6
Больше всех в результате отъезда Клары пострадала сама Фанни. Потому что девицы успели проникнуться друг к дружке доверием. Как-никак им обеим предстояло научиться еще многому (причем одному и тому же!), и при всей своей несхожести они старались держаться заодно. Все испортила Клара своим патологическим неумением врать. Каждый раз, когда Фанни прохаживалась насчет того, что они с дядюшкой Алоисом вытворяют в постели, Клара заливалась румянцем. (Клара называла Алоиса Дядюшкой, и Фанни переняла у нее эту привычку.)
- Признавайся, - говорила Фанни. - Ты тоже не прочь оказаться в постели с Дядюшкой.
- Нет, - возражала Клара, и ей казалось, будто щеки просто-напросто сгорят, если она не прекратит врать. - Хотя, пожалуй, иногда мне этого и впрямь хочется. Но, уверяю тебя, я этого никогда не сделаю.
- Почему?
- Потому что с ним ты.
- Да брось ты! Меня бы такое не остановило ни на мгновение.
- Тебя, может, и не остановило бы. А вот меня ожидала бы страшная кара.
- Ты в этом так уверена? -Да.
- Может, и зря, - замечала Фанни. - Я сказала Дядюшке, что умру, если позволю ему сделать мне ребеночка; а сейчас отношусь к этому иначе. Я хочу ребеночка. И непременно заведу его.
- Конечно заведешь. И на меня можешь положиться. Я никогда не сойдусь с дядюшкой Алоисом. Ты его женщина. Я клянусь.
Тут они начинали целоваться, но в аромате этих поцелуев Фанни чудилось нечто настораживающее. Губы у Клары были твердыми, что вроде бы свидетельствовало о цельности натуры, вот только не совсем. Ночью после разговора Фанни приснилось, как Алоис занимается любовью с Кларой.
Перед отъездом Клара самую малость всплакнула.
- За что ты меня прогоняешь? - спросила она. - Я ведь тебе поклялась.
- Скажи-ка мне, - возразила Фанни, - а на чем основывается твоя так называемая святая клятва?
- Я поклялась памятью моих умерших братьев и сестер. Это был не слишком удачный ответ. Фанни внезапно пришло в голову, что Клара, подобно ей самой, может считать себя в глубине души ведьмой; кроме того, не исключено, что она недолюбливала своих братьев и сестер, по меньшей мере кое-кого из них.
Воспользовавшись своими связями в Министерстве финансов, Алоис нашел Кларе вполне приличное место в Вене. Ей предстояло стать полугорничной-полукомпаньонкой в доме у скромной пожилой дамы. (Алоис, безусловно, пекся и о том, чтобы у племянницы не возникло соблазна лишиться невинности.) Так что, честно проработав четыре года личной прислугой на постоялом дворе и прожив все это время в самом крошечном чулане чердачного этажа, Клара сложила пожитки в тот же самый саквояж, с которым прибыла из деревни, и уехала на новое место работы в Вену.
Если Фанни теперь и стало спокойнее жить с Алоисом, на душе у нее остался пренеприятный осадок. С чего это она взяла, что недоверие к Кларе было оправданным или хотя бы честным? А вдруг все дело в злости, одолевающей Фанни, как зубная боль? Про злость свою она кое-что знала. Именно из-за нее Фанни и считала себя ведьмой.
Как Фанни и предчувствовала, она скоро забеременела. И хотя ее недавнюю жестокость это кое-как оправдывало, терзаться угрызениями совести она не перестала. Она заставила гражданского мужа рассчитать самую милую девушку из всех, кого до сих пор встречала, и в иные дни с трудом удерживала себя от того, чтобы заговорить о ее возвращении. И если молчала, так только потому, что тут же начинала терзаться сомнениями: а что, если Алоис предпочтет ей Клару? Да и сама девица вмиг отречется от собственной клятвы. И как это будет несправедливо по отношению к еще не появившемуся на свет ребенку!
Через четырнадцать месяцев после того, как Анна Глассль получила официальное разрешение на раздельное проживание с мужем, Фанни родила мальчика, которого Алоис без колебаний назвал тоже Алоисом. Правда, не Алоисом-младшим - пока еще нет. Мальчика записали Алоисом Матцельбергером, и Алоиса Гитлера это раздосадовало. Тут же он поневоле вспомнил то, что до тех пор изо всех сил старался вычеркнуть из памяти: ребенок, вынужденный войти в мир под фамилией матери, ежечасно и ежеминутно испытывает то же ноющее чувство пустоты, какое возникает в пустом желудке. Теперь, отходя ко сну, Алоис-старший еженощно осыпал мысленными проклятиями Анну Глассль.
Не такой он был человек, чтобы разбрасываться проклятиями налево и направо. Накапливающиеся в душе проклятия он считал чем-то вроде личного золотого запаса. Тем не менее он проклинал жену каждую ночь, изливая на нее потоки желчи. Поэтому не слишком удивился, когда Анна умерла. Совершенно внезапно! И пусть произошло это еще четырнадцать месяцев спустя, когда Фанни уже вновь была беременна, Алоис все равно полагал, что без его анафемы здесь дело не обошлось. Он рассматривал это как вынужденные (и чрезмерные) расходы для достижения желанной цели. Чрезмерные - потому что следовало считаться с непредусмотренными побочными последствиями.
В свидетельстве о смерти значилось, что ее причина неизвестна. Это убедило Алоиса в том, что Анна покончила жизнь самоубийством. И это ему не понравилось. Суеверен он не был, по меньшей мере, не сомневался в том, что ни Бог, ни Дьявол не могут вмешиваться в земные дела. Скорее, как он не раз излагал за кружкой пива, краеугольным камнем его веры было разумное и самодостаточное управление, осуществляемое одними людьми и адекватно воспринимаемое другими. Бог, в какой бы дали Он ни обитал и какими прерогативами ни обладал бы, безусловно, относился к всеобщей системе управления одних людей другими точно так же, как сам Алоис, а именно как к исполнению собственного Промысла, реализуемого эффективными усилиями безупречных чиновников вроде Алоиса. Мысли эти Алоис почерпнул не у Гегеля, он не читал Гегеля, он и имя такое едва ли слышал; но какое это, собственно говоря, имело значение? Алоис с Гегелем думали одинаково: сила этой мысли распространялась на все живое. Для Алоиса это было настолько ясно, что не нуждалось ни в каких подтверждениях.
При таких жизненных установках Алоису было ясно, что со смертью все и заканчивается. Умереть можно от прободного аппендицита или, допустим, от чахотки, как его собственная мать Мария
Анна, разницы никакой. И все же мысль о самоубийстве жены его некоторым образом угнетала, ему нравилось засыпать моментально ("захрапев и запердев", как он выражался в компании собутыльников). А мысль о том, что Анна Глассль вполне могла покончить с собой, не давала ему уснуть вообще. Конечно, ему следовало прибыть на похороны, но он не хотел присовокуплять к невеселым ночным раздумьям образ Анны в гробу, поэтому ритуалом проманкировал. И это дало новую пищу городским пересудам.
Так или иначе, какова бы ни была подлинная причина смерти его жены, отныне его ничего не связывало. А значит, он был свободен сочетаться законным браком со своей гражданской женой и домоправительницей Франциской Матцельбергер и не стал мешкать с этим. Фанни была уже на восьмом месяце (да и ребенок ожидался второй), и ее живот сильнее всего смахивал на необъятную и неподъемную дыню. Ему было сорок шесть, ей - двадцать два, и свадьбу решили сыграть не в Браунау, а по соседству, в Рансгофе-не, что, впрочем, означало утомительную для беременной невесты семикилометровую поездку в два конца (а в общей сложности километров набегало все четырнадцать).
Но она поклялась, что не станет венчаться в Браунау. И дело было не только в бабьих пересудах. Молодые мужчины, провожая ее взглядом, понимающе хмыкали.
Алоиса это огорчило. Прежде всего, пришлось дополнительно потратиться на наемную карету для двух приглашенных им на церемонию офицеров таможни. Трата, может, и несущественная, но все равно ненужная. Кроме того, Фанни его просто-напросто разочаровала. Новобрачная застеснялась там, где стесняться было нельзя, а главное, нечего.
Хуже того, она оказалась весьма нервной мамашей. Настояла на том, что второго ребенка рожать будет в Вене. Там повивальная бабка не посмотрит на нее с таким осуждением, сказала она мужу. Да и кто бы на ее месте, задала она риторический вопрос, положился на жительницу Браунау? А это означало новые траты.
Анна Глассль при всех своих недостатках была истинной дамой, а вот про Фанни, с огорчением признался себе Алоис, такого никак не скажешь. Конечно, он и не ждал ничего подобного от дочери обыкновенного, пусть и зажиточного, крестьянина, но все же в первое время она обнаруживала заметный прогресс в этом отношении. И вдруг все покатилось в обратную сторону. Когда он впервые познакомился с ней, у нее была прекрасная походка, она отличалась проворством и расторопностью и буквально очаровывала посетителей ресторана. Тогда ему казалось, что таких бойких и смышленых официанток не существует в природе.
Сейчас она сама начала орать на прислугу, весь ее темперамент ушел в эту вновь появившуюся раздражительность. И в трех комнатах их гостиничного номера особого порядка не было. А когда он разок предложил вернуть Клару, Фанни выговаривала ему за это весь вечер.
"Да, - говорила она. - И тогда ты сможешь проделать с Кларой то же самое, что уже проделал со мной. Бедная Анна Глассль".
Бедная Анна Глассль!… Алоис начал догадываться о том, что покойница снится теперь по ночам и самой Фанни. Выходит, новый брак пробуксовывал. Да и сам по себе не больно хорош. Просто противно входить каждый вечер в одну и ту же свару.
Перед тем как родить их дочь, Анжелу, Фанни две недели провела в Вене, и все это время ему пришлось платить няне, присматривающей за Алоисом Гитлером-младшим. К концу первой недели Алоис-старший соблазнил няньку. Она была на пятнадцать лет старше, чем Фанни, с тяжелым и угрюмым лицом, а в постели, когда дело дошло до этого, не знала устали, но теперь он, по меньшей мере, мог спать спокойно, потому что она безропотно вставала каждый раз, когда мальчик принимался плакать и звать маму.
До тех пор он Фанни не изменял. А теперь, чтобы не утратить аппетита к несимпатичной няне, ее поневоле пришлось чередовать с кухаркой. Фанни вернулась из Вены больной и измученной и, конечно же, сразу обо всем догадалась. Но не набросилась на Алоиса с кулаками, а только тихо расплакалась. Ей неможется, сказала она, а ждать, пока ей не станет лучше, он, понятно, не собирается. В очередной раз обозвала мужа кобелем.
Прежде чем пожениться, они прожили вместе почти три года, а теперь, когда Анжеле исполнился только годик, ее мать серьезно заболела. Многое свидетельствовало о самом настоящем душевном расстройстве. Ее бросало то в жар, то в холод; она веселилась и тут же впадала в истерику; она полностью утратила интерес к мужу и оказалась не способна надлежащим образом заботиться о детях. Какой-то врач сказал ей, что у нее начинается туберкулез. Клару выписали из Вены сидеть с Алоисом-младшим и Анжелой буквально в тот же день, когда Фанни съехала с постоялого двора в Браунау и перебралась в городок Лах, в самом центре лесного массива Лахенвальд (Смеющийся Лес), но ни это название, ни чистый лесной воздух ей не помогли. В Лахе она прожила десять месяцев - и там же и умерла.
Книга третья
МАТЬ АДОЛЬФА
1
В эти последние месяцы Клара навещала больную чаще, чем Алоис, и обиды, которые успели причинить друг дружке женщины, оказались практически забыты. В первый же приезд Клара рухнула на колени перед кроватью, на которой лежала Фанни, и сказала:
- Ты была права. Не знаю, сумею ли я сдержать клятву. Фанни, в свою очередь, заплакала в голос.
- Ты сумела бы, - сказала она. - Но теперь я тебя от нее освобождаю. У нас с ним все кончено.
- Нет, - воскликнула Клара, - мое обещание остается в силе! Оно теперь незыблемей, чем когда-либо.
В тот миг ей показалось, будто она наконец поняла, что это за штука такая - истинное самопожертвование. И она пришла в экстаз. Ее учили приуготавливать душу именно к таким высоким, очистительным мгновениям. Ее учил этому отец - или, вернее, так называемый отец, - старый Иоганн Пёльцль, который не любил никого, кроме Господа. "Любовь к Господу нашему Иисусу Христу переполняет меня каждый день и составляет главное содержание моей жизни", - внушал он ей, будучи и впрямь благочестивее не только любого другого мужика, но и любой бабы во всем Шпитале. Часто за ужином, после благодарственной молитвы, он говорил Кларе (особенно с тех пор, как ей стукнуло двенадцать), что пожертвовать тем, чего тебе сильнее всего хочется, это кратчайший путь осознать величие Страстей Христовых. Причем жертвовать нужно не только вещами и помыслами, но и заветными мечтами. В конце концов, разве Господь Бог не принес в жертву собственного Сына?
Клара изо всех сил старалась умерить желание к дядюшке Алоису. Желание, так и не оставившее ее ни за те четыре года, что она проработала на Анну Глассль, ни за следующие четыре года, проведенные в квартире у старой дамы из Вены, которая коротала время, попеременно браня служанку или считая столовое серебро. Эта дама была воистину гением подозрительности, ее раздражал и настораживал сам факт того, что все серебро при каждом новом подсчете оказывалось в целости и сохранности, потому что манию преследования, не находящую подтверждений, переносить куда тяжелее, нежели смириться с пропажей одного-другого ценного предмета. Старая дама втайне гордилась тем, как безукоризненно ведет дом ее компаньонка, однако непрошибаемая честность Клары сводила ее с ума.
Давным-давно - и словно в воздаяние за то, что тяжко согрешила с Алоисом, - Иоганна превратилась в прекрасную домохозяйку и воспитала такой же дочь. Могло показаться, будто эти две женщины, окруженные призраками умерших, преисполнены решимости сохранять остатки того, что могло бы стать большой семьей, непрестанно борясь с грязью, пылью, табачным пеплом и угольной золой, отмывая и протирая горшки, тарелки, чашки и ложки с вилками.
И в услужении у чужих людей Клару отличало точно такое же усердие. Даже отменно владея тем или иным навыком, работать по дому следовало трепетно и самозабвенно: в противоположном случае не добьешься надлежащего результата. Но самопожертвованием такие труды не были. Самопожертвование поселилось у нее в груди, глухой болью по соседству с сердцем. Как ни хотелось ей сойтись с Алоисом, как часто ни снился он ей по ночам, она считала себя обязанной ежевечерне (едва уложив спать мальчика и малютку) противиться его натиску. Не проходило и вечера в "Поммерхаусе", лучшей гостинице Браунау (куда они переехали), чтобы Алоис не пялился на нее весьма недвусмысленно. Чуточку захмелев от трех кружек пива, пропущенных в обществе того или иного офицера таможни, прежде чем вернуться в "Пом-мерхаус" на ужин, приготовленный Кларой в гостиничной кухне и ею же сервированный в номере, он ел с большим аппетитом, ел молча, ел, время от времени кивая в знак одобрения. Затем, перейдя в гостиную, принимался глядеть на нее во все глаза - глядеть с неприкрытым вожделением. Мысленно он раздевал ее и ощупывал сверху донизу. У нее вспыхивали щеки, у нее начинало остро жечь между ног, ее дыхание жадно впивало густой мужской запах его дыхания. Стоило мальчику или малютке вскрикнуть, Клара тут же срывалась с места. Ей казалось, будто ее окликает Фанни из далекого Лахенвальда. И тут же все ее тело пронзала судорога разочарования.
Алоис частенько расписывал собутыльникам, какие у Клары красивые глаза. Глубокие, светлые, влюбленно на него взирающие.
А почему бы, собственно говоря, и нет? Алоис считал себя безупречным представителем мужского племени. Кто, кроме него, мог бы похвастаться истинным бесстрашием (оно же наплевательство) перед Господом? Другого такого смельчака просто не было. Он постоянно бравировал тем, что никогда не заглядывает в церковь. Не говоря уж о том, чтобы пойти к исповеди. Да и не ровня ему какой-нибудь приходской священник. Алоис служит не Богу, а кесарю - и с него (а также для него) этого более чем достаточно. Неужели Господь вздумает покарать человека, верой и правдой служащего своему императору?
Всего неделю назад один из двоюродных братьев поинтересовался у Алоиса, нельзя ли подыскать его сыну, только что достигшему совершеннолетия, местечко в Министерстве финансов. Алоис написал в ответ:
Только пусть он не думает, будто это забава, потому что в таком случае его ждет жестокое разочарование. Ему предстоит демонстрировать абсолютное повиновение начальству на всех ступенях служебной лестницы. Кроме того, ему надо будет многому научиться, особенно с оглядкой на скудное образование, полученное им прежде. Люди, сильно пьющие, ухитряющиеся влезть в долги, играющие в азартные игры или ведущие аморальный образ жизни, у нас на службе не задерживаются. Наконец, надо быть готовым идти или ехать, куда пошлют, в любое время суток и без оглядки на погодные условия.
Разумеется, написал он это совершенно искренне, и осуждение аморального поведения не звучало в его устах лицемерием. Аморальность - и Алоис прекрасно понимал это - нельзя смешивать с тем, что происходит в вашей личной жизни. Аморально ведет себя взяточник, принимающий мзду у контрабандиста, тогда как личная жизнь чересчур сложна, чтобы о ней можно было судить со стороны. Он не мог быть на все сто процентов уверен в том, что Клара доводится ему родной дочерью, - в конце концов, с какой стати верить на слово Иоганне Гидлер-Пёльцль? Разве женщины не самые лживые существа на свете? Она уже тут! Откуда ему знать, правда это или нет?
Так или иначе, и такую возможность не следовало сбрасывать со счетов.
Алоис осознавал, почему ему можно не заглядывать в церковь, не ходить к исповеди, отчего и откуда у него столько смелости. Он вполне созрел для того, чтобы ступить на запретную тропу, на которой пьяные мужики и ничего не смыслящие подростки устраивают свалку на общем ложе. Но, в отличие от них, каяться он не собирается и страха задним числом испытывать не будет. Возьмет и сделает то, что хочет. Так, и только так.