенные малейшего душевного движения. Даже красоте Глории не хватало необузданных эмоций, остроты, фатальности…
- В любой день на следующей неделе, - говорил Бликман Глории. - Вот, возьмите карточку. Они просто попробуют вас на небольшом кусочке сотни в три футов и. уже исходя из этого, смогут сказать со всей определенностью.
- Как насчет среды?
- Прекрасно. Только позвоните мне и я сам вас представлю.
Он поднялся, сдержанно пожал руки - и вот его машина была только удаляющимся клубом пыли на дороге. Энтони в изумлении повернулся к жене.
- Глория, что происходит?
- Ты ведь не будешь возражать, если я попробую, Энтони? Всего одна проба? И потом, в среду мне все равно нужно в город.
- Но это же глупо! Ведь не хочешь же ты на самом деле сниматься в кино - болтаться целый день в студии с толпой этих статистов.
- Мэри Пикфорд болтается - и ничего!
- Ну, положим, не каждый может стать Мэри Пикфорд.
- Хорошо, но я не понимаю почему ты против того, чтоб я попробовалась.
- Мне это не нравится. Вообще, не люблю актеров.
- Ты меня утомил! Может, ты думаешь, что мне нравится впадать в спячку на этом крыльце?
- Ты не имела бы ничего против, если бы любила меня.
- Вот именно, что я люблю тебя, - нетерпеливо сказала она и продолжила, придумывая на ходу. - Я это и делаю потому, что мне надоело смотреть, как ты тут пропадаешь от безделья, все время твердя, что надо работать. Может быть, если б я попробовала заняться этим хоть на какое-то время, это и тебя подвигнуло бы на что-нибудь.
- Это лишь твоя вечная жажда развлечений и ничего больше.
- Может быть! Но это вполне естественная жажда, тебе не кажется?
- Хорошо, я скажу тебе только одно. Если ты будешь сниматься в кино, я отправляюсь в Европу.
- Прекрасно, можешь отправляться! Я тебя не держу!
И чтоб показать, что на самом деле не держит, беззвучно и печально расплакалась. Вместе они выстроили целые армии сентиментов - слов, уверений, саморазоблачений, поцелуев. И пришли к своему всегдашнему достижению - не достигли ничего. Наконец, в гаргантюанском всплеске эмоций каждый из них сел и написал письмо. Письмо Энтони предназначалось деду, Глория писала Джозефу Бликману. Триумф летаргии был полным.
Однажды, в начале июля, вернувшись во второй половине дня из Нью-Йорка, Энтони позвал Глорию. Не получив ответа, он подумал, что она спит и поэтому отправился в буфетную за одним их тех маленьких сэндвичей, которые всегда готовились про запас. Там он обнаружил Тана, сидевшего за кухонным столом перед живописной кучей разномастного хлама - сигарных коробок, ножей, карандашей, крышек от консервных банок и нескольких клочков бумаги, покрытых замысловатыми рисунками и диаграммами.
- Какого черта ты тут делаешь? - спросил Энтони с подозрением.
Тана вежливо осклабился.
- Я покажу вам, - воскликнул он воодушевленно. - И расскажу.
- Строишь собачью конуру?
- Нет, са, - Тана опять оскалился. - Дераю писча машина.
- Пишущую машинку?
- Да, са. Я думаю, все время думаю, режу кровать и думаю про писча машина.
- И, значит, ты додумался, что можешь сделать такую же?
- Подождите. Я скажу.
Энтони, жуя сэндвич, облокотился для удобства на раковину. Тана несколько раз открыл и закрыл рот, словно проверяя его на работоспособность. Потом внезапно начал:
- Я думар… писча машина… иметь эта, многа, многа, многа, многа штук. Так многа, многа, многа, многа.
- Много клавиш. Я понимаю.
- Не-е. Да - кравша! Многа, многа, многа, многа буква. Как эта… а, б, ц.
- Да, ты прав.
- Подождите. Я скажу. - Он скривил лицо в громадном усилии выразить себя. - Я думар… много сров - один конец. Вот как и-н-г .
- Точно. Целая куча таких слов.
- Поэтому я дераю… писча машина… чтоб быстро. Не так много буква.
- Отличная идея, Тана. Экономишь время. Заработаешь целое состояние. Нажимаешь одну клавишу и сразу печатаешь целое окончание. Надеюсь, ты сделаешь свою машину.
Тана пренебрежительно рассмеялся.
- Подождите. Я скажу.
- Где миссис Пэтч?
- Ее нет. Подождите, я скажу. - Он опять скривил лицо, прежде чем запустить его в работу. - Моя писча машина…
- Где она?
- Вот, я дераю, - он указал на груду хлама на столе.
- Я имею в виду миссис Пэтч.
- Ее нет, - успокоил его Тана. - Она говорит вернется пять часов.
- Пошла в деревню?
- Нет. Ушра еще на завтрак. Уедет мистер Брикман.
Энтони вздрогнул.
- Уехала к мистеру Бликману?
- Вернется пять часов.
Не говоря ни слова, Энтони выскочил из кухни, хотя вслед ему неслось безутешное "я скажу". Так вот, значит, каким образом решила она развлечься! Черт побери! Кулаки его сжались сами собой; всего мгновение понадобилось ему, чтоб возвести себя в невообразимую степень негодования. Он подошел к двери и выглянул наружу; в пределах видимости не было ни единой машины, а его часы показывали уже без четырех пять. Пытаясь унять ярость, он добежал до конца дорожки - на целую милю вокруг, до самого поворота шоссе не было видно ни единой машины - кроме - нет, это всего лишь фермерский грузовик. Постояв, он попытался обрести достоинство, не имея к тому достойных средств и с этой целью со всех ног бросился под прикрытие дома.
Шагая взад-вперед по гостиной, он начал репетицию разгневанной речи, которую бросит ей в лицо - пусть только она появится…
- Значит, это и есть любовь! - начнет он… Нет, слишком похоже на затертую фразу "Значит, это и есть Париж!" Он должен быть разгневан, обижен, опечален. Что-нибудь в этом роде. - Вот, значит, чем ты занимаешься, когда я мотаюсь целый день по делам в душном городе. Неудивительно, что я не могу писать! И стоит ли удивляться, что я не могу оставить тебя без присмотра! - Теперь, развивая тему, нужно приблизиться к самому главному. - Вот что я тебе скажу, продолжил он. - Я скажу… - Он задумался, уловив в этой фразе знакомый отзвук, потом понял - это было то самое "я скажу", которое он слышал от Тана.
И все же Энтони не рассмеялся, даже не показался себе нелепым. Его распаленному воображению представлялось, что уже шесть - семь - восемь, а ее все нет! Бликман, обнаружив, что ей все надоело и она несчастна, уговорил ее уехать с ним в Калифорнию…
А потом у переднего крыльца послышался шум, радостное "хэй, Энтони!" и он поднялся, весь дрожа, и внезапно ослабев от радости, смотрел, как она порхает на дорожке к дому. За нею, с кепкой в руке, следовал Бликман.
- Дорогой мой! - воскликнула она. - Просто восхитительная прогулка - прокатились по всему штату.
- А теперь мне пора, - несколько поспешно вставил Бликман. - Жаль, что вас не было дома, когда я заехал.
- Очень сожалею, - сухо отозвался Энтони.
Когда Бликман удалился, Энтони вдруг понял, что не знает, как себя вести. Страх ушел из его сердца, и все же он чувствовал, что хотя бы ради приличия нужно заявить какой-нибудь протест. Глория сама разрешила все его колебания.
- Я знала, что ты не будешь возражать. Он приехал как раз перед ланчем, сказал, что ему нужно съездить по делам в Гаррисон и спросил, не хочу ли я поехать с ним. Ему, похоже, было так одиноко, Энтони. И потом, я всю дорогу сама вела.
Энтони равнодушно уронил себя в кресло; его ум устал - устал ни от чего и от всего, от тяжести этого мира, которую, не спросясь, взвалили ему на плечи. Как всегда; он как всегда был беспомощен и бесполезен здесь. Одна из тех личностей, которые, несмотря на все свои старания, так и не могут себя выразить; наследник богатейшей традиции человеческого неудачничества - и все, да еще предчувствие смерти.
- Да, я наверное не буду возражать - отозвался он.
Вообще, на все эти вещи нужно смотреть проще; Глория, будучи молодой и красивой женщиной, не может не пользоваться этим. И все же его раздражало, что он не мог с этим смириться.