- Глория! - Он добрался до платформы и теперь бежал к ней. - Ты цела? - Подбежав, он опустился на колени и заключил ее в объятья.
- Да.
- Что случилось? Почему ты ушла? - встревожено спрашивал он.
- Мне нужно было… там было что-то, - она замолчала и призрак тревоги вновь мелькнул в ее сознании, - там было что-то, оно сидело на мне, вот здесь. - Она положила руку себе на грудь. - Я должна была уйти, убежать от этого.
- Что ты подразумеваешь под "этим"?
- Не знаю. Этот человек, Халл…
- Он обидел тебя?
- Он пришел к моей двери, пьяный. Я думаю, что со мной в тот момент случилось что-то вроде помешательства.
- Глория, родная моя…
Усталым движением она положила голову ему на плечо.
- Идем назад, - предложил он. Она вздрогнула.
- О, нет, я не смогу. Это снова придет и сядет на меня. - Ее голос поднялся до крика, который жалобно повис во мраке. - Оно придет…
- Ну, ну, - утешал он ее, прижимая к себе. - Если не хочешь, не надо. А чего ты хочешь? Просто посидеть здесь?
- Я хочу… хочу уехать отсюда.
- Куда?
- Да куда угодно!
- Господи, Глория! - воскликнул он, - да ты еще пьяная!
- Вовсе нет. И вечером не пьяная была. Я поднялась наверх, ну… я не знаю, примерно через полчаса после того, как кончился ужин… Ой!
Он нечаянно коснулся ее правого плеча.
- Больно. Я где-то ударилась плечом. Не знаю… кто-то поднял меня, потом уронил.
- Глория, идем домой. Уже поздно и сыро.
- Я не могу, - жалобно сказала она. - Ох, Энтони, не уговаривай меня! Завтра я смогу. Иди домой, а я буду здесь ждать поезда. Поеду в какой-нибудь отель…
- Я еду с тобой.
- Нет, тебе здесь нечего делать. Мне нужно побыть одной. Я хочу спать… да, я хочу спать. А вот завтра, когда ты выветришь весь этот запах виски и сигарет из дома, все утрясется и не будет этого Халла, я вернусь. А если бы я вернулась сейчас, опять это, о!.. - Она закрыла глаза ладонью, и Энтони понял тщетность всех попыток убедить ее.
- Я был совершенно трезвый, когда ты ушла, - сказал он. - Дик спал на диване, а мы с Мори о чем-то спорили. Халл куда-то ушел. Потом до меня дошло, что тебя уже несколько часов не видно и я решил подняться наверх…
Он замолчал, потому что из темноты вдруг донеслось гулкое и приветственное "Эй, вы там!" Глория вскочила, он поднялся следом за ней.
- Это голос Мори, - встревожено проговорила она. - Если Халл вместе с ним, пусть держатся подальше, не подпускай их!
- Кто здесь? - крикнул Энтони.
- Только Дик и Мори, - донеслись два успокаивающих голоса.
- Где Халл?
- В постели. Отрубился.
Их силуэты смутно обрисовались на краю платформы.
- Какого черта вы с Глорией тут делаете? - поинтересовался Ричард Кэрэмел, слегка очумелый спросонья.
- А вас чего сюда принесло?
Мори рассмеялся.
- Понятия не имею. Мы пошли за тобой и хлебнули, надо сказать, горя, пока догнали вас. Я услышал, как ты вышел на крыльцо и стал звать Глорию, тогда я разбудил Кэрэмела и внушил ему, правда не без труда, что если организуется поисковая экспедиция, то нам лучше принять в ней участие. Но он только мешал мне, то и дело присаживаясь прямо на дорогу и спрашивая, что, собственно, происходит. Твой след мы находили по восхитительному аромату "Канадского Клуба" .
Под низким навесом платформы разразился целый водопад слегка истеричного хохота.
- Ладно, как же вы нас все-таки нашли?
- Ну, сначала мы двигались по шоссе, потом вдруг потеряли тебя. Подумали, что ты свернул на грунтовую дорогу. Потом нас кто-то окликнул и спросил, не ищем ли мы молодую девушку. Мы подошли и увидели маленького дрожащего старикашку, который как гном сидел на поваленном дереве. "Она свернула вон туда, - сообщил он, - и едва не наступила мне на башку, так спешила; потом мимо пробежал какой-то хмырь в коротких штанах для гольфа и тоже кинулся туда. И еще бросил мне вот это". Старикан помахал перед собой долларовой бумажкой…
- О, бедный старичок! - воскликнула Глория, глубоко тронутая.
- Я бросил ему еще один доллар и мы поспешили дальше, хотя он просил нас остаться и рассказать ему все от начала до конца.
- Бедный старик, - горестно вздыхала Глория.
Дик, все еще полусонный, уселся на какой-то ящик.
- Ну, и что теперь? - поинтересовался он тоном стоического самоотвержения.
- Глория расстроена, - пояснил Энтони. - и мы с ней отправляемся в город ближайшим поездом.
Мори вытащил из кармана смутно забелевшее в темноте расписание.
- Зажги спичку.
Из непроглядного мрака явился крохотный огонек, едва осветив четыре лица, нелепые и очень мало похожие на себя посреди бескрайней ночи.
- Давайте-ка посмотрим. Два, два тридцать… нет, это вечер. Черт возьми, да тут до половины шестого ни на чем не уедешь.
Энтони явно колебался.
- Ну, - пробормотал он неуверенно, - все равно мы решили дожидаться здесь поезда. А вам двоим никто не мешает вернуться и лечь спать.
- Ты тоже иди, Энтони, - стала настаивать Глория. - Я хочу, чтоб ты пошел и хоть немного поспал, дорогой. Ты и так весь день на привидение похож.
- Что за глупости ты несешь!
Дик зевнул.
- Прекрасно. Вы остаетесь - мы остаемся.
Он вышел из-под навеса и принялся обозревать небеса.
- Довольно приятная ночь, в конце концов. Звезды светят и все такое. И подобраны с исключительным вкусом.
- Я тоже хочу посмотреть, - Глория двинулась следом за ним, остальные двое присоединились к ней. - Давайте сядем здесь, - предложила она. - Мне так гораздо больше нравится.
Энтони с Диком превратили какой-то длинный ящик в спинку и нашли достаточно сухую доску, чтобы предложить Глории в качестве сиденья. Энтони опустился рядом с ней, а Дик после некоторых усилий умостился неподалеку, на бочке из-под яблок.
- Тана заснул в гамаке на крыльце, - заметил он. - Мы перенесли его и положили рядом с печью на кухне, чтоб просох. Он был насквозь мокрый.
- Вечное ним какие-то неприятности, - вздохнула Глория.
- Приветствую вас! - донесся сверху звучно-замогильный голос; вздрогнув от неожиданности, они задрали головы и увидели Мори, который каким-то образом забрался на навес, где и сидел теперь, свесив ноги через край и смутно выделяясь, как тень фантастической химеры, на фоне сверкающего звездами неба.
- Должно быть, именно для таких случаев как этот, - начал он мягко; слова его, казалось, медленно скользили вниз с неизмеримой высоты, мягко опускаясь на плечи внимавших, - праведники земли сей украшают железные дороги рекламными щитами, утверждающими в желтых и красных тонах, что "Иисус Христос - Бог", с непостижимым тактом располагая их рядом с утверждениями типа "Виски Гюнтерс - это класс".
Раздался негромкий смех и головы троих, расположившихся внизу, остались задранными вверх.
- Меня томит желание рассказать вам историю моего образования, - продолжал Мори, - в свете этих сардонически пылающих созвездий.
- Давай, давай! Ну, пожалуйста!
- На самом деле стоит?
Они с надеждой взирали, пока он справится с раздумчивым зевком, адресованным белой улыбающейся луне.
- Ну хорошо, - начал он, - в младенчестве я много молился. Я запасал молитвы на случай будущих прегрешений. Однажды за год я запас тысячу девятьсот "На сон грядущий".
- Кинь, пожалуйста сигарету, - попросил кто-то.
Небольшая пачка достигла платформы одновременно с громоподобным возгласом:
- Тихо! Я собираюсь облегчить себя от бремени памятных замет, хранимых для темноты именно такой земли и сияния именно таких небес.
Внизу от сигареты к сигарете прошлась зажженная спичка. Голос продолжал:
- Я был большой знаток насчет того, как одурачить Господа. Согрешив, я тут же начинал молиться и это привело к тому, что постепенно для меня исчезла всякая разница между проступком и молитвой. Я веровал, что если кто-то восклицает "Боже мой!" в тот момент, когда на него падает несгораемый шкаф, это в первую очередь доказывает, как глубоко укоренилась в нем вера. Потом я пошел в школу. В течение четырнадцати лет пять десятков честнейших людей твердили мне, указывая па допотопные кремневые ружья: "Вот настоящая вещь. А эти новые винтовки - лишь глупая поверхностная имитация". Они осуждали книги, которые я читал и предметы, о которых я думал, называя их аморальными; потом мода изменилась, и они стали критиковать эти же вещи, называя их теперь "заумными".
Поэтому, будучи достаточно сообразительным для своих лет, я повернулся от профессоров к поэтам, вслушиваясь в лирический тенор Суинберна или драматический тенор Шелли , в огромного диапазона первый бас Шекспира или второй бас Теннисона с его случайными фальцетами; не чужды были мне басы профундо Мильтона и Марло . Я вникал в скорый говор Браунинга , декламации Байрона , бубненье Вордсворта . Это, но крайней мере, не приносило мне вреда. Я кое-что узнал о красоте - как раз достаточно, чтобы понять, что она не имеет ничего общего с правдой; больше того, я обнаружил, что не существует единой литературной традиции, есть только традиция неизбежного умирания всякой литературной традиции…
Потом я вырос и прелесть незамутненных иллюзий слетела с меня. Ткань моего ума огрубела, а зрение сделалось невыносимо острым. Жизнь вздымалась словно бурное море вокруг моего острова, и я сам не заметил, что уже плыву по нему.
Переход был практически неуловим - все это, оказалось, давно поджидало меня. Это такая вещь, что в ней найдется с виду безобидная, но достаточно коварная западня для всякого. А что же случилось со мной? Нет - я не пытался совратить жену привратника, не бегал нагишом по улице, возглашая о своей половой зрелости. Сама страсть никогда не побуждает к действию - действуют всегда одежды, в которые она рядится. Мне сделалось скучно жить - и все. Скука, каковая есть псевдоним, а зачастую и маска, за которой скрывается жажда жизни, стала бессознательным мотивом всех моих действий. Красота осталась позади - вы понимаете? Я окончательно вырос. - Он сделал паузу. - Конец школьных лет и ученья в колледже. Начинается часть вторая.
Три неспешно блуждавшие огонька указывали местоположение его слушателей. Глория теперь полулежала у Энтони на коленях. Он так крепко обнял ее свободной рукой, что она могла слышать биение его сердца. Ричард Кэрэмел, водрузившись на бочку из-под яблок, время от времени принимался шевелиться, издавая при этом негромкое ворчание.
- Повзрослев, я очутился в стране джаза и прочей хренотени и немедленно впал в состояние почти осязаемого замешательства. Жизнь возвышалась надо мной подобно не обремененной строгой моралью классной даме и вносила поправки в мое упорядоченное мироощущение. Но я, все еще веруя в силу разума, продолжал брести своей дорогой. Я читал Смита , который, смеясь над милосердием, настаивал, что именно глумление - высшая форма самовыражения, и вот этот Смит, заменив собой милосердие, до сих пор застит мне свет. Я начитался Джонса , который так изящно расправился с индивидуализмом - и вот пожалуйста! Джонс все еще путается у меня под ногами. Я не думал - я был полем битвы для мыслей множества других людей, или еще лучше сказать, я был похож на одну из тех соблазнительных, но бессильных стран, по территории которых прокатываются туда-сюда армии великих держав.
Я достиг зрелости, находясь под впечатлением, что весь этот накапливаемый опыт должен направить мою жизнь прямо к счастью. На самом деле я просто совершил не такой уж редкий подвиг, научившись решать всякий вопрос в воображении еще задолго до того, как он возникал передо мной в жизни, но от ударов и перипетий существования это все равно не избавляло. Однако, отведав несколько раз этого последнего блюда, я быстро насытился. Послушай! сказал я себе. Твой драгоценный Опыт дается тебе слишком дорого. Это не мед, который вливается прямо в твой раскрытый рот, это стена, на которую приходится карабкаться изо всех сил. Таким образом, я облачился в то, что считал неуязвимым скептицизмом и решил, что мое образование завершено. Но было слишком поздно. Решив ради собственной защиты не обзаводиться новыми связями с раздираемым трагическими страстями и обреченным человечеством, я попался на остальном. Я променял борьбу против любви на борьбу с одиночеством, а борьбу против жизни - на борьбу со смертью.
Он сделал паузу, чтоб подчеркнуть это свое последнее наблюдение, через минуту зевнул и продолжил:
- Дебют второй фазы моего образования, начатой вопреки всем моим устремлениям, ради какой-то непостижимой цели и конечного результата, который я вряд ли себе представлял, был сопряжен с ужасным разочарованием… Если он, конечно, вообще может существовать, этот результат. Этот был нелегкий выбор. Классная дама прямо так и говорила: "Мы будем играть в футбол, и ни во что, кроме футбола. Если ты не хочешь играть в футбол, значит, не будешь играть вообще…"
Что мне было делать - игрового времени так мало!
Но все же я чувствовал, что нас лишают права испытать даже то жалкое утешение, которое переживает, поднимаясь с колен, сбитый на площадке футболист. И вы, верно, думаете, что я упился этим пессимизмом, схватился за него, как за надежное и не слишком вгоняющее в депрессию - во всяком случае, не больше, чем тусклый осенний лень у костра - средство? Нет, такого со мной не было. Я был слишком горяч для этого, слишком еще жив.
И еще мне казалось, что для человека не может существовать какой-то окончательной цели. Человек начал нелепую, ожесточенную борьбу с природой - той самой природой, которая посредством божественного и великолепного стечения обстоятельств вознесла нас на то место, с которого мы можем швырнуть ей же в лицо перчатку. Она изобрела пути избавить человечество от худших и, таким образом, дала силу оставшимся осуществить ее более возвышенные - или, давайте назовем это, более затейливые, - хотя все еще достаточно неосознанные и случайные намерения. И вот, воодушевленные высочайшими дарами просвещения, мы стали изобретать способы обойти ее по кривой. В этой республике я видел, как черное начинает смешиваться с белым - в Европе имела место быть экономическая катастрофа, призванная спасти три или четыре больных и отвратительно управляемых нации от единственной власти, которая могла направить их к материальному процветанию.
Мы создаем Христа, который может возвысить прокаженного - и вот сейчас размножившиеся потомки этого прокаженного предстают перед нами как соль земли. Если кто-либо способен извлечь из этого урок - счастливого ему пути.
- А мне кажется, из жизни можно извлечь один-единственный урок, - перебила Глория, не противореча, а как бы грустно соглашаясь.
- Ну, и что это за урок? - живо откликнулся Мори.
- То, что из жизни невозможно извлечь никакого урока.
Немного помолчав, Мори сказал:
- Юная Глория, эта прекрасная и немилосердная дама, первой взглянула на мироздание с такой фундаментальной изощренностью, которой всегда пытался достичь я, которой никогда не достигнет Энтони, а Дик даже не осмыслит полностью.
С яблочной бочки донеслось презрительно-возмущенное хмыканье. Энтони, привыкший к темноте, мог ясно видеть сверканье желтого глаза Ричарда Кэрэмела и выражение негодования на его лице, когда он кричал:
- Ты просто сумасшедший! Ведь, следуя твоему же собственному заявлению, уже пытаясь, я приобретаю какой-то опыт.
- Пытаясь что? - свирепо отозвался Мори. - Пытаясь пронзить мрак политического идеализма каким-нибудь отчаянно-диким рывком навстречу правде? Застывши, сидеть день за днем на жестком стуле в бесконечном удалении от жизни и, глядя сквозь ветки деревьев на верхушку церковного шпиля , пытаться отделить раз и навсегда познаваемое от того, что не может быть познано? Пытаться выхватить кусок реальности и, присовокупив к нему жар собственной души, сообщить те невыразимые свойства, которыми он и так обладает в жизни, но безвозвратно теряет при переносе на бумагу или холст? Бесконечные годы изнурять себя в лаборатории среди сонмища шестеренок или пробирок ради единственной крохи истины сомнительного качества…
- А ты пробовал?
Мори помедлил, и в ответе его, когда он прозвучал, слышалась некая усталость, горький обертон, который отдавался еще какое-то время в ушах всех троих, пока не увлекся вверх и прочь, словно пузырек воздуха, притянутый прямо к Луне.
- Нет, только не я, - отозвался он мягко. - Я родился усталым - но с каким-то материнским умом, даром женщин подобных Глории, - и несмотря на все мои разговоры и послушания, тщетное ожидание всеобъемлющего откровения, которое - так и кажется - лежит совсем рядом, скрывается за любым рассуждением, я не добился ничего, ни к чему не добавил ни йоты.
Неясный звук в отдалении, который слышался уже несколько минут, вырос в жалобный утробный рев гигантской коровы и обозначил себя примерно в полумиле жемчужной точкой прожектора. На этот раз, грохоча и постанывая, состав тянул паровоз; проносясь мимо них и не прекращая своих громогласных жалоб, он обдал платформу целым ливнем искр и крупинок шлака.
- Ни единой йоты! - Голос Мори долетел до них словно с огромной высоты. - Что за немощная вещь разум с его несмелыми шажками, колебаниями, метаниями взад-вперед и самоубийственными отскоками! Интеллект - всего лишь инструмент обстоятельств. Есть люди, которые утверждают, что вселенную построил именно разум - но, Боже мой, разум никогда и паровоза бы не построил! Его построили обстоятельства. А интеллект - не больше, чем линейка, которой мы измеряем непостижимые свершения обстоятельств.
Я мог бы сослаться на философию наших дней - но нам слишком хорошо известно, что все это отрицательство, которым так поглощены сегодняшние интеллектуалы, эта победа Христа над Анатолем Франсом, в ближайшие пятьдесят лет может превратиться в свою собственную противоположность. - Он подумал и добавил. - Но я уверен в той громадной важности, которую представляю сам для себя, в необходимости признания этой важности для моего самосознания - то есть в тех вещах, с пониманием которых уже родилась наша мудрая и прекрасная Глория. Существует только это и болезненная бесполезность попыток постичь что-либо еще.
Ну хорошо, я ведь начал рассказывать вам о своем образовании. Но, как видите, ничему я не научился, даже о себе узнал очень немного. И если б мне суждено было узнать, я умер бы с плотно сжатыми губами и колпачком на авторучке, как до сих пор и поступали мудрейшие из людей - во всяком случае, со времен провала некоего знаменательного предприятия - странного, между прочим, предприятия. Оно касалось некоторых скептиков, которые думали, что дальновидны, точно как мы с вами. Разрешите мне поведать о них вместо вечерней молитвы, пока вы еще не отошли ко сну.
Как-то давным-давно все умные и талантливые люди в мире обратились в одну веру - точнее сказать, в безверие. Но их очень огорчала мысль о том, что пройдет очень немного лет после их смерти, и им станут приписывать множество верований и суеверий, о которых они и не помышляли, множество предсказаний, которых они и не собирались делать. Поэтому они сказали друг другу: