* * *
Приятно шелестящая кружевным фартучком, милейшее создание природы - Фенечка Икатова внесла в кабинет военного губернатора поднос с чаем и сливками. Сразу началась активная выгрузка самой свежайшей сахалинской информации:
- Слизова-то Жоржетка, кляча старая, живет с этим… Ну, с этим вот, что больно уж нефти от вас захотел.
- Оболмасов? Горный инженер?
- Он самый. Бессовестные люди… Слизов ему, как человеку, квартиру сдал, а он с его же кривомордой путается. Мало того, еще взял моду такую - сюда, в управление, названивать.
- Чего ему от меня надо? - возмутился Михаил Николаевич. - Я его грандиозным планам не слуга, уже было сказано.
- Да вы ему не больно-то и нужны, - хихикнула Фенечка, советуя Ляпишеву добавить в чай побольше сливок. - У него тут иные заботы… Видать, одной Жоржеточки ему мало, он по телефонам с госпожой Челищевой шуры-муры крутит.
- Да ну! Быть того не может, - ответил Михаил Николаевич, при этом послушно разбавляя чай сливками.
- Тоже хороша… штучка! - сказала Фенечка, наблюдая через окно, как два арестанта на длинной палке несли к базару гигантскую камбалу, похожую издали на старое застиранное одеяло, которое впору выбросить. - Тут не только Оболмасов! Она и с капитаном Быковым стала путаться. Мне на кухне барон Шеппинг сказывал, что уже видели, как она от него вечером выходила. Знаем мы таких. В благородство играют, а сами…
Ляпишев схватился за виски, уткнув в них два указательных пальца, словно приставил к ним стволы заряженных пистолетов, чтобы разом покончить со всеми земными радостями.
- Не могу! - простонал он, как раненый. - Наконец, я уже изнемог от зловония этих мерзких сахалинских помоев.
Фенечка все-таки досмотрела, как арестанты, свирепо ругаясь, долго пропихивали камбалу в двери трактира, чтобы пропить рыбину и больше с нею не мучиться.
- Как хотите… мое дело - предупредить, чтобы потом вы сами не раскаивались! - И, сказав так, Фенечка вильнула перед губернатором шуршащим от крахмала подолом.
Ляпишев тяжко вздыхал в одиночестве, тоже поглядывая в окно кабинета, и даже не удивился, когда из дверей трактира сначала вылетели, как пробки, избитые арестанты, а вслед за ними шлепнулась камбала невероятных размеров, и на мостовой камбала вдруг ожила, начиная шевелиться.
- О, боже праведный! - вздыхал Ляпишев. - Не лучше ли быть капитаном юстиции в Тамбове, нежели генерал-лейтенантом на Сахалине… жалко мне, до слез жаль камбалу! Она-то чем виновата? Хоть бы не мучили эту несчастную рыбину…
Губернатора искренно обрадовало появление Клавочки Челищевой, потому что ему, в общем-то доброму человеку, после всей грязи и сплетен, было приятно видеть возле себя эту строгую румяную девушку, на затылке которой большие русые косы были стянуты в тугой узел, украшенный сверху "гарибальдийкой".
- Портсигар нашелся! - сказал он, поднимаясь ей навстречу. - Оказывается, писарь моей канцелярии, князь Максутов, бывший офицер флота его императорского величества, экспроприировал его у меня и… пропил. На кого угодно мог бы подумать, но чтобы его сиятельство? Чтобы лейтенант флота?..
Беседуя с девушкой, он видел, как избитые арестанты стали заново прилаживать камбалу к своей длинной палке, чтобы тащить ее до следующего трактира Пахома Недомясова.
- Я, - говорил Ляпишев, - скоро отбываю в отпуск и вряд ли вернусь обратно. Скорее всего запрошу отставку. Пока власть над Сахалином в моих руках, я желал бы оставаться любезным с вами до конца… Говорите, что вам надо? С великим удовольствием я исполню вашу любую просьбу.
Клавочка поняла, что такой случай вряд ли еще представится ей, и девушка с большим чувством произнесла:
- Не о себе прошу - о несчастном… Если у вас найдется в канцелярии место, пожалуйста, прошу вас, вызволите из "кандальной" молодого человека, с которым я познакомилась еще на "Ярославле". Кажется, он осужден на пятнадцать лет. Фамилия его - Полынов, а зовут Глебом Викторовичем.
- Но способен ли он быть писарем, чтобы заменить князя Максутова, которого я уже отправил в "кандальную"?
- Судя по разговорам, - ответила Клавочка, - Полынов человек образованный, самых неожиданных познаний. Наверное, имеет и техническое образование, - добавила она, тут же вспомнив о вскрытии замка секретной камеры в форпике корабля.
Михаил Николаевич обещал исполнить просьбу Челищевой, но просил поручиться за порядочность Полынова.
- Ручаюсь головой, - заверила его Клавочка, - что этот человек на ваш портсигар никогда не польстится…
Отпустив девушку, военный губернатор вызвал Соколова, начальника конвоя, велев доставить из "кандальной" тюрьмы преступника Г. В. Полынова, сидящего по статье № 954:
- Если он закован, велите кандалы снять…
Ляпишев, конечно, не мог догадываться, как не догадывалась об этом и Клавочка Челищева, что вышенареченный Г. В. Полынов уже затаился в городе на "квартирном" положении, а вместо него из "кандальной" будет вызволен совсем другой человек.
12. Теперь жить можно
Ляпишев встретил его посреди кабинета.
- Пятнадцать лет? - строго вопросил он.
- Да, - еле слышно ответил арестант.
- Эксы?
- Имел к ним пристрастие.
- Ну ладно, - произнес Ляпишев, указав садиться за стол и приготовиться писать. - Не обижайтесь, но мне желательно проверить красоту вашего почерка и вашу грамотность. Записывайте следом за мной… Удаляясь на заслуженный отдых в отпуск, я, властью, данной мне свыше, приказываю считать статского советника Н. Э. Бунге временно исполняющим обязанности сахалинского губернатора, при этом всем подчиненным наставляю в прямую обязанность усилить бдительность в связи с летним периодом, когда побеги с каторги и… Успели записать?
- Так точно! - вскочил арестант со стула.
- Ничего, сидите, - разрешил Ляпишев, пробегая глазами текст своего приказа. - Ну что ж, почерк у вас разборчивый, синтаксис в порядке, так что, милейший Полынов, я не вижу причин для отказа в занятии вами канцелярского места. Но учтите, что за вас поручилась персона, которой я доверяю.
- Премного благодарны, - кланялся ему арестант…
Новоявленный Полынов робко уселся за массивный стол губернаторской канцелярии. В голове семинариста никак не укладывалось, откуда и по каким причинам на него вдруг свалилась такая роскошная благодать? Всюду тепло и чисто. С кухни сквозняки доносят запахи пищи, которую язык не повернется называть "баландой", нигде не слыхать кандального звона. В смятенном сознании семинариста медленно раскручивалась страшная догадка: не за тем ли и случились "крестины", чтобы возвысить его над этой каторгой, а виноват в его нечаянном возвышении именно тот человек, который столь жестоко похитил у него имя, его приговор суда сменил на другой - тяжкий, но более удачливый…
В канцелярию вошла чистенькая горничная. Это была Фенечка, которой было интересно глянуть на нового писаря.
- Чего лупетки-то свои выкатил? - сказала она. - Или еще не видывал порядочных женщин?.. Ничего, - продолжала Фенечка, - мне раньше-то и не снилась такая сладкая житуха, какая на каторге выпала. Теперь жить можно… с умом, конечно!
Семинарист с ужасом вспомнил, как залезал под нары.
- Да, теперь жить можно, - согласился он.
И на всякий случай он нижайше поклонился Фенечке Икатовой.
* * *
Иван Кутерьма не мог очухаться от удивления: этого сопливого семинариста, которого он сам недавно "перекрестил", теперь забрал из тюрьмы сам начальник губернаторского конвоя, причем увезли его на коляске Ляпишева - как барина…
- Не иначе как ссучился! - здраво решил бандит.
При этом страшные мысли ослепляли его: сейчас "крестник" расскажет всю правду, Ивана закуют в ручные и ножные кандалы, потом засадят в "сушилку" (так назывался карцер). Пока он там парится, власть над камерой и всеми арестантами заберут "храпы", а его, бедного, разжалуют в "поддувалы"…
Кутерьма нашептал в ухо майданщику:
- Ибрагим, как хошь, а мне надо срочно бежать.
(Он сказал это на жаргоне: "пора слушать кукушку".)
- Так валяй… слушай, - с ленцой отвечал майданщик.
- Так не полезу же я на пули да на штыки конвойных! - Было видно, что без денег Ибрагим не разговорится, и Кутерьма с досадой швырнул ему четыре последних рубля. - Держи, хапуга, но только скажи: какой из столбов искать в "палях"?
Высокие "пали", окружавшие тюрьму, имели лазейку, чтобы пронырнуть под ними на волю. Это был секрет всей каторги. Даже не все иваны знали, какой из тысячи громадных столбов ограждения заранее подпилен для выхода на свободу.
Ибрагим спрятал деньги в карман халата:
- Сорок восьмое бревно. Там густая крапива…
Ближе к вечеру Иван Кутерьма спорол "туза" на спине, а кандалы у него были давно подпилены и разрезы на металле заполнены мягким воском. Вот уже стали разделять по камерам порции хлеба к чаю. Арестанты таскали хлеб на носилках, на каких выносили и покойников из камер. А все довески к пайкам прикалывались деревянными лучинками. Кутерьма даже есть не стал.
Перед сном надзиратель оповещал камеру:
- Эй, а парашу я, что ли, за вас выносить стану?
"Прасковью Федоровну" обычно вытаскивали на тех же носилках, на каких разносили и порции хлеба. Два арестанта уже взялись тащить парашу на двор, но Кутерьма отстранил одного:
- Ты отдыхай! Сей день я сам прогуляюсь до ямы…
На дворе было уже темно. Спотыкаясь, они брели до выгребной ямы тюрьмы, невольно расплескивая зловонное содержимое. Затем, опорожнив бочку параши, Кутерьма заявил напарнику:
- А мыть ее сам будешь. Считай, что меня нету…
Иван неслышно растворился в темноте. Прочные бревна "палей", перевитые толстой проволокой, со всех сторон окружали тюрьму, внешне, казалось, непреодолимые. Кутерьма двигался вдоль этого забора, нащупывая одно бревно за другим. Он считал:
- …сороковое, сорок первое, сорок второе… это будет сорок шестое, вот и седьмое. Ага, сорок восьмое… стоп!
Ибрагим не обманул: здесь росла густая крапива. Кутерьма сунулся в ее обжигающие заросли, руками начал копать в земле глубокую яму, пока не достиг комля бревна, которое было уже подпилено. Бревно с натугой провернулось на железном штыре, и сразу открылась нора, выводившая на блаженную свободу… Кутерьма отряхнулся от земли, глянул разок на звезды и решительно зашагал прочь от тюрьмы, похожий на "вольного" ссыльнопоселенца, который задержался в гостях, а теперь спешит на свои клопяные полати, чтобы зарыться в рванье и спать.
Между базарных рядов медленно прогуливались громадные крысы, брезгливо обнюхивая острыми мордами мертвецки пьяного, уснувшего в яме. Кутерьма уверенно двигался закоулками, среди заборов и огородов, пока не вышел к дому торговки селедками. Тихо-тихо он постучался в стекло крайнего окошка. Занавески раздвинулись, в окне расплывчато забелело лицо.
- Инженер, открой… это я. Кукушка меня позвала!
Выразительным жестом Полынов дал понять, что сам выйдет к нему, и скоро появился на дворе, наспех одетый:
- Кукушка? Что-то некстати она закуковала.
- Все расскажу потом, а сейчас укрой меня… а? Мне надо пересидеть недельку-две, пока не перестанут искать… а? Долг платежом красен: я тебя "крестил", так выручай… а?
Полынов зевнул, поежившись от ночной сырости.
- Выручу, - обещал он. - Но у меня на Протяжной укрыться нельзя. Анисья - баба торговая, к ней с базара всякая шваль треплется, тебя здесь могут заметить… Что случилось?
- Да не мусоль ты душу мою! Все скажу потом, а сейчас веди куда-нибудь, чтобы меня не застукали.
- Спрячу в самом надежном месте. Есть такое. Тут недалеко, сразу за ручьем. Я сам провожу. Погоди меня тут. Со двора не уходи. Я быстренько оденусь, и тронемся…
Скоро они двинулись в сторону ручья по узкой извилистой тропе, и всю дорогу Кутерьма извергал ругань:
- …пусть не думает, что удавлю или зарежу. Это ишо не смерть, а так - карамелька с начинкой! Он у меня еще в ногах изваляется, замучаю, пока сам о смерти не взмолится…
Послышался шум ручья, Полынов предупредил:
- Осторожнее, здесь мостки… Видишь?
- Ага, вижу, - отвечал ему Кутерьма.
Рука следующего за ним Полынова вдруг обхватила его шею, голова запрокинулась назад. Всем весом своего грузного тела бандит сам нанизал себя на нож, глубоко пронзивший его.
- А теперь… вон туда, - толкнул его Полынов.
Сонно всплеснула вода и тина. Стало очень тихо.
Полынов вернулся в свое жилье. При свете керосиновой лампы еще раз пробежал глазами газетный отчет о судебном процессе в Лодзаи, потом улегся в постель. Вернее, он даже не улегся, а рухнул - как беспомощный человек, которого свалила в небытие нечаянная пуля из-за угла.
- Не смерть, а карамелька, - сказал он, задувая лампу.
* * *
Клавочка проснулась и долго не могла понять, почему у нее такое праздничное настроение. И тут она вспомнила о причине радости: ею сделано доброе дело, сегодня она может встретить в канцелярии губернатора того самого человека, которого сама избавила от кандалов и тюрьмы.
- Сегодня же навещу его… вот обрадуется!
Пробуждение чуточку омрачилось, когда ей подумалось, что с отъездом Ляпишева она останется на Сахалине под административной опекой статского советника Бунге, который давно излучал в ее сторону пугающий бюрократический холод.
- А что мне до него? - сказала себе Клавочка.
В приемной губернатора ей встретились судебный следователь с фамилией Подорога и полковник Данилов из Тымовского (иначе Рыковского) тюремного округа, обсуждавшие щекотливый вопрос о подписке для подарков генерал-губернатору Ляпишеву.
- Можно на худой конец подарить японскую вазу со всякими там страшными драконами, - говорил Подорога.
- Такую вазу подносили в прошлом году, а сейчас желательно что-либо поувлекательнее… Может, - размышлял Данилов, - орудийный салют при отплытии покажется Михаилу Николаевичу немного приятнее местных сувениров?
- Но деньги-то уже собрали! Не стрелять же теперь из пушек деньгами, собранными по подписке… Куда их девать?
С некоторым замиранием сердца Челищева направилась в канцелярию губернаторского присутствия, где за столом сидел какой-то белобрысый парень и, скривив рот от небывалого усердия, старательно перебелял казенную бумагу. Клавдия Петровна ожидала видеть Полынова, но писарь уже торопливо вскочил:
- Арестант Полынов из каторжных последнего "сплава"… Я весь к вашим услугам. Чего изволите? Я вас слушаю.
- Это не вы, - отшатнулась прочь от него девушка, и вдруг ей стало так нехорошо, что она опустилась на стул, не веря своим глазам. - Кто вы такой? Я вас не знаю… Откуда вы появились? - вдруг резко выкрикнула она, вставая. - Сейчас же и немедленно прекратите эту дурацкую комедию!
Писарь затравленно оглянулся на дверь, почти в молитвенном экстазе, как перед киотом, он складывал перед девушкой руки:
- Тише, тише… не погубите меня. Всеми святыми заклинаю - не выдавайте меня… Если в тюрьме узнают, что я разоблачен, меня ведь сразу придушат, как худую собаку…
Потрясение было столь велико, что Челищева долго пребывала в каком-то отупении. Только теперь она стала понимать случившееся, а сбивчивый рассказ писаря о том, как его "крестили", объяснил ей все остальное.
- Хорошо, - произнесла она. - У меня нет желания причинить вам зло. Наверное, у вас было его уже достаточно.
Писарь, плача, упал к ее ногам:
- Век за вас буду бога молить… Если б вы знали, сколько выстрадал я в тюрьме, пока не попал вот сюда! Так не ввергайте меня обратно - в пучину зла и ненависти.
- Встаньте, - велела ему Челищева. - Я обещаю молчать о том, что вы - это совсем не вы, а кто-то другой. Но, может, вы подскажете мне: куда делся этот "кто-то другой"?
Еще всхлипывая, писарь торопливо листал подшивки "квартирных билетов" и наконец объявил ей - почти радостно:
- Нашел! Этот человек жительствует у торговки Анисьи, которую вы сыщете в конце Протяжной улицы… там спросите.
Протяжная отыскалась с помощью прохожих, весьма подозрительно оглядывавших барышню в меховой "барнаулке" и в шапочке-гарибальдийке. В доме базарной торговки дверь отворилась с таким противным скрипом, будто качнули виселицу. Полынов при виде Челищевой пощелкал подтяжками, которые опоясывали его грудь, как приводные ремни бездушную машину. Кажется, он не очень-то удивился ее неожиданному появлению.
- Благодарю - не ожидал, - сказал с ухмылкою.
И эти банальные слова, как и эта ухмылка, показались ей настолько циничны и отвратительны, что рука поднялась сама собой… Клавочка надавала ему хлестких, оскорбительных пощечин с такою силой, какой даже не ожидала в себе:
- Вот вам… вот еще! Не смейте отворачиваться… Вы опутали меня своей ложью! - в гневе выкрикивала она. - Вы сделали меня причастной к своим преступлениям, в которых я не могу разобраться… Чего еще мне ожидать от вас?
Полынов-Сперанский расцеловал ей руки.