– Послушай, земляк, – доверительно заговорил моряк. – Ведь до вас тоже добралась советская власть, живете вы на берегу моря, почему бы вам не завести судно побольше, чем этот вельбот? Советскому человеку не годится плавать на такой скорлупе. Шхуна нужна. Глядишь, И ты был бы на ней капитаном. Как тебя зовут? Капитан Айвангу! Звучит?
– У меня нет ног, – сквозь стиснутые зубы сказал Айвангу. – Не видишь разве?
Он пошевелил обрубками.
– Извини, парень, я не заметил. – Моряк смутился. – Извини! Честное слово, ты совсем не похож на безногого. А насчет капитанства я тебе точно говорю! Капитану ноги не особенно нужны. Главное – голова и крепкие руки, чтобы держать штурвал!
Моряк подошел вплотную к Айвангу и сунул ему свою большую, с золотистыми волосами руку.
– Меня зовут Гаврилой! Боцман я.
Боцман ушел. Айвангу продолжал машинально отмечать число ящиков и мешков, которые проносили мимо него, и думал о том, что ему сказал Гаврила. Он вспомнил, как в далеком детстве отец брал его с собой на корабли, которые приходили в Тэпкэн, ставил на палубу и говорил что-то…
Айвангу вздрогнул, почувствовав за спиной человека.
– Ты уснул, Айвангу? – спросил Мынор.
– Нет, Мынор.
– Я прохожу уже четвертый раз, а ты не пишешь, – с укором опять произнес Мынор. – Думаю, заснул.
К утру Пряжкин дал распоряжение отдохнуть несколько часов. Тэпкэнцы направились в свою палатку. Сварили мясо, чай.
Солнце поднялось из воды ослепительно яркое. Оно подчеркивало черноту каменного угля, сложенного в огромные кучи на берегу, стремительные линии большого парохода. На берег спустился Пряжкин в сопровождении своих работников. Подходил нагруженный доверху кунгас. Айвангу снова занял свое место с блокнотом.
Около полудня Пряжкин объявил:
– Последний кунгас разгружаем!
На последнем кунгасе прибыл боцман Гаврила. Айвангу успел уже о нем позабыть, а боцман нашел его и протянул сверток.
– Друг, это тебе подарок. Носи на здоровье.
– Спасибо. Будешь в Тэпкэне, заходи в гости, – растерянно сказал Айвангу, удивленный неожиданным подарком.
– Зайдем в Нутэпэльмэн, Янракыннот, Гуврэль, а потом к вам в Тэпкэн, – сказал боцман. – Увидимся!
Он взбежал по гнущемуся деревянному трапу на кунгас и оттуда помахал рукой.
Пароход разгрузили, и Сэйвытэгин получил на всю бригаду спирт. Наварили два больших котла моржового мяса, вскипятили ведро чаю, сходили за пресной водой разводить дурной веселящий напиток. Уселись. Вдруг кто-то вспомнил:
– А где Айвангу?
– Айвангу! Выходи сюда, Айвангу! – послышались крики.
Айвангу сидел в палатке. В руках он держал настоящую капитанскую фуражку с золотым гербом и маленьким синим флажком ГУСМП – Главное управление Северного морского пути. Айвангу уже успел примерить фуражку, она была ему как раз, словно сшита по заказу. Жаль, что нет зеркала!
– Айвангу, выходи! Без тебя мы не можем начать! – услышал он крики и, спрятав фуражку в вещевой мешок из тюленьей кожи, вышел к товарищам.
Мынор подал ему эмалированную кружку с разведенным спиртом.
– Я не буду пить спирт, – Айвангу отстранил рукой кружку.
– Это почему же? – удивился Мынор. – Первый раз слышат мои уши такое – человек отказывается от дурной веселящей воды.
– Не хочу, – сказал Айвангу и принялся есть.
– Нет, ты объясни мне, почему отказываешься? – не отставал Мынор. – Может быть, тебе нездоровится? Если это так, то лучшее лекарство – спирт. Проверено.
– Просто не хочу – и все.
Все посмотрели на Айвангу с удивлением: не было еще такого, чтобы человек отказывался от выпивки. Так всегда полагалось. Трудная работа оканчивалась выпивкой.
– Ты что, сын? – ласково спросил Сэйвытэгин, уже немного охмелевший.
– Скажи, отец, для чего ты выпил?
Сэйвытэгин призадумался. Вопрос задавался всерьез, и надо было соответственно ответить на него.
– Как бы тебе сказать?.. Для веселья, – неуверенно сказал Сэйвытэгин. – Все пьют, и мы пьем. Это приятно.
– А мне неприятно быть пьяным и видеть пьяных, – резко проговорил Айвангу и налил себе чаю.
– Знаешь что? – Мынор наклонился к другу. – Ты, видно, действительно устал. Иди в палатку, отдохни.
Айвангу не пошел отдыхать. Он поужинал, взял свой посох – тивичгын и отправился бродить по Кытрыну. Как много построили новых домов! Они стоят ровной шеренгой, словно красноармейцы на плакате. А вот и знакомое крыльцо больницы.
– Это ты, черно-бурый? – услышал он знакомый голос.
– Гальгана! Какая ты стала…
– Толстая? – подсказала она и громко засмеялась. – Зато ты теперь похож на настоящего мужчину. Тогда ты был просто мальчишкой. А в больнице никого из прежних нет, – прибавила она. – Доктор Моховцев перевелся в Гуврэль, Клавдия Павловна вышла замуж и уехала. Только я одна осталась… И мужа нет… – Голос ее потух. Гальгана поправила волосы, высморкалась прямо на землю, потом спохватилась, вынула откуда-то платок, вытерла нос и предложила нарочито весело:
– Да что мы здесь стоим? Пойдем ко мне домой. Посидим, вспомним старое, чайку выпьем.
Они пошли рядом. Гальгана мелко семенила, чтобы не обгонять спутника, и все время громко и звонко говорила.
Гальгана жила в старом интернате – большом деревянном доме со сквозным коридором. По обе стороны коридора виднелись двери, все, как одна, обитые оленьими шкурами. Комната у Гальганы оказалась маленькой – в ней хватило места только для кровати и тумбочки. Зато был специальный закуток с плитой и рукомойником. Комната блистала чистотой – на окнах марлевые занавески, кровать застелена покрывалом, а тумбочка выкрашена белой больничной краской.
– Вот так и живу, – небрежно бросила Гальгана, явно ожидая, что Айвангу похвалит аккуратность и чистоту ее жилища.
– Чистота, как в операционной.
Гальгана от радости покраснела.
– Садись сюда. У нас жарко. Снимай камлейку… Сейчас поставлю чайник.
Она разделась, стала хлопотать. Накрыла тумбочку марлей, поставила чашки и вытащила пузырек из-под лекарства.
– Тут у меня немного медицинского, – сказала она застенчиво. – Может, выпьем понемногу?
Айвангу засмеялся.
– Я только что удрал от спирта! Наши получили на выгрузке. Сейчас сидят на берегу и веселятся. Мне не хотелось, я ушел.
– Не хочешь, так не надо.
– Нет, – остановил ее Айвангу. – Давай все же выпьем за встречу. Такое редко бывает.
Гальгана обрадовалась и движениями опытной медицинской сестры развела спирт и разлила по чашкам.
Выпили. Подули на хлеб и молча закусили. Медленно разливалось тепло по телу. Оно разгоралось где-то в самой утробе, вливалось в кровь, и сердце разносило его упругими толчками по всему телу.
– Приятно? – лукаво спросила Гальгана и, заговорщически подмигнув, налила по второй.
Выпили. Дуть на хлеб не стали, съели по куску вяленого до черноты моржового мяса.
– Расскажи, как живешь, – попросил Айвангу.
– Живу весело, – задорно ответила Гальгана. – Уже два раза выходила замуж. Одного мужика сама выгнала. Он был лодырь и пьяница. Все просил достать ему спирту из аптеки. Однажды забрался туда в мое дежурство. А другой сам ушел. Мой земляк, лоринский. Соскучился по яранге, сказал – не может жить в такой чистоте. Скучно. Утром мойся, вечером мойся, чисти зубы, а раз в неделю ходи в баню, ногти стриги, волосы стриги. Стал жаловаться, что становится все меньше и меньше от этих стрижек и моек, теряет человеческий вид… Как его удержишь? Так и ушел. Сначала надеялась, что вернется. Вот уже полгода не приходит. Однажды я его видела на берегу среди приезжих, хотела подойти, а он сделал вид, что не узнает меня. Так и не подошла… А как твоя жена поживает?
– Давай лучше еще выпьем, – вздохнув, сказал Айвангу и сам налил.
Гальгана подперла рукой щеку и жалостливо поглядела на него. Слеза покатилась по ее щеке и упала на белую марлю маленьким пятнышком. Гальгана громко шмыгнула носом, взяла свою чашку и залпом выпила.
– Моя Раулена теперь здесь живет, – твердым голосом произнес Айвангу. – Вышла замуж за другого.
– Как же так? – Гальгана всплеснула руками. – Ведь она была твоя!
– Бумаги у меня на нее не было, – сказал Айвангу. – Свидетельство о браке называется. Сколько я из-за этой бумаги перетерпел! В тюрьме сидел. А как у тебя? Дважды бумагу давали?
– У нас просто до этого не доходило, – ответила Гальгана, глядя с прежней жалостью на Айвангу. – Бедный ты, бедный! За кого же она вышла?
– Рахтуге его зовут.
– Бедный ты, бедный! – запричитала еще громче Гальгана.
Айвангу хотел было уйти, но Гальгана не отпустила. Она постелила ему на полу, а сама улеглась на высокой кровати.
Айвангу долго лежал с открытыми глазами и думал о своей судьбе, о судьбе женщины, которая лежала в одной с ним комнате. Много ли радости дала им жизнь? И что это такое – радость в жизни? Одни познают ее в обильной и вкусной еде, другие – во власти, третьи…
Может быть, это и есть самая главная радость – любить женщину?
– Айвангу, – шепотом позвала Гальгана.
Айвангу откинул жаркое одеяло из оленьей шкуры и перебрался на кровать.
Их разбудило солнце. Оно заглянуло поверх марлевых занавесок и провело лучом по лицу Айвангу. Он открыл глаза. Гальгана тихо и покойно спала рядом. Айвангу осторожно сполз с кровати. Но Гальгана проснулась.
– Подожди…
– Мне нужно. Товарищи ждут. Надо выходить в море.
– Айвангу! Ты такой мужчина! Вот смотрю сейчас на тебя или лежу с тобой в темноте и совсем забываю, что у тебя нет ног…
– Гальгана! Никогда не говори так! – крикнул Айвангу.
Он быстро оделся и вышел из комнаты.
Кытрын просыпался. Задымили трубы на пекарне, на длинном новом здании райисполкома. Кто-то позванивал ведрами у берега речки. Надрывно кашлял старый пес. Звуки были резкие, холодные, как сам утренний воздух.
Айвангу сначала не поверил глазам: навстречу шла Раулена с полными ведрами в руках. Она раздобрела, лицо у нее стало круглое, спокойное. Она увидела Айвангу и выронила ведра. Они покатились по нежной зеленой траве.
Если бы можно было убежать! Но идешь так медленно, что долго еще слышно ее прерывистое дыхание… или, быть может… Может быть, она давно подобрала ведра и ушла, даже не взглянув на него. Но нет сил обернуться! Это слишком больно.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Несколько лет назад в Тэпкэне построили полярную станцию, и Белов повел туда комсомольцев на экскурсию. Они ходили по новым домам, с любопытством разглядывали окна, двери и невиданную раньше мебель. Голос из черного круглого репродуктора был настоящим волшебством. Во всех помещениях горели лампочки. Но самое большое впечатление на Айвангу произвели радио и электричество.
– Это "лампочки Ильича", – объяснял Петр Яковлевич Белов. – Ленин говорил: коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны…
И вот теперь полярники решили провести электричество от ветродвигателя в яранги, но для этого понадобились столбы. Мынор собрал комсомольцев.
– От каждой яранги столб – как раз хватит протянуть линию от ветродвигателя вдоль всего Тэпкэна, – сказал он.
Прослышав об этом, Кавье пожертвовал пять бревен, лежавших у него без дела. Об этом написали в газете, и он ходил важный, каждому показывая свое имя, напечатанное настоящими газетными буквами. Он сказал Айвангу:
– Видал? Не одного тебя в газете печатают.
Мынор объявил субботник для рытья траншеи, и Айвангу вызвался объяснить тэпкэнцам, что такое субботник.
– Сказали бы просто – надо помочь. А то выдумали незнакомое слово, – ворчал Рыпэль.
– Субботник – это работа по строительству социализма. Никто такого слова не выдумывал. Ленин сам работал на субботниках, – возражал Айвангу.
Авторитет Ленина был настолько велик, что даже бывший шаман Рыпэль ничего не мог возразить, и по Тэпкэну пошел слух: Ленин велел выкопать траншею, уложить в нее кабель и дать электричество в чукотские яранги.
Только Рыпэль усомнился:
– Ведь Ленин давно умер.
Но Айвангу и тут нашелся:
– Об этом написано в книгах. Не видел, сколько книг Ленина стоит в районной библиотеке?
– И про наш Тэпкэн написано? – спросил Рыпэль.
– Сам не читал, но должно быть. Можешь проверить. Айвангу был уверен, что Ленин знал о чукчах: столько книг написать да не отвести в них места для северного народа?
В Тэпкэне никто всерьез не поверил, что ветер создаст свет. Даже Кавье. Но если говорят, что его зажжет ветер, значит так нужно говорить.
Айвангу тоже усомнился и, улучив свободную минуту, заковылял к радисту Ронину. Тот долго объяснял устройство генератора, потом предложил:
– Хочешь, я пройду с тобой физику за среднюю школу?
– Я уж тут учился, – признался Айвангу, – да бросил по глупости.
Он рассказал, как с ним занимались Пелагея Калиновна и Лев Васильевич.
– Тем более!
Так Айвангу стал слушателем радиста и три раза в неделю, зажав под мышкой тетрадь, уходил на радиостанцию.
…Возле каждой яранги поставили столб. У Рыпэля он вырос рядом с деревянным идолом, врытом в землю. Бывший шаман наотрез отказался переносить его в другое место.
– Пусть стоит рядом. Они мешать друг другу не будут. Сделать проводку внутри яранг оказалось труднее. Еще летом, задолго до зимы, в солнечные дни хозяйки расстилают на земле меховые пологи и зашивают в них мельчайшие дырочки, чтобы зимой драгоценное тепло, выцеженное из каменного жирника – светильника, не уходило наружу.
А тут пришел русский парень – монтер и хочет продырявить не только полог, но и саму ярангу.
Айвангу снова пошел по ярангам убеждать хозяев.
Наконец лампочки установили во всех ярангах. Стеклянные пузырьки повесили даже на столбе возле магазина, а света все не было: что-то не ладилось в генераторе.
– Возбуждения нет, – со знанием дела говорил Айвангу.
Он был вхож на электростанцию и кое-что знал.
– Нет, ты скажи как следует, – горячились охотники. – Подумаешь, возбуждения нет! Человек он, что ли?
Потом стали ехидно предлагать в помощь мужчин, отличающихся большой склонностью к женщинам. Айвангу пробовал отшутиться, но это ни к чему не приводило, и он научился отмалчиваться. Ему самому было неловко и досадно, что такое хорошее дело портит какое-то возбуждение, рождающее у людей недоверие.
Сперва предполагали включить электричество в годовщину Октябрьской революции, но все сорвалось: генератор упорно не хотел работать. Однажды среди дня, когда с моря дул ровный, отличный северо-западный ветер – кэральгин, лопасти ветродвигателя завертелись, и кто-то из стоящих на улице заметил, что лампочка на столбе возле магазина светится. Бросились домой. Горели все лампочки. Горели они и в школе, и в интернате, и даже в собачнике торговой базы. Не успели люди привыкнуть к необычному свету, как все лампочки разом перегорели. Пришлось менять. В иных ярангах не давали вывинчивать старые лампочки, уверяя, что они совершенно целы и не имеют ни одной трещинки.
Электричеством в Тэпкэне пользовались недолго. В январе сорок первого года налетел ураган, сорвал крыши со всех деревянных домов селения и повалил ветродвигатель. Рухнули и некоторые столбы, возле яранги Рыпэля упавшим бревном придавило собаку. Только деревянный идол не пострадал и иронически смотрел на прохожих жирными зрачками, глубоко спрятанными в глазницы.
Ветер был так силен, что унесло вельбот в море. На полярной станции порвало и перепутало антенные провода. Ронин несколько дней занимался восстановлением своего радиохозяйства.
После бури первую дорожку на полярную станцию протоптал своими коленями Айвангу. След был широкий, глубокий, как будто волочили лахтака. Казалось, Айвангу смирился со своим положением безногого калеки. Когда же он пытался разобраться в душевных закоулках, у него появлялось такое чувство, что он копается в остывших угольях давно потухшего костра. Только Гена Ронин был уверен, что его друг скоро будет ходить, как все люди.
– Видишь, пишут, – потрясал он перед лицом Айвангу новым журналом, – открыт принцип передачи изображения на расстоянии! Это же что будет! Сиди дома и смотри кино. А ты – протезы! Их тоже скоро изобретут.
– Желающих смотреть кино на расстоянии больше, чем безногих, – мрачно возразил Айвангу. – Вот ты мне говорил, что у тебя в Ленинграде девушка. Ты хочешь ее видеть? И у другого тоже есть любимая. И он ее хочет видеть. Мысли у вас в одном направлении работают. Когда-нибудь придет в голову такое, что изобретут видение на расстоянии.
Мозг Айвангу теперь был занят напряженной работой – оказалось, что физику нельзя изучать без знания математики.
После занятий радист ловил музыкальную передачу, и дивные звуки уводили двух парней – чукчу и русского – в мир прекрасного. Далекий составитель музыкальных программ явно отдавал предпочтение великому немецкому композитору.
Однажды, прослушав "Лунную сонату", Айвангу сказал:
– Бетховен знал о человеке все!
В яранге Сэйвытэгина заметно прибавилось книг, большинство – о море, о морских путешествиях. В темном чоттагине, где прятались от пурги псы, где в земляной пол накрепко втопталась собачья шерсть, а с отдушины полога капало, бились волны теплых морей, шипели буруны на коралловых рифах, зеленые волны окрашивались кровью морских разбойников. На мостиках стояли капитаны, просоленные ветрами всех морей, продубленные солнцем всех широт. Они говорили на разных языках всего мира, пили огненный ямайский ром и ругались крепкими словами.
– Сынок, ты испортишь глаза, – с беспокойством говорила мать, замечая, что Айвангу не отрывается от книг.
Зато Сэйвытэгин был рад, что сын нашел занятие и даже не так часто выходит в море на своей собачьей упряжке.
Тем временем в тэпкэнском колхозе назревали крупные события. Проворовались председатель и счетовод колхоза. Комиссия, приехавшая из Кытрына, обнаружила крупную растрату, и виновных отвели под конвоем в районный центр. На пост председателя перебрали несколько кандидатур и остановились на Сэйвытэгине. Сперва он отказывался, но ему сказали, что в противном случае колхоз возглавит Кавье.
– Пусть я буду председателем, – согласился Сэйвытэгин.
В торжественную музыку симфонических концертов все чаще стали врываться призывные звуки труб военных оркестров. Новые песни появились и в Тэпкэне. Их пели дети суровыми глухими голосами:
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет…
Они пели на школьных праздниках и в клубе, и Айвангу аккуратно ходил на все концерты.
Однажды в клубе он сказал Мынору:
– Все у нас хорошо здесь, только одного не хватает.
– Мало книг? – спросил Мынор.
– Нет, книг тут достаточно. К тому времени, когда мы доберемся до последней, привезут еще. Я говорю о другом. Мы провели электричество в клуб, в магазин, в школу. В ярангах горит "лампочка Ильича", а его-то самого у нас нет.
– Кого нет? – не понял Мынор.
– Портрета Ленина у нас нет. Такого большого, как на полярной станции. Ты видел? В кают-компании у них висит. Смотришь на него – и хочется поговорить с таким человеком…
– Как же так? – удивился Мынор. – Разве с портретом можно разговаривать? Ты ведь не шаман.