- Доктор Салон всегда поступает по совести. Может быть, один-единственный во всем Дорте, я так считаю. В других местах, полагаю, тоже есть такие люди… Вы, Агата, слишком презираете людей, а им следует побольше доверять.
Он инстинктивно замолчал, ожидая "вставки Юлии", которая не заставила бы себя ждать в ответ на замечание такого рода. Ему показалось, что он слышит резкий голос покойной жены: "Ты не забыл взять у красильщика свою охотничью куртку?" Но Юлия ушла навеки со всеми своими "вставками". И никакая в мире сила теперь уже не могла помешать Арману Дюберне говорить. Он продолжал не очень уверенно:
- Чем раньше, тем лучше, вы не считаете?
Галигай вернулась к нему и спросила:
- Вы имеете в виду вступление в брак? А вы представляете себе, что он за человек, этот Салон? Представляете, что он за тип?
- Мари любит его такого, какой он есть… А я, вы знаете, молодые люди в таком возрасте… я думаю, все они более или менее одинаковы.
Понизив голос, она выдохнула ему почти в самое ухо:
- Это ужасный тип. Я знаю про него такое…
Он спросил:
- Что же вы знаете?
Галигай прислонилась к стене. Она уже не верила в свою способность справиться с судьбой, но ее сломленная воля по привычке гнала ее вперед.
- Я знаю такое… О! Боюсь даже сказать. Это настолько отвратительно! - добавила она, но голос ее звучал скорее устало, нежели озлобленно.
Г-н Дюберне повторил:
- Что же вы знаете?
Она провела рукой по лбу и произнесла потухшим голосом:
- Впрочем, было бы трудно представить доказательства…
Именно в этот момент она явственно ощутила, сколь безнадежным было владевшее ею уныние. Грузный мужчина, окутанный клубами дыма, не двигался. Из-под плотных век блестели неподвижные глаза. Его неподвижность напоминала неподвижность жабы Они услышали, как пришла Мари, которая поколебалась немного перед дверью, приоткрыла ее, заметила учительницу и тут же снова закрыла. Галигай прислушалась к удаляющимся легким шагам и сказала:
- Ну вот, теперь мне больше нечего здесь делать. На этой неделе я уеду.
В ответ жаба пришла в движение. Встала на свои короткие лапы
- Вы с ума сошли, Агата, - сказал он.
Она ответила:
- Скорее вы, а не я! Моя ученица выходит замуж В каком качестве я продолжала бы здесь жить?
Он бросил сигару в пепельницу и, тяжело ступая, приблизился к ней.
- Мы не можем говорить об этом в вечер похорон. Это было бы неприлично. Но, в общем, я думаю, Юлия одобрила бы меня, я уверен, что она хотела этого… вы хорошо знаете, на что я надеюсь. Нет, нет, не говорите ничего! К тому же ваша жизнь не изменилась бы. Вы сохранили бы за собой свою комнату, если бы захотели.
Он отвернулся немного в сторону и тихо добавил:
- Я от вас ничего не потребую… Клянусь вам, я не дотронусь до вас, если вы сами не согласитесь. Я буду для вас отцом, я привык.
Она сдержала крик, крик Николя, пронзивший ее душу:
"Вы внушаете мне ужас". Ее удивило, что какая-то часть ее существа не восстала и уже согласилась. При таком исходе нельзя будет говорить о ее поражении. Скрытая от чужих глаз катастрофа ее жизни в глазах обитателей Дорта обратится в триумф. И даже перед Мари она сможет высоко держать голову: поле битвы останется за ней. В ее распоряжении будет столько времени! Вся жизнь, чтобы влиять на судьбу этой девчонки, которая сегодня так жестоко над ней посмеялась.
Г-н Дюберне считал секунды: прошла уже минута, она не протестовала.
- Забудьте, Агата, то, о чем мы только что говорили, нас никто не торопит. Вы примете решение на свежую голову. Мари до своего замужества будет нуждаться в вас больше, чем когда-либо раньше. Придется заняться ее приданым, служить ей наставницей… Видите ли, счастье, оно вовсе не такое, каким его представляют в вашем возрасте. Счастье - это независимость от других, это возможность занять первое место в городе, где живешь. Счастье…
Она прервала его:
- Я совсем забыла! Я не приготовила вашу настойку из вербены.
Галигай переняла у покойницы манеру делать "вставки". Когда она вышла из комнаты, Арман снова уселся возле лампы. Интересно, а в пятьдесят восемь лет еще не поздно завести сына? Нужно будет спросить об этом у доктора Салона. Нет, не следует слишком многого требовать от жизни: маловероятно, чтобы у него когда-нибудь родился сын. Но главное, он не сомневался в эту минуту, что женится на наследнице Бельмонта; он получит Агату, и Бельмонт будет принадлежать ему.
XX
- Я, конечно, попалась на удочку, но полностью крючок все-таки не проглотила, - говорила в тот вечер г-жа Плассак сыну, собиравшемуся на следующий день уезжать в Париж.
Тот сидел под висячей лампой, а она кормила его. Хорошо хоть, что она спокойно все восприняла.
- Как только я увидела госпожу Агату у себя на кухне, я сразу поняла, что все расстроится и что так будет даже лучше. Это смешно, ты не находишь, что мои глаза вдруг открылись? Жить у нее, попасть от нее в зависимость, что у меня - разум помутился? Не говоря уже о том, что, хотя ты и мягкий человек, через неделю от твоей мягкости ничего бы не осталось. У тебя бы появилась крепкая хватка, как у многих других. Просто, что ни говори, а кое-кому из женщин нужны такие мужики, которые могут хорошенько припечатать… Что ты говоришь?
Он прошептал: "Я хорошенько припечатал, сильнее, чем ты можешь предположить!" - но не стал повторять. Она была его матерью, эта старая женщина, она не видела ничего дальше своего внушительного носа с сидящими на нем очками. И он был сыном этой женщины: мягким, конечно! Мягким по отношению к тем, кто шел своей дорогой, кто не приставал к нему, не ломился к нему в его последнее пристанище.
- Вот злится-то, наверное, сейчас! Хотела бы я посмотреть на нее. В церкви, во время похорон, мне неудобно было разглядывать ее. А хотелось бы мне увидеть ее глаза!
Она села напротив него и отрезала кусок сыра. Он спокойно ответил:
- Ее глаза скоро будут совсем сухими: когда она станет госпожой Арман Дюберне.
- Госпожой Дюберне? Ты думаешь? Но ты, наверное, прав, негодник! Госпожа Дюберне? А, поди ж ты!
Слова сына произвели на нее сильное впечатление.
- Если госпоже Агате удастся провернуть это дельце, значит, она сильная, в этом ей не откажешь. Да… но, какие она тогда придумает козни против нас?
- Какие еще козни? - отозвался он устало. - Поверь мне, все сложилось как нельзя лучше.
Его полные руки лежали на столе. Да, все сложилось хорошо. Г-жа Плассак, устремив взгляд в пространство, размышляла. Она сказала:
- Во всяком случае, у младшего Салона под самым боком будет враг, а то еще она, чего доброго, возьмет да и расстроит свадьбу!
Николя покачал головой:
- Нет, теперь уже поздно… Но чтобы разрушить их брак, у нее впереди вся жизнь.
- Надеюсь, ты не встрянешь опять, не полезешь к ним со своей помощью?
- Успокойся, я не собираюсь в это вмешиваться.
Он потрогал в своем кармане письмо, полученное днем от Жиля. В отличие от Мари, он не помнил его наизусть. Жиль извинялся, что не сможет провести с ним этот последний вечер: они скоро увидятся в Париже. Жиль съездит туда, чтобы забрать оставшуюся одежду и книги, и вернется в Дорт. В январе они поженятся. Они с Мари решили, что будут жить в Балюзе. Николя тихо сказал:
- Видно, люди не так уж сильно отличаются от насекомых.
- Что ты говоришь?
- То, что мы с Жилем вышли из наших хризалид…
- Пустомеля!
Он встал. Ему захотелось прогуляться в ночной темноте. Он спросил у матери ключ.
- Вот напасть, даже твой последний вечер дома, и то этот Салон отнимает его у меня!
Николя сухо ответил:
- Вовсе нет! Он со своей невестой. Я просто хочу подышать немного воздухом.
Ладно! Она подождет его, как обычно. Он глухо повторил:
- Дай мне ключ.
Старая женщина отмахнулась от него и улыбнулась, обнажив десны. Он хорошо знал, что если она что-то забрала в голову, то раз и навсегда. Он обошел стол и, не повышая голоса, повторил:
- Я жду ключ! И быстро!
От удивления она встала, опираясь о стул. Она пробормотала:
- Что с тобой? Ну и манеры! Разве это не мой ключ?
- Твой ключ? Ты, кажется, подзабыла немного, мама, что я здесь у себя дома.
Она снова села и повторила несколько раз, глядя на сына снизу вверх:
- Ну и ну, ну и ну!
- Поторопись.
Она проворчала:
- И куда же я его положила, этот ключ?
- В карман своего фартука.
Он и в самом деле оказался там, и она протянула его сыну немного дрожащей рукой. Он почти вырвал ключ из ее руки. Она пошла за ним в коридор.
- Ладно, - сказала она, - поцелуй меня! И то правда, тебе ведь уже двадцать восемь. К тому же ты мужчина, в конце концов.
Кастильонская дорога тоже была продолжением Млечного Пути. Николя слушал звук своих одиноких шагов. Нет, ему не хотелось бы, чтобы Жиль оказался сейчас здесь; он шагал одинокий, объятый безмерной грустью, которую не в силах были бы развеять все царства мира, вместе взятые, шагал, оставаясь наедине с переполнявшей его и не связанной ни с одним человеческим лицом нежностью, которая, словно спокойное море, простиралась перед ним под не обремененным мыслями небосводом.
В том месте, где просека в сосновой роще оставляла открытым большой участок неба, он остановился, обернулся и увидел зажатый крышами, осевший черный собор. Люди хоть и похожи на насекомых, но ведь это же они построили такой величавый корабль, гигантские пропорции которого соразмерны с переполняющей некоторых из них любовью. Николя Плассак дошел до того места, где дорога пересекает Лейро. Чужой самому себе, далекий от всех людей, он сел на парапет и стал ждать, словно назначил тут кому-то свидание.
Агнец
Она проснулась от холода, вернее, от того, что ей недоставало привычного тепла: тепла его тела, этого большого тела, - она не чувствовала его больше рядом. Она протянула руку, чтобы коснуться его, но ничего не нащупала, кроме ледяной простыни.
- Жан, где ты?
Она слышала его дыхание. Тогда она зажгла лампу и увидела его: он стоял на коленях, уткнувшись лицом в кресло. Она подошла к нему: он спал, он так и заснул, стоя на коленях. Его худая шея вызывала жалость; она коснулась ее губами. Он застонал, как стонут во сне, и поднял к ней встревоженное лицо. Расстегнутая пижама обнажала волосатую грудь.
- Ты совсем озяб. Ложись скорей в постель.
Он лег послушно, словно ребенок. Она сказала: "Прижмись ко мне", - потрогала рукой его ноги и принялась их растирать.
- Не знаю, почему я встал и почему заснул там, на коленях, - сказал он.
Она тихо спросила:
- Ты хотел помолиться?
Он не ответил, и она замолчала в надежде, что он уснет, но по запаху его лица поняла, что он плачет. Тогда она прошептала ему в самое ухо:
- Нет, не ты его убил…
- Либо я его убил, либо он сам… Но святые не убивают себя, значит - я, - с трудом проговорил он.
Она не нашлась что ответить и только повторила: "Спи!" - а он в глухой тишине ночи слушал, как у него под ухом, волна за волной, рокочет ее кровь - вот уже тридцать с лишним лет она терпеливо бушует в ее теле. И вдруг сказал неожиданно громко:
- Я думаю о том, что ты подумала, Мишель, чего ты не могла не подумать.
Она возражала: "Нет, нет!" Но он настаивал на своем:
- Парень намного моложе меня, на двенадцать лет… И я прежде ровным счетом ничего не знал о нем, даже имени его не слышал… Я встречаю его в парижском поезде после того, как расстался с тобой навсегда, и через два дня возвращаюсь сюда, в Ларжюзон, вместе с ним… Ну да, конечно, ты так и подумала, ты не могла ничего иного подумать. Но Бог свидетель, это было не то…
Она подтвердила: "Ну да, это было не то", - тоном, каким успокаивают больного ребенка, и внезапно спросила дрогнувшим голосом:
- Скажи, что произошло с тобой? С ним?
Он медлил с ответом, подыскивая слова:
- Ты, верно, считаешь, что я пытаюсь придумать объяснение, которое бы тебя не ранило, не вызвало бы у тебя отвращения, а ведь на самом деле я просто хочу проникнуть в то, чего еще и сам не понимаю. Я был другим.
Она продолжала допытываться:
- Но он? Он же ехал поступать в семинарию, для него там было приготовлено место, его ждали. И он вдруг бросает все это, чтобы ринуться вслед за первым встречным…
Он спросил:
- Как же ты это объясняешь? Что ты думаешь?
- Он хотел тебя спасти? Ведь в конце концов…
Он сказал:
- Я не знаю.
Она крепко прижала его к себе стала целовать его лицо, шепча:
- Но от чего спасти, Жан? От чего?
I
Ксавье мог не покупать билета заранее: в купе было занято только одно место, как раз против него. Там лежали коричневая фетровая шляпа, перчатки и видавший виды плащ. Чемодан в сетке тоже был далеко не новый. Ксавье понадеялся, что его попутчиком окажется именно тот молодой человек без шляпы, который стоял сейчас на перроне спиной к вагону и разговаривал с молодой женщиной. Ведь вполне вероятно, что она только провожает его. Да, она глядела на него так, что Ксавье уже не сомневался - она остается. Она любит его, это несомненно, и пользуется последней возможностью запечатлеть в памяти черты его лица, которое через несколько мгновений она уже не увидит. "А вот я, - думал Ксавье, - смогу разглядывать его сколько захочу. Все семь часов, пока мы будем ехать до Парижа, он никуда от меня не денется".
Он устыдился этого своего интереса, впрочем, совершенно невинного. Но ведь невинных интересов нет. Он заставил себя сосредоточиться и принялся старательно разрезать страницы "Духовной жизни" - журнала, который он читал по обязанности, не видя в этом чтении никакого смысла, разве что ему казалось полезным всякое дело, сделанное без удовольствия, только благодаря усилию воли.
И все же, сам того не желая, он снова перевел взгляд на пару, чье молчание было красноречивей любых слов. Их разлад был Ксавье очевиден. Хотя, наверно, два пожилых господина и дама, которые стояли у окна в коридоре вагона и тоже наблюдали за парой, прощавшейся на перроне, этого не заметили. Ксавье знал, что она с трудом сдерживает слезы лишь до той минуты, когда, проводив поезд, сядет в свой автомобиль. (Он вспомнил, что только что видел их в машине на привокзальной площади. Она сидела за рулем.) Пожалуй, чуть грузноватая, слегка расплывшаяся, пышущая здоровьем, она уставилась в стенку вагона, словно запрещая себе еще раз поднять свои темные глаза на молодого человека - друга? любовника? жениха? мужа? - который сейчас исчезнет, превратится в неуловимый образ. Теперь Ксавье позволил себе сосредоточить жадное внимание на ней, ведь он больше ее никогда не увидит, она навсегда пропадет для него, как если бы он вдруг умер, и все, что могло бы возникнуть между ними, оборвется в тот момент, когда поезд тронется, - в этом нет никаких сомнений. Ее полотняный костюм в черно-белую клеточку был, пожалуй, чересчур легок для этого последнего сентябрьского дня, правда, еще не очень прохладного; не озябнет ли она вечером, по пути в имение, где она, Ксавье был в этом уверен, живет? Впрочем, ничто в ее одежде не выдавало в ней сельской жительницы, ничто, кроме туфель на толстой подметке. Но так не загоришь - он поглядел на ее полную шею - за несколько дней пребывания на побережье. Да и вообще Ксавье не нужно было никаких примет, ему и так было ясно, что она постоянно живет в деревне и сама управляет хозяйством в своем имении: так он решил.
С грохотом захлопнулись двери вагонов, и все пассажиры заняли места в купе, только эта пара стояла еще на перроне. Молодая женщина вдруг задрожала, он отвернулся, его плечи чуть приподнялись. Она слегка коснулась губами его щеки, он не поцеловал ее в ответ и поднялся в тамбур. И хотя поезд все еще не тронулся с места, а она по-прежнему стояла на перроне, запрокинув голову, молодой человек не одарил ее тем взглядом, который выпрашивали ее глаза. Ксавье казалось, что он слышит крик, вырывающийся из этого немого рта - теперь он видел его совсем близко, потому что она вплотную подошла к окну. Золотая цепочка поблескивала на матовой коже порывисто вздымавшейся груди. Ксавье готов был молить своего попутчика: "Скажите же ей хоть что-нибудь! Ну, скажите!" Но тот уткнулся в газету. Это был листок крайне правых. Ксавье не сомневался, что он лишь делает вид, будто читает. Каким бы он ни был жестокосердым, разве можно читать в такую минуту! Ведь против всяких ожиданий ему было еще отпущено немного времени, потому что поезд, который должен был уже уйти, почему-то задерживался; чтобы все спасти в последнюю секунду, хватило бы улыбки, движения руки, губ.
"А если опустить стекло…" - подумал Ксавье. Это было все, что он мог сделать. Он поднялся и потянул за ремни раму, стараясь не глядеть на напряженное лицо молодой женщины. Она, видимо, заметила, что за ней наблюдают, резко отвернулась и торопливо пошла к подземному переходу. Тогда поднялся и сосед Ксавье; высунувшись в окно, он проводил ее взглядом, но она не оглянулась. Поезд тихо тронулся. Незнакомец вышел в коридор и закурил.
Ксавье вдруг почувствовал себя как только что проснувшийся ребенок - да, словно ему приснился дурной сон, и он впал в отчаяние оттого, что утратил состояние благодати, а потом с тревогой и радостью понял, что ни в чем не виноват. Нет, он, видно, действительно сошел с ума. Недаром все считают его сумасшедшим. Какое ему дело до этой женщины, которую он никогда в жизни больше не увидит? И вдруг ему стало ясно, что они еще непременно встретятся. Он был в этом так же уверен, как в том, что его сосед по купе стоит, окутанный дымом сигареты, в коридоре вагона, опершись локтями о спущенную раму и приподняв свои широкие плечи. Ксавье отогнал эту абсурдную мысль, раскрыл "Духовную жизнь" и начал читать, шепча про себя каждое слово:
"Трактат об ангелах" - это теологический трактат святого Фомы, основанный на откровении. Но виртуально в нем содержится и метафизический трактат, относящийся к онтологической структуре нематериальных субстанций и к естественной жизни духа, взятого в чистом виде. Познание, которое мы, таким образом, можем приобрести о сотворенных чистых духах, происходит на первой ступени из ананоэтической интеллекции или из аналогии. Трансобъективный субъект преобладает над познанием, которое мы имеем о нем, и становится для нас объектом в объективации иных субъектов, поддающихся нашему восприятию и рассматриваемых трансцендентально; однако высший аналог…"