Она подошла, положила миниатюрную руку на его локоть и, поглядев ему в лицо, сказала негромко:
- Но что, собственно, это означает, Ральф? Только то, что, безмерно восхищаясь Аннабеллой - и за качества, которых я лишена, - своей женой ты предпочитаешь иметь меня, а не ее. Однако это же просто доказывает, что ты не считаешь нужным любить свою жену. Тебе довольно, если она ведет твой дом и нянчит твоего ребенка. Но я не злюсь, мне только очень грустно. Ведь, - прибавила она дрожащим голосом совсем тихо, снимая руку с его руки и устремляя взгляд на ковер, - если ты меня не любишь, то не любишь, и тут ничего изменить нельзя.
- Верно. Но кто тебе сказал, что я тебя не люблю? Разве я говорил, что люблю Аннабеллу? - Ты сказал, что она твое божество.
- Верно. Но божеству можно только поклоняться. И я поклоняюсь Аннабелле, но я ее не люблю, а вот тебя, Милисент, люблю, но не поклоняюсь тебе! - В доказательство своей любви он ухватил густую прядь ее светло-каштановых волос и принялся немилосердно ее дергать.
- Правда, Ральф? - прошептала его жена, пытаясь улыбнуться сквозь слезы, и лишь погладила его по руке, показывая, что ей немножко больно от такой ласки.
- Чистая правда, - ответил он. - Только ты иногда очень уж меня допекаешь!
- Я? Допекаю тебя? - воскликнула она в понятном удивлении.
- Вот именно ты. Вечной своей заботливостью и уступчивостью. Если мальчишку весь день пичкают изюмом и засахаренными сливами, ему захочется лимона, это уж как пить дать. И еще, Милли, ты же видела пляжи на морском берегу? Песок такой чистый, такой ровный на вид, такой мягкой под ногами! Но если тебе доведется полчаса брести по этому мягонькому ковру, в котором при каждом шаге ноги вязнут и тем глубже, чем сильнее ты на него наступишь, - то тебе это скоро надоест, и ты обрадуешься, выбравшись на каменную землю, которая под тобой ни на дюйм не провалится, хоть стой на ней, хоть гуляй, хоть прыгай! И будь она тверже мельничного жернова, идти тебе по ней будет куда легче!
- Я понимаю, что ты имеешь в виду, Ральф, - ответила она, нервно теребя часовую цепочку и обводя кончиком маленькой ножки узор на ковре. - Я понимаю… Но мне казалось, ты любишь, чтобы тебе во всем уступали. И я не могу теперь перемениться.
- Очень нравится, - сказал он, притягивая ее к себе все за ту же злополучную прядь. - Не обращай внимания на то, что я болтаю, Милли. Мужчине нужно на, что-нибудь ворчать, и если он не может жаловаться на то, как жена изводит его своими капризами и упрямством, ему остается только жаловаться на то, как она допекает его добротой и кротостью!
- Но зачем же жаловаться, если я тебе не надоела и ты мной доволен?
- Ну, чтобы оправдать собственные недостатки, а то зачем же? Или ты думаешь, я буду таскать на своих плечах все бремя моих грехов, если рядом есть женушка, готовая помочь мне, а на плечах у нее ни единого собственного греха?
- Таких на земле не найти! - ответила она серьезно, высвободила злополучную прядь из его пальцев, поцеловала их с искренней нежностью и порхнула к двери.
- Что еще случилось? - спросил он. - Куда ты?
- Причесаться, - ответила она сквозь спутанные локоны. - Ты ведь меня совсем растрепал.
- Ну, беги, беги! Чудная женщина, - добавил он, когда она скрылась за дверью. - Только слишком уж податлива, прямо-таки тает под рукой. Кажется, я, когда хвачу лишнего, обхожусь с ней скверно, но что я могу поделать? Она ведь ничего мне не говорит, ни тогда, ни потом. Наверное, ей это все равно.
- Тут я в силах вам помочь, мистер Хэттерсли, - перебила я. - Ей это далеко не все равно! Как и еще многое другое, о чем она вам ничего не говорит.
- А вы откуда знаете? Она что, вам жаловалась? - крикнул он с яростью, которая вспыхнула бы пожаром, если бы я ответила "да".
- Нет. Но я знаю ее дольше, чем вы, и лучше вас научилась ее понимать. Так вот, мистер Хэттерсли: Милисент любит вас куда больше, чем вы того заслуживаете, и в вашей власти сделать ее очень счастливой. Вы же предпочитаете быть ее злым гением, и, смею сказать, не проходит дня, чтобы вы не сделали ей больно, хотя вполне могли бы этого избежать, если бы пожелали.
- Ну, я тут ни при чем, - ответил он, небрежно глядя на потолок и засовывая руки в карманы. - Если ей мое поведение не по нутру, она могла бы мне об этом сказать!
- Но ведь именно такую жену вы хотели! Разве вы не говорили мистеру Хантингдону, что вам требуется жена, которая будет подчиняться вам безропотно и никогда не упрекать, что бы вы ни вытворяли?
- Верно. Но кто сказал, что мы всегда должны получать все, чего хотим? Так можно испортить и самого хорошего человека! Как я могу удержаться от разгула, когда вижу, что ей все едино, веду ли я себя, как добродетельный христианин или как отпетый шалопай, каким меня создала природа? И как я могу удержаться и не дразнить ее, если она так соблазнительно покорна и покладиста? Когда она ластится у моих ног, точно спаниель, и даже взглядом не покажет, что с нее хватит?
- Если вы по натуре такой тиран, то удержаться трудно, я согласна. Но благородный дух никогда не находит удовольствия в том, чтобы мучить слабых, а, напротив, стремится помочь и оберечь.
- Я ее вовсе не мучаю! Но все время помогать и оберегать дьявольски скучно! Да и откуда мне знать, мучаю я ее или нет, если она молчит и даже бровью не поведет? Иной раз мне сдается, что она совсем бесчувственная, и тогда я продолжаю свое, пока она не расплачется, а тогда успокаиваюсь.
- Значит, вам все-таки нравится ее мучить?
- Да говорят же вам, ничего подобного! Разве что, когда я в очень скверном расположении духа или, наоборот, в очень хорошем и рад уколоть, чтобы потом утешить. Или когда она повесит нос, и хочется ее встряхнуть хорошенько. А иногда она меня злит - вдруг расплачется ни с того ни с сего и не отвечает, почему. Вот тогда, признаюсь, я и правда на стенку лезу. Особенно если не в твердой памяти.
- Видимо, так почти всегда и бывает, - заметила я. - Но в будущем, когда увидите, что она "повесила нос" или плачет "ни с того ни с сего", как вы выразились, ищите причину в себе. Поверьте, либо вы сделали ей очень больно, либо ваше обычное дурное поведение стало ей на миг невыносимо.
- Что-то не верится! А если так, то она должна мне прямо сказать! А дуться, злиться и играть в молчанку, по-моему, нечестно и мне не по вкусу. Как же она хочет, чтобы я исправился?
- Возможно, она приписывает вам больше здравого смысла, чем вы обладаете на самом деле, и обманывает себя надеждой, что в один прекрасный день вы сами увидите свои прегрешения и откажетесь от них.
- Нельзя ли без ваших шпилек, миссис Хантингдон? У меня хватает здравого смысла понять, что я не всегда веду себя как должно. Но порой мне представляется, что это пустяки, пока я не причиню вреда никому, кроме себя…
- Вовсе не пустяки! - перебила я. - И для вас самого (как вы на горе себе убедитесь в мире ином!), и для всех ваших близких, и особенно для вашей жены. И вздор, будто можно никому не вредить, кроме себя. Невозможно повредить себе - и особенно такими поступками, которые вы имеете в виду, - не причинив при этом того или иного вреда сотням, если не тысячам людей, либо творя зло, как вы его творите, либо не делая добра, как вы его не делаете!
- Как я говорил, - продолжал он, - а вернее, сказал бы, если бы вы меня не оборвали, мне иногда кажется, что я стал бы лучше, будь у меня жена, которая всегда указывала бы мне на мои дурные поступки и своим одобрением или неодобрением побуждала бы меня искать добра и избегать зла.
- Если у вас не будет побуждений выше, чем одобрение такой же простой смертной, как вы сами, пользу вам это принесет весьма малую.
- Нет, все-таки найди я подругу жизни, которая не была бы неизменно уступчивой и ласковой, а порой набиралась бы мужества настоять на своем и всегда прямо и честно говорила бы то, что думает, - вот такая, как вы, например… Да если бы я обращался с вами так же, как с ней, когда мы в Лондоне, то, хоть присягну, вы бы мне жару задавали!
- Вы ошибаетесь, я совсем не строптивая ведьма.
- Тем лучше, потому что я не терплю возражений… то есть при обычных обстоятельствах, и свободу свою люблю не меньше всякого другого, только, мне кажется, избыток ее никому не полезен.
- Ну, без всяких причин я бы вам возражать не стала, и, бесспорно, я всегда прямо говорила бы вам, что думаю о вашем поведении. А если бы вы вздумали меня тиранить - телесно, духовно или материально, то, во всяком случае, у вас не было бы оснований полагать, будто мне "это все равно".
- Не сомневаюсь, сударыня. И, по-моему, если бы моя жена решила поступать так же, это было бы лучше для нас обоих.
- Я ей скажу.
- Нет, нет, не надо. Собственно говоря, тут есть многое и против. Я вот вспомнил, что Хантингдон, негодяй, иногда жалеет, что вы мало на нее похожи. И вы ведь убедились, что при всем при том исправить его вам не удается. Он же вдесятеро хуже меня. Конечно, он вас боится, то есть при вас он старается вести себя как можно лучше, но…
- Что же тогда, "как можно хуже"? - не удержавшись, спросила я.
- Да правду сказать, скверно, дальше некуда, верно, Харгрейв? - спросил он у этого джентльмена, который вошел в комнату незаметно для меня, так как я стояла теперь у камина спиной к двери. - Ведь Хантингдон, - продолжал он, - на редкость нераскаянный грешник, а?
- Его супруга не позволит так говорить о нем безнаказанно, - ответил мистер Харгрейв, подходя к нам. - Но должен сказать, я благодарю Бога, что я все-таки не таков.
- Быть может, вам больше подобало бы, - заметила я, - взглянуть на себя со стороны и сказать: "Боже, смилуйся надо мной грешным!"
- Вы очень строги, - ответил он, чуть поклонившись и выпрямляясь с гордым, но слегка обиженным видом. Хэттерсли засмеялся и хлопнул его по плечу. Мистер Харгрейв с миной оскорбленного достоинства бросил его руку и отошел на другой конец коврика.
- Нет, вы только подумайте, миссис Хантингдон! - вскричал его зять. - Я стукнул Уолтера Харгрейва, когда напился во второй наш вечер у вас, и с тех пор он не желает со мной разговаривать, хотя я попросил у него прощения на следующее же утро!
- То, как вы его попросили, и ясность, с которой вы помнили все, что происходило накануне, показали, что вы хоть и были пьяны, но отдавали себе полный отчет в своих поступках.
- Так ты ведь попробовал встать между мной и моей женой, - проворчал Хэттерсли, - а кто же это стерпит?
- Так, значит, вы оправдываете свое поведение? - спросил мистер Харгрейв, бросая на зятя злобный взгляд.
- Да нет же, говорят тебе, я бы никогда этого не сделал, не будь я под парами. А если ты желаешь злиться после всех извинений, которые я тебе принес, так злись, сколько твоей душе угодно, и будь проклят!
- Я бы воздержался от таких выражений, хотя бы в присутствии дамы, - заметил мистер Харгрейв, пряча ярость под маской отвращения.
- А что я такого сказал? - возразил Хэттерсли. - Святую истину, только и всего. Он же будет проклят, миссис Хантингдон, если не простит брату своему согрешения его, ведь верно?
- Вам следует его простить, мистер Харгрейв, - сказала я, - раз он просит у вас прощения.
- Вы так считаете? Ну, так я его прощаю! - И с почти дружеской улыбкой он шагнул вперед, протягивая руку, которую его зять тут же горячо пожал, и примирение выглядело вполне сердечным с обеих сторон.
- Обида, - продолжал Харгрейв, оборачиваясь ко мне, - казалась особенно горькой, потому что была нанесена в вашем присутствии. Но раз вы приказали простить ее, то я ее тотчас забуду.
- Видно, лучше всего я могу отплатить тебе, убравшись подальше, - заметил Хэттерсли, ухмыляясь, и, получив ответную улыбку шурина, вышел из библиотеки. Это меня насторожило. А мистер Харгрейв шагнул ко мне и заговорил крайне серьезным тоном:
- Дорогая миссис Хантингдон, как я мечтал об этой минуте и как ее страшился! Не тревожьтесь, - перебил он себя, увидев, что я покраснела от гнева. - Я не собираюсь оскорблять вас бесполезными мольбами или сетованиями. И не дерзну беспокоить вас упоминаниями о моих чувствах или ваших совершенствах, но я должен открыть вам одно обстоятельство, о котором вам необходимо знать, но мне невыразимо тяжело…
- Ну, так не трудитесь его открывать!
- Но это крайне важно…
- В таком случае, я все скоро узнаю сама, тем более если это что-то дурное, как вы, видимо, считаете. А сейчас я должна отвести детей в детскую.
- Но не могли бы вы распорядиться, чтобы их увела горничная?
- Нет. Я хочу поразмяться, поднявшись на верхний этаж. Идем, Артур.
- Но вы вернетесь?
- Не сразу. Не ждите меня.
- Когда же я смогу вас увидеть?
- За вторым завтраком, - ответила я через плечо, держа на одной руке крошку Хелен, а другой ведя Артура.
Харгрейв отвернулся, что-то сердито пробормотав, не то порицая, не то жалуясь, но я расслышала только одно слово "бессердечность".
- Что это еще за вздор, мистер Харгрейв? - спросила я, останавливаясь в дверях. - О чем вы?
- Ни о чем… Я вовсе не хотел, чтобы вы услышали мой монолог. Но дело в том, миссис Хантингдон, что я обязан открыть вам нечто, о чем говорить мне столь же тягостно и больно, как вам - слушать, и я хотел бы, чтобы вы подарили мне несколько минут разговора наедине, где и когда вам будет удобно. Я прошу об этом не из эгоистических побуждений и не, по причине, которая могла бы оскорбить вашу нечеловеческую чистоту, а потому вам незачем убивать меня этим взглядом ледяного и безжалостного презрения. Мне известно какие чувства обычно вызывают те, кто сообщает дурные вести, не говоря уж…
- Но что это за поразительные сведения? - нетерпеливо перебила я. - Если они так уж важны, то изложите их в двух словах, и я пойду.
- В двух словах я не могу. Отошлите детей и выслушайте меня.
- Нет. Оставьте ваши дурные вести себе. Я знаю, это что-то, чего я слышать не хочу, и что-то, что вам неприятно мне сообщить.
- Ваша догадка, увы, слишком верна. Но раз уж мне это стало известно, я почитаю своим долгом открыть вам…
- Ах, избавьте нас обоих от такого испытания! Я освобождаю вас от этого долга. Вы предложили рассказать, я отказалась выслушать. И вы не будете повинны в моем невежестве.
- Пусть так! От меня вы этого не узнаете. Но когда удар поразит вас нежданно, помните, я пытался смягчить его!
Я ушла, твердо решив, что его слова меня не тревожат. Что он мог открыть такого мне? Без сомнения, какие-то преувеличенные сплетни о моем злополучном муже, которые он хотел использовать для собственных скверных целей.
Шестое. Он больше не упоминал эту важнейшую тайну. И я не вижу причин раскаиваться в том, что отказалась его выслушать. Пресловутый удар меня еще не поразил, да я его и не опасаюсь. Сейчас я довольна Артуром. Уже две недели, как он ведет себя почти благопристойно. А последнюю неделю был так умерен за столом, что я уже замечаю, насколько лучше стали его настроение и внешний вид. Осмелюсь ли я надеяться, что так будет и дальше?
Глава XXXIII
ДВА ВЕЧЕРА
Седьмое. Да, я буду надеяться! Нынче вечером я услышала как Гримсби и Хэттерсли ворчали на недостаточное радушие своего хозяина. Они не заметили меня, так как я стояла в оконной нише за занавеской, любуясь луной, выплывавшей из-за купы высоких темных вязов по ту сторону лужайки, и удивляясь непривычной сентиментальности Артура - он застыл возле крайней колонны портика, не прислоняясь к ней, видимо, тоже залюбовавшись луной.
- Так значит, больше нам в этом доме не веселиться, - сказал мистер Хэттерсли. - Я предполагал, что он недолго будет бражничать с друзьями. Но, - добавил он со смехом, - никак не думал, что по такой причине. Я ждал, что наша хорошенькая хозяйка ощетинится всеми своими иглами, как дикобраз, и пригрозит выгнать нас из дома, если мы не образумимся.
- А, так ты этого не предвидел? - спросил Гримсби с утробным смешком. - Но он опять переменится, чуть она ему надоест. Если мы приедем сюда через год-другой, все будет по-нашему, вот увидишь!
- Ну, не знаю, - ответил его собеседник. - Она не из тех женщин, которые быстро надоедают. Но как бы то ни было, сейчас-то тут дьявольская скучища, раз уж мы не можем отвести душу, потому что ему вздумалось следить за своим поведением!
- Все ч-вы бабы! - буркнул Гримсби. - Они просто проклятие какое-то. Где они ни появятся со своими лживыми смазливыми физиономиями и коварными языками, так жди всяких пакостей и тревог!
Тут я вышла из своего убежища, и, улыбнувшись на ходу мистеру Гримсби, покинула комнату, и отправилась искать Артура. Увидев, что он направился в сторону парка, я последовала за ним и нагнала его в начале тенистой боковой аллеи. Мое сердце так ликовало и было полно такой нежности, что я бросилась ему на шею, не произнеся ни слова. Столь необычное мое поведение подействовало на него как-то странно. Сначала он шепнул "моя прелесть!" и обнял меня с былой пылкостью, а потом вздрогнул и вскричал голосом, полным ужаса:
- Хелен! Что задьявол… - И я увидела в слабом лунном свете, пробивавшемся сквозь древесные ветки, что он просто побелел от испуга.
Как странно, что сначала он поддался инстинктивному порыву нежности и только потом растерялся от неожиданности! Во всяком случае, это свидетельствует, что нежность была искренней. Нет, я ему еще не надоела!
- Прости, Артур, я тебя напугала! - сказала я, смеясь от радости. - Каким нервным ты стал!
- Какого дьявола ты это устроила? - воскликнул он словно с раздражением, высвободился из моих рук и вытер лоб носовым платком. - Вернись в дом, Хелен. Сию же минуту вернись! Ты насмерть простудишься.
- Нет. Сначала я объясню тебе, почему я тут. Они бранят тебя, Артур, за твою сдержанность и трезвость и я пришла поблагодарить тебя. Они говорят, что во всем виноваты "проклятые бабы" и что от нас ничего нет, кроме пакостей и тревог. Но не позволяй, чтобы их ворчание и насмешки заставили тебя отступить от благих решений и охладили твою нежность ко мне!
Он засмеялся, а я снова обняла его и вскричала почти со слезами:
- Только не отступай! И я буду любить тебя даже сильнее, чем прежде.
- Хорошо, хорошо, не отступлю! - сказал он, торопливо меня целуя. - Ну, а теперь беги назад. Сумасшедшая! Да как ты могла выскочить из дома в легком вечернем платье, когда на дворе осенняя холодная ночь?
- Чудесная ночь! - воскликнула я.
- Ночь, которая тебя убьет через минуту-другую. Беги же домой!
- Ты, кажется, видишь мою смерть за этими деревьями, Артур? - спросила я, потому что он внимательно вглядывался в кусты, словно следя за ее приближением, а мне очень не хотелось расставаться с ним в ту минуту, когда я вновь обрела счастье, когда воскресли надежды на любовь. Но он рассердился, что я мешкаю, и, поцеловав его, я вернулась в дом.