Наверно, надо было как-то ответить этому скользкому типу, может быть, прикрикнуть, напомнить, что они всё ещё - советские люди, а не какие-нибудь бандиты. Фёдор был уверен, что СССР непременно победит зарвавшихся фашистов. Но эта уверенность была в то время, когда болел только желудок. Теперь же он ждал, когда ноющая боль в переломе начнёт затухать. С рукой, зажатой в липовой коре, патриотизм его дал серьёзную трещину. Хотелось материться громко и безнадёжно ещё и потому, что обратной дороги в воинскую часть, которая неизвестно сейчас где, просто нет!
Да и срастаться перелом будет не одну неделю, и правильно ли срастётся. Морщась от боли при попытке сменить позу, Фёдор уже не думал о предложении лекаря, как о чём-то серьёзном. Его нисколько не радовало повышение по службе. Даже смеяться по поводу легко заработанного ромбика на петлицу в голову не приходило. Наверно, правильно было затаиться и действовать по обстоятельствам, пока же надо было дольше жаловаться на боль в руке, и бежать от этих горе-партизан.
глава 8
Друзья появились как-то неожиданно. Однажды в эту улицу забрёл Славка. Коля играл с соседским мальчиком Юрой в городки. Фигуры неохотно вылетали из очерченного квадрата. Палки были разной длины и совсем различного веса. Попасть было мудрено. Славка был плотоно сбит, достаточно силён и стал вышибать не не только "пушки" и "колодец" с завидной точностью, но и "запечатанное письмо". Дружба с ним укрепилась и с помощью игры в домино.
Когда играли у Славки в доме, его мать, с вечно недовольным выражением на лице, кричала Славке прямо с первого этажа сходить за водой или за хлебом. И когда какой-то тенор заливался из чёрной тарелки на стене - "то ли луковица, то ли репка, то ль забыла, то ли любит крепко!" - Коле хотелось дослушать любимую песню, но никогда это не удавалось. Коля уже знал - семья Славки готовится обедать или ужинать.
В это же время на улице стал кататься нескладно скроёный мальчишка на подростковом велосипеде. К тому времени, когда Коле исполнилось четырнадцать лет, он уже умел кататься. В пионерском лагере посёлка Пычас неизвестно каким чудом оказались два подростковых велосипеда. В очередь стояли всего несколько ребят из обеспеченных семей. А кто не умел кататься, сидели на скамейке и с завистью поглядывали на мчавшихся по кругу небольшого стадиона.
Коля улучил момент, когда многим ребятам наскучило и кататься, и смотреть на катающихся. Он взял велосипед, залез на него верхом, поставил одну ногу на педаль и оттолкнулся другой ногой. То ли он долго наблюдал за катающимися, то ли вестибулярный аппарат его был идеально настроен, но он сумел проехать почти два метра. Постепенно он научился и вторую ногу ставить на педаль, а там и педали закрутил. За оставшиеся две недели отдыха в пионерском лагере велосипед полностью подчинился его стараниям.
Витька понравился своей щедростью. Коля первым прокатился на новеньком велосипеде. Новый друг незамедлительно стал учить его игре в шахматы. Удивительная игра привлекла Колю непредсказуемостью результата. Учёба стала хромать на две ноги. Рисование в ИЗОстудии, шахматы и уличные игры отнимали так много сил и времени, что было удивительно, как удавалось Коле по геометрии, алгебре и физике зарабатывать неустойчивые тройки.
Позже и остальные предметы стали из двоек и четвёрок иметь среднеарифметические цифры.
Седьмой класс в школе номер 16 был последним. Сама школа была деревянной, достаточно просторной, чтобы в каждом классе потели сорок детишек в две смены. Директор школы пережила блокаду в Ленинграде, привезла с собой техничку, сухопарую, крикливую, вечно недовольную быстро носившейся во время перемен оравой учеников.
Высокопарные выступления директора школы всегда заканчивались просьбой сочувственно относиться к труду уборщицы Кати, которая едва не померла с голоду в городе Ленина. Она так и называла Ленинград городом Ленина. Слово "голод", конечно, понимали все. Но тётя Катя продолжала орать изо дня в день, отчего большая половина учеников город Ленина никак не связывала с мощным гоолосом высокой старой технички.
Школа номер шестнадцать была просто набита детдомовцами. Это было время многих погибших отцов. Почему у этих детей не было и матерей, Коле было непонятно. Ведь у него мама была.
У многих учеников были и мамы и папы. Папины дети были прилично одеты, выглядели самостоятельными и здоровыми. Они же и учились вполне прилично.
За время учёбы в деревянной школе Коля обнаружил, что некоторые ученики скрывали, что хорошо рисуют.
В большом классном коллективе успехи у всех, конечно, были разными.
В седьмом классе учиться стало легче. То ли ученики повзрослели, то ли повлияло, что Колю выбрали главным редактором общешкольной стенной газеты, но обижать его перестали.
Дядя Лёша незаметно вписался в родственники, стал реже ходить домой к своим более взрослым детям. Прасковья стала меньше материться, потому что стала окультуриваться рядом с совершенно не ругающимся "интеллигентом в подштанниках."
Петя продолжал ненавидеть дядю Лёшу. Вообще Петя становился уже совершенно нетерпим и для Коли. Вероятно, дыухнедельная кома не отразилась положительно на его мозгу. Если Коля учился плохо из-за разбрызгивания своих умственных усилий на разные виды творчества, то Петя тратил все лучшие силы молодости на помощь Прасковье в огороде, носил воду, ходил в магазин за продуктами, а вот уроки выполнять ленился подозрительно старательно.
Всплывала пословица - "в семье - не без урода".
Но пора вернуться к друзьям Коли. Витя был сыном Главного химика завода по выплавке стали, был прилично обеспечен и часто приглашал Колю к себе в гости поиграть в шахматы. При этом он неизменно выигрывал. Родители, видя, как гость переживает, приглашали его к столу и смягчали огорчение манной кашей, вкусной и питательной, по их мнению. Коля наедался так, что готов был проигрывать в шахматы в любой день, не огорчаясь.
Но, как говорится, благодарность имеет свои границы. Дядя Лёша принёс Коле книжку по теории шахмат, и Витя стал постепенно терять своё преимущество. Но это происходить стало много позже. Всё же Витя воспитывался в интеллигентной семье, и Коле надо было подниматься над тем уровнем вахлачной жизни, из которой обычно обитатели шли в заводскую проходную и трудились до пенсии у станка токарного, фрезерного, у напильника и отвёртки.
И это был лучший вариант. Обычно же, дело заканчивалось трудом грузчика, такелажника или сантехника. Коле хотелось стать художником, и в этом его желании Прасковья была первой помощницей. Правда, тройки в дневнике угрожали не сбыться этой мечте. На такие же отметки учился и Славка. Отец у него был шлифовщик. В заводе был награждён орденом Ленина, считался работником положительным. В разговоре был скуп на слова, как и сам Славка.
Витя и Славка учились в одном классе на год позже Коли. Но Витя учился легко и успешно.
Витя был не только умнее и Коли и Славки, но он ещё и слушал голос Америки, так как у них в доме был крутой радиоприёмник. Прасковья уважала Славку и с подозрением относилась к Вите. Сама мать Коли тянулась больше к простым людям, которые выглядели, как раскрытая книга.
Витя имел взгляд скептический, при этом у него губы поворачивались не в открытую улыбку, а саркастическую. На мать Коли Витя смотрел так же, как на свою маму. Но мама Вити была с высшим образованием и любой взгляд сына воспринимала с высоты своего развития. А вот мама Коли эту саркастическую улыбку Вити воспринимала, как издёвку над её необразованностью.
Конечно, ради сына, который больше общался с Витей, Прасковья терпела его, как необходимое зло. Для Коли Витя был настояшим "Клондайком". Золота, конечно, не было, но изредка поедание каши в доме Вити укрепляло хилый организм Коли. У Славки Коле ничего не перепадало.
Когда Коля вызывал Славку выйти, тот выглядывал в окно и предлагал придти часа через два.
И хотя Коля знал, что отец Славки пропадает на пруду, занимаясь рыбной ловлей, попробовать рыбки Коле не довелось у Славки ни разу.
глава 9
Самолёт прилетел ночью. Гаврилыч, бывший председатель колхоза, тот самый лодочник, что помог Фёдору перейти болотистую местность - староста, избранный немецким офицером "совершенно случайно", передал солдатам приказ через лекаря разжечь костры в виде квадрата на вместительной полянке. Два парашютиста приземлились в лесу, и было большой удачей для них не повиснуть на ветвях деревьев.
Фёдору показалось странным, что не раздавались выстрелы, и самолёт пролетел над домом, в котором он лежал в этот момент не в состоянии заснуть от всё более усиливавшейся боли в руке, в сторону запада. Обоих парашютистов солдаты нашли только утром. Как успел рассказать позже лекарь, немцы тоже с рассвета начали поисковый рейд, приехав на мотоциклах с пулемётами. За селом они рассредоточились и цепью пошли в лесу. Вслед за ними приползли два грузовика, из них высыпали два десятка немцев с автоматами, которые зашагали вслед ушедшим.
Выловили всех - и солдат, сбежавших с поля боя, и парашютистов.
Фёдор, находившийся в неопределённоЙ ситуации в доме лекаря, даже не пытался бежать. Рука, зажатая в коре липы, срастаться упорно не хотела, потому что, видно, перелом от попадания немецкой пули был сложным.
Немцы зашли в дом лекаря на обратном пути. Офицер стоял молча посреди комнаты, а лекарь в угодливом поклоне частил слова, которые, при его неожиданном заикании едва ли доходили до немца. Наблюдая испуг лекаря, Фёдор сел на кровати, ожидая неминуемых избиений, готовый принять смерть в любом её варианте. Как ни странно, настоящего немецкого офицера он не испугался. Ему просто казалось, что офицер не опустится до кулачной драки, просто распорядится расстрелять и всё.
Сама пуля, летящая в направлении к его телу, не видна, и поэтому до последней минуты такая смерть не ожидаема, отчего она неизмеримо легче убийства ножом, повешением или в результате многочисленных избиений. С гимнастёрки отличительные знаки офицера лекарь с молчаливого согласия Фёдора срезал, но следы не очень чётко всё же читались, отчего лекарь заикался в неподдельном страхе.
-Коммунист? - коротко пролаял офицер, тыча пальцем в грудь Фёдора.
-Нет, - равнодушным тоном ответил Фёдор. Это было правдой, и мелькнула надежда на спасение от слишком быстрого конца его недолгого путешествия по занятой врагом территории России.
Он вспомнил за минуту раздумья немца всю свою короткую жизнь до советской власти, когда мальчишкой помогал отцу делать мебель с выкрутасами для многочисленных заказчиков в том большом доме на центральной улице их маленького купеческого городка. Вспомнил, как учился в церковно-приходской школе, как отец строил планы отправить его в Москву учиться на художника. Революция поломала все планы, заставила приспосабливаться к новой власти, ругать отца в кругу неотёсанных сапожников. Не только сапожное дело отвело от него неприязнь новой власти, но и быстрая женитьба на неграмотной Прасковье из деревни сгладила его биографию.
Отец, конечно, был всего унтер-офицером в отставке, но слово "офицер" поднимало его отца в разряд ненавистных белогвардейцев. Самого Ивана Семёновича спасло от преследования мастерство столяра-краснодеревщика. Слишком мало было мастеров в городе такого уровня, а мебель была нужна любой власти.
Большой дом отец Фёдора во-время продал по частям. Семья переехала в скромный домик на окраине, который и не выпячивался в те годы, когда происходила крутая чистка рядов советских людей.
Мысли исчезли сгновенно от следующего окрика:
-Офицер? - рявкнул немец, обратив внимание на забинтованную руку на привязи и вьющиеся волосы на голове.
-Нет-нет, господин генерал! Он просто лечится! Сломал руку! Упал и сломал! - забыв заикаться, проговорил одним духом лекарь.
-Гут, - успокоился немец, - забрать тоже. В регистратуре проверить.
Русскоязычный немецкий офицер обеспокоил Фёдора. - "Неужели провокация?" - подумал он, связывая этот визит с пролетевшим самолётом почему-то на запад.
Их всех повели под конвоем в центр села. Парашютистов Фёдор сразу определил в группе конвоируемых. Один из них был молодой мужчина, второй была девушка, как предположил Фёдор, скорее всего, радистка. Этих двух посадили в кузов грузовика и увезли первыми.
Фёдора и солдат, сбежавших с поля боя и сдавшихся теперь немецким автоматчикам без сопротивления, заперли в сарае, бывшем коровнике, в котором были маленькие. продолговатые щели, заменявшие окна, и пол, густо усыпанный прелой соломой вперемежку с ароматными лепёшками.
Через некоторое время дверь в сарай приоткрылась, и в щель бочком протиснулся знакомый им всем староста.
-Ну, цвет советской армии, кто хочет жить, прошу за мной, а кто хочет сгнить в концлагере, можете начать гнить уже в этом коровнике!
Фёдор не сомневался теперь, что староста был из тех перевёртышей, которым было с любой властью по пути. Но и сам он не очень-то много хорошего получил от этих Советов, в которых заседали бывшие лодыри и алкоголики. Он и сам превратился в любителя выпить, чтобы не прослыть белой вороной. От этого и заработал язву желудка. Был ли смысл упрямиться судьбе, которая толкала его к выходу из этого сарая, когда ещё неизвестно было, чего от него потребуют немецкие вояки.
Воспоминание о бесконечном гуле самолётов над головой и лязге гусениц танков в недавнем бою были красноречивей агитаторских речей. Он нерешительно переминался с ноги на ногу, ожидая, что будут предпринимать остальные. И солдаты понуро двинулись к выходу. Фёдор последовал за ними.
-Оружие вам не потребуется, - заявил немецкий офицер. Характерный для этой нации акцент даже короткие фразы не в состоянии были скрыть. - Будем освобождать территорию от помощников партизан. Вы получите спички, бнзин и будете поджигателями. Невыполнение приказа карается смерть! А сейчас вы, проявив солидарность с немецкой армией, награждаетесь обеденным перерывом!
Староста шагал впереди решительным шагом, за ним - солдаты, смотревшие себе под ноги, согнув спины и ставшие чуть ниже ростом, неуверенно мяли сапогами землю. Фёдор шёл позади, мучимый приступом язвы желудка и ноющей болью в сломанной руке. Офицер на мотоцикле с двумя немцами укатил вперёд, даже не удосуживаясь проконтролировать группу русских пленных. Всё это казалось Фёдору странным. Походило на какой-то плохой спектакль. Правда, удирать было так же бессмысленно, как и оставаться в этом стаде.
Он уже почти не удивился, когда в бывшей конторе колхоза увидел Рыжего и Чернявого, одетых в немецкую форму, мирно беседующих с немецким офицером и двумя немецкими солдатами. Самым убийственным для Фёдора был тот факт, что и два парашютиста были здесь совсем не в виде арестованных, и никакого допроса не велось. Обсуждалось что-то важное, так как при входе группы пленных все замолчали.
Обед был не особенно щедрый - чисто деревенская пища. Картошка, кружка молока и домашние лепёшки были поставлены на стол двумя невзрачными бабками. Фёдору такая пища желудок не излечивала, но выбора не было, и он старательно пережёвывал не разогретую кртошку, запивал холодным молоком, отдельно жевал лепёшки, мысленно проклиная себя за отказ воспользоваться советом Прасковьи и врача.
-Как рука, лейтенант?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что Фёдор сначала даже не понял, кому он направлен. Он поднял голову, оглядывая всех по очереди. Видя направленные на него взгляды, он даже не понял, кто задал вопрос.
-Это ты зря снял знаки отличия, лейтенант! - прозвучал всё тот же голос, и Фёдор увидел открывающийся рот Рыжего в немецкой форме. - Теперь вот перед всем честным народом отвечай, как воевать дальше будешь - с нами или против нас?
-Так рука же не заживает, - осторожно начал Фёдор, - и желудок у меня вконец разболелся.
-Так шлёпнуть тебя и все твои болячки враз исчезнут, а? Ты ведь на войну-то шёл, небось, чины хапать, а не желудок лечить!
-Ладно тебе, Рыжий! - зыкнул немецкий офицер. - Нам лейтенант нужен не для стрельбы. Он, думаю, грамотнее нас всех в разработке операций. Так что он и без лычек на гимнастёрке и ромбиков разных разберётся в боевых планах. Ну, пожрали? А теперь, встать и пошли готовиться к шмону!
глава 10
-Ты не думай, ты лечись! - успокаивал лекарь. От желудка у меня есть хорошее средство, настой из трав сделаю к ночи, будешь пить. Через недели три почувствуешь себя лучше. А рука будет болеть, пока хрящ не рассосётся. Пуля, конечно, попортила руку, но всё же по касательной прошла, так что повезло тебе, могла и оторвать при прямом попадании. А немцев я испугался, честно говоря, зря. Не такие уж они и страшные, если их не злить да не перечить...
Лекарь то ли Фёдора успокаивал, то ли старался свою совесть усыпить, но выглядел в своих разглагольствованиях неубедительно. Фёдор почти не слушал его, обдумывая, как ему вести себя дальше. Поверить, что он, офицер НКВД, не попадёт под перемалывающую машину Сталинских жерновов, он не мог. Если бы он был родом из Московской области или, что ещё ужаснее, приграничных с Германией областей, он мог бы считать это продвижение фашистов в сторону Москвы катастрофой. Но, проехав немало часов до фронтовой полосы, он поразился Российскому простору, который одолеть едва ли удастся Германии, несмотря на рабскую помощь всей Европы.
Поэтому сотрудничать ч сомнительно побеждающей Германией он не смог бы решиться даже в минуты страха за свою жизнь. Оставаться в этой компании было уже душе противно, но и бежать было просто некуда. Болото простиралось во все сторны, а где не было болота, всюду - немцы, их посты, их техника.
Население, оставшееся в оккупации, едва ли было надёжным. А советские войска откатывались к востоку, судя по глухим раскатам артиллерийской канонады, с угрожающим ускорением.
На другой день явился в дом лекаря староста.
-Поговорить надо, лейтенант.
Он присел на прочный деревенский табурет, посмотрел на руку Фёдора.
-Конечно, рука - дело серьёзное. И желудок больной - тоже нас не радует. Скрыл, что ли, от медкомиссии болезнь-то?
-Просто не сказал, - ответил Фёдор.
-Значит, патриот, - удовлетворённо хмыкнул староста. - Ну да об этом на медкомиссии было бы бесполезно заикаться. Могли бы и обвинить в уклонении от воинской обязанности в военное время.
Староста помолчал с минуту, явно не торопясь начать говорить о сути своего визита. Наконец, прямо посмотрев в глаза Фёдору, стал говорить:
-Оставил меня Райком партии организовать в этом районе партизанский отряд. Особый, понимаешь? Особый отряд!