Немецкому народу, изнуренному войной и революцией, нужна была большая цель, и эту цель поставил перед ним Михаэль. Он не оглядывался назад, а указывал путь вперед, и к нему сразу же поспешили люди, сознающие ответственность, люди, способные на увлечение, люди, вдохновленные идеей солидарности. Молодежь явилась со своими организациями. Женщины предлагали свои услуги. Огромная задача требовала участия всех сил народа. Даже тюрьмы привлек Михаэль к работе. Арестанты делали кирпич близ Северного моря, транспортировали ил – превосходное удобрение – в песчаные степи. В настоящее время Михаэль боролся за то, чтобы каждое лишение свободы превращалось в трудовую повинность, и все газеты оживленно дебатировали этот вопрос.
Общество "Новая Германия" приобретало пустоши и возделывало их. Этой возделанной землей оно оплачивало свою рабочую силу и погашало ею свои долги. Из себя самого, из почвы оно извлекало огромные новые ценности. Теперь общество владело бесчисленными полями, лесами, каменоломнями, лесопильными, кирпичными, цементными заводами, мастерскими, землечерпалками, баржами. Владело арсеналом машин, которые могло по усмотрению перебрасывать с места на место. План, метод, экономия были главными его принципами.
В лихорадочном возбуждении Михаэль работал до глубокой ночи. Лицо у него похудело и вытянулось. Он горел от увлечения своим делом.
Безмерным и гигантским казалось оно – и в то же время простым и ясным в своих основах.
Проблема крупных городов, их развитие, их исправление. Города-спутники, окружающие их, сходные по структуре. Зеленая полоса вокруг этих городов. Пояса садов, теснящиеся к их перифериям. Утилизация отбросов этих городов, отбросов, покамест гибнущих по большей части бессмысленно.
Новые города предстояло создать, промышленные колонии, деревни кустарей, садоводческие поселки. Паровая машина вызвала централизацию, электрический ток давал возможность перейти к децентрализации. Силовые станции, каналы, электрические дороги, автомобильные дороги – работа на десятки лет, на столетие, если угодно, пока вся страна не превратится в один цветущий сад. Проблемы малонаселенных восточных областей, Рейна, Рура – да, поистине, проблем без конца!
Около трех тысяч квартир уже создало общество, около двухсот колоний, больших и малых, всякого рода и для всяких целей, находилось в стройке. Это было только начало. Но Михаэль уже видел перед собой эту новую Германию, видел, как она врастает в старую, постепенно, вce больше, с каждым днем. Когда-нибудь она станет приютом для двухсот миллионов счастливых и здоровых людей, будет давать им работу, пищу и душевную радость.
21
Солнце уже клонилось к закату, когда Христина после долгого молчания вдруг сказала:
– Теперь я хочу говорить! Теперь я хочу тебе во всем покаяться! Покаяться, да… Но обещай мне не прерывать меня! И обещай мне ни слова не говорить в опровержение, когда ты все услышишь. Позже, позже! Покаяться я хочу… Да смилуется надо мною бог…
Христина закрыла руками лицо и заговорила:
– В ту пору… когда случилось несчастье, когда я в своей бессмысленной ревности выстрелила в тебя, – в ту пору я, конечно, не владела собой. Я ведь хотела тебе только пригрозить, только запугать тебя, чтобы ты меня боялся! Но выстрелить не хотела, видит бог, это правда. Быть может, чтобы испугать тебя, я хотела пустить пулю в стену. И вот это случилось. Вдруг у тебя хлынула кровь из груди – и я уже ничего не понимала. Ты заклинал меня молчать, ты взял ответственность на себя. Начиная с этого мгновения, я уже не была такою, как все, я уже не была свободна, я всецело принадлежала тебе. Я стала рабыней, такое было у меня чувство.
"Теперь я уже не знаю, как провела первые недели. Знаю только, что делала все, как машина, как автомат. Стояла за прилавком, показывала белье, слышала чужие голоса, говорила. Все эти недели я непрестанно молилась, – это правда, видит бог, – ходила ли я по улицам, была ли в магазине или дома, непрестанно я молилась о том, чтоб:.! ты остался в живых. Я запиралась у себя в комнате, не выходила, никого не видела, не знаю, когда спала, когда ела, – я жила в какой-то оторопи.
Только когда мне в больнице сказали, что твоей жизни уже не грозит опасность, только с этого дня я могла опять дышать, а до тех пор у меня дыхание было совсем короткое, как при безумном страхе. Наконец-то я перевела дух!
"В первые недели я не плакала, теперь же плакала очень часто. Плакала от радости, что ты спасен. И каждый день, утром и вечером, я на коленях благодарила бога за то, что он внял моей молитве. Это правда, видят бог.
"Так это было в первые недели и месяцы. Это было летом, и я много гуляла. Я избегала всех знакомых, всегда была одна. Люди болтали и смеялись и были веселы. После этих долгих недель меня вдруг охватило желание быть среди веселых людей. Это желание было совсем безобидно, но так это началось.
"В универсальном магазине, в бельевом отделе, служила молодая девушка, жизнерадостное, веселое создание. Ее звали Сусанной. Я подружилась с нею, и мы вместе посещали танцевальные залы. Мне казалось грехом, что я танцую и веселюсь, между тем как ты по моей вине лежишь больной. Но я не могла пересилить себя. Там я встретилась с одним русским. Он говорил, что был офицером и живет теперь только тем, что продает драгоценности своей матери, которые провез через границу. Он рассказывал много интересных вещей, был мрачен и всегда немного меланхоличен. Это притягивало меня. Он домогался меня, я противилась. Но всегда слышала его голос, когда бывала одна. Тогда я видела его совсем близко перед собою. Так боролась я несколько недель. Но кровь моя не могла устоять. Часто во мне поднималось какое-то неистовство, и так это произошло. Я в ту пору еще навещала тебя, но бывала близка к обмороку от стыда, когда подавала тебе руку. Я презирала себя.
"Однажды я условилась встретиться с русским, как это уже часто бывало, перед Потсдамским вокзалом. Он не, пришел. Я написала ему. Не получила ответа. Я справилась о нем в доме, по тому адресу, который он мне указал, – он там никогда не жил. Конечно, мне было поделом. Я радовалась этой каре. Но опять на меня нашло это неистовство крови; оно сильнее всех решений, всех клятв и молитв. Я трепетала на улице под взглядами мужчин, кровь мгновенно бросалась мне в лицо, когда кто-нибудь, проходя мимо, касался меня. Опять я стала часто развлекаться с Сусанной. Познакомилась с одним молодым человеком, писателем. Он говорил, что ходит в этот дансинг только для наблюдений. Танцевал он мало и плохо. Но был остроумен и умел интересно болтать. Он пригласил меня на ужин к себе, но стоит ли рассказывать дальше… Я стала его любовницей и начала презирать себя еще сильнее.
"Теперь ты на хорошем пути, – говорила я себе, – переходишь от одного к другому".
"Начиная с этого времени, я уже не навещала тебя. Первое твое письмо из тех, что приходили в это время, я еще прочла. Остальные сжигала, не читая. Такое создание, как я, не должно было больше существовать для тебя. Я сама вычеркнула себя из твоей жизни. И все же я еще любила тебя – не забывай. Я сама присудила себя к тому, чтобы исчезнуть из твоей жизни.
"Однажды я встретила моего друга, писателя, перед его домом. Он вышел из подъезда с девушкой. Взглянул на меня и перешел на другой тротуар, – он больше меня не знал. Мне стало стыдно за него. Но и от этой кары я почувствовала себя легче. Ничего другого я не заслуживала. "Они поступают с тобой по заслугам", – подумала я и почувствовала, хотя и страдала, большое удовлетворение.
"Дальше, дальше, дай мне договорить! Что со мной сделалось? Не отравлена ли была моя кровь? Не знаю. Неистовство крови нашло на меня, и вдруг мне пришло на ум, что лучше всего мне, несчастной и одинокой, броситься в омут жизни, чтобы в нем потонуть.
"В эти дни я потеряла службу. Меня уволили. Это меня мало беспокоило. Начала искать нового друга. Нашла его. Это был помещик из провинции. Но он был мне скучен, я взяла другого. На этот раз мне попался робкий человек, привязавшийся ко мне и жертвовавший для меня последними крохами. Я ему изменила. Вот как я жила! Вот до чего дошла! Только в чаду разврата я могла еще чувствовать себя хорошо. Трезвая – была тупа или испытывала отчаяние. Никогда в жизни, еще за несколько недель до того, мне и присниться не могло, что я способна так низко пасть. Я уже перестала себя понимать. Каковы другие женщины? Что интересует их? Лгут ли они, лицемерят ли так, как я лгала и лицемерила? Добрые духи, раньше сопутствовавшие мне, покинули меня, и я погибла. Я уже тогда это чувствовала: долго это длиться не может, я должна погибнуть.
"Я уже не боролась, уже не имела для этого сил. Только бы наслаждаться, только бы одурманиваться! Однажды я неожиданно столкнулась на станции подземкой дороги с Женни Флориан. По счастью, там было темно Она не могла заметить, какой у меня был вид, не могла увидеть, что я побледнела, как смерть. Она спрашивала о тебе, и я ей сказала, что ты умер. Эта ложь взбрела мне в голову как раз в тот миг, и я не поколебалась ее произнести. Тогда это, в сущности, было мне уже все равно: одной ложью больше или меньше – было безразлично.
"И в это время случилось самое страшное. Вдруг я убедилась, что стану матерью. Я и на это посмотрела как на небесную кару и сказала себе, что теперь должна еще скорее привести дело к развязке. Я не хотела произвести на свет ребенка, признаюсь и в этом. Этот чудный ребенок, который мне теперь дороже всего на свете, не существовал бы ныне, если бы исполнилась моя воля. Тут я должна сказать тебе, что не считала ребенка твоим. Я пошла к одному врачу с просьбой помочь мне. Но он отказал, уверив меня, что пошел уже четвертый месяц беременности. Непонятно, непостижимо! И вдруг меня осенила мысль: значит, это твой ребенок!
"Но за этим недолгим светлым промежутком последовал глубочайший мрак. Все ведь было тем ужаснее, тем чудовищнее. Один только оставался у меня исход: убить себя.
"Наконец ребенок все-таки родился. Сначала я собиралась убить его, ибо что суждено было ребенку столь падшей матери? Но потом я расплакалась над ним. Будь, что будет! Я теряла рассудок, не знала, как быть. В эти дни я написала однажды Женни Флориан. Написала, что солгала ей и что ты жив; что я чувствую себя недостойной называться еще твоей подругой; просила у нее денег, так как очень бедствовала; заклинала ее никому ничего не говорить. Она сдержала слово.
"Вскоре после рождения ребенка я заболела. Меня сильно лихорадило. Врач сказал, что у меня задеты легкие и что мне надо немедленно лечь в санаторию. Я рассмеялась ему в лицо. "Наконец-то, – подумала я, – теперь уж скоро!" – и я решила, когда почувствую, что мой конец близок, отправить твоего ребенка к Женни Флориан.
"Но не так это быстро подвигалось, как я рассчитывала.
"Я с каждым днем слабела. Дошла до того, что уже не в силах была вставать с постели. Денег не было ни гроша. Хозяева продали мои платья, обувь, немногие драгоценности, какие были у меня. Вот когда я попала в ад, который был заслужен мною. Я была в долгах. Отец меня преследовал. Сын меня преследовал. По ночам я лежала без сна, обливаясь потом. Наконец, я снова написала Женни Флориан, потому что была в полном отчаянии и совсем обезумела… и тогда пришел ты!..
Солнце совсем зашло, настал, полный мрак. Устрашающие черные тучи висели над степью.
– Так вот я какая, – сказала в заключение Христина. – Теперь ты знаешь меня. Не говори! – крикнула она и зажала уши. – Не говори! Ничего не отвечай! Через несколько недель ответишь!
– Забудем, – сказал Георг, несмотря на ее запрещение, – забудем все, что было. Будем смотреть вперед, а не назад.
Он показал на ребенка, спавшего на коленях Христины, и тихо привлек ее к себе.
Тогда она начала всхлипывать, разрыдалась и кричала во весь голос, как зверь.
22
Этой весной на бирже и в финансовых кругах прошел слух, будто концерн Венцеля Шелленберга находится в затруднительном положении. Никто не знал, как и где возник этот слух, но он возник. И в самом деле, нельзя было отрицать, что Гольдбаум, главный директор концерна, вел с разными банками переговоры о довольно значительных кредитах. Правдой было и то, что в предложении появились внезапно большие пакеты акций концерна. Бумаги всех предприятий шелленберговского синдиката быстро падали и за месяц потеряли четвертую часть своей курсовой стоимости.
Гольдбаум получил отпуск и уехал на Ривьеру.
Говорили, будто Венцель Шелленберг собирается продать свой дворец в Груневальде, еще не совсем достроенный, – недвижимость столь огромной ценности, что едва ли нашелся бы для нее покупатель. Болтали также, что яхта Шелленберга, принадлежавшая раньше одной бывшей великой герцогине, продана в Англию. Бумаги концерна упали еще ниже.
Шелленберг оставался хладнокровен, мало того – Никогда еще не видели его в более веселом настроении.
Не было такого события в берлинском обществе, на котором не присутствовал бы Венцель. Не было премьеры, скачек, где бы он не появлялся. Почти всегда ему сопутствовала Женни Флориан. Ее нежный стан украшали самые дорогие платья, драгоценности сверкали на руках и шее.
Знатоки посмеивались.
– Это маскарад, – говорили они, подмигивая. – Нас не проведешь. Если в его здании появились трещины, все оно рухнет в одну ночь.
Но затем знатоки стали поглядывать друг на друга разочарованно. Что это значит? Неизвестный покупатель вдруг появился на бирже и стал приобретать огромные пакеты упавших шелленберговских акций. То же повторилось на следующий биржевой день. Бумаги поднялись в цене. В течение недели они не только достигли прежнего курса, но и превзошли его.
Венцель выиграл огромную сумму и со смехом сунул ее себе в карман. Тут и Гольдбаум появился опять на поверхности концерна, после того как долго скрывался в подполье. Он был такой же круглый и лоснящийся, как раньше, словно ничего не случилось, и весело потирал руки. Не было ли все это маневром, который задумал сам Венцель? В эти дни Венцель купил скаковую конюшню господина фон Кюне. Тридцать две лошади – среди них исключительные экземпляры. Одного известного спортсмена, принадлежавшего к высшей знати, он пригласил в качестве тренера.
Теперь уже шелленберговские цвета мелькали на всех скачках. Их выбрала Женни, по желанию Венцеля. Куртка – желтая, рукава в красную и белую полоску. Издали можно было различить эти цвета в мчащейся стае. Выяснилось также, что Шелленбергу и не снилось продавать свой новый дворец, воздвигнутый в Груневальде. Но почему он вдруг перед этим приостановил все работы, почему поручил своим поверенным договориться с поставщиками, подрядчиками и строительными фирмами и подытожить с ними счета, – это было известно одному только Шелленбергу.
Слух о продаже яхты тоже оказался вымыслом. Яхта Шелленберга действительно направилась в Англию. Капитану было поручено идти в Гулль и ждать там дальнейших распоряжений. В нескольких газетах появилась тогда заметка, называвшая покупателем яхты лорда Бивербрука. Однако через несколько недель капитан получил приказ отвести яхту обратно в Варнемюнде. Венцелю и не снилось продавать яхту. Почему же посылал он ее в Гулль? В его новом груневальдском дворце опять уже суетились мастеровые.
Два-три раза в неделю Венцель ездил с Женни в Груневальд посмотреть, как идет работа. Когда он бывал занят, Женни ездила одна, ибо Венцель назначил ее "главным руководителем работ". Закутанная в манто, она танцующей поступью, улыбаясь, обходила залы, и архитекторы целовали ей руку. Маляры и мастеровые приветливо кланялись с лесов. Женни принадлежала к числу людей, порождающих бодрое настроение, где бы они ни появлялись. А между тем она говорила мало и только приветливо кланялась, улыбаясь.
Все в этом здании было верхом великолепия и совершенства. Самый дорогой материал, драгоценнейшие породы дерева использованы были для дверей, обшивки стен, паркетов. В большей столовой столы были обтянуты драгоценным штофом. Двадцать мастериц два года работали над ним. Мрамор, бронза, парча. Библиотека по размерам и роскоши – как в каком-нибудь герцогском дворце. В полузаконченных покоях громоздилась мебель, горы ящиков. У Веннеля были особые агенты по закупке старинных вещей, картин, книг. Потолки во всех залах – чудеса искусства. Во дворце было двадцать комнат для гостей, каждая с ванной, и все отделаны различно и оригинально. Особенно Женни интересовалась кухонными и подвальными помещениями. Там расположены были комнаты для слуг. Там были две бани для прислуги, мужской и женской, винный погреб, снабженный всеми усовершенствованиями, и, наконец, еще не достроенный бассейн для плавания, длиною в пятнадцать метров и шириною в пять. Из покоев Веннеля туда вела белая мраморная лестница.
Относительно этого бассейна для плавания у Женни возникла блестящая идея.
– У меня есть хорошая мысль, Венцель, – сказала она. – Можно мне вносить предложения?
– Разумеется, ты ведь руководишь постройкой.
Женни поехала к Штобвассеру.
– Послушайте, Штобвассер, – сказала она, – постарайтесь собрать у себя несколько ваших керамиковых работ и приведите немного в порядок свою мастерскую. Завтра или послезавтра, – точно сказать не могу, – я привезу к вам покупателя. Но позаботьтесь о том, чтобы ваша комната имела более опрятный вид.
– Хорошо, хорошо, – ответил Штобвассер, подняв свой острый нос. Вы останетесь мною довольны, Женни.
– И не отлучайтесь из дому. Я приеду между одиннадцатью и часом дня.
У Штобвассера были дивные керамиковые изделия: какаду, попугаи, фазаны, цапли, фламинго. Животные были его специальностью. Он сам обжигал и покрывал глазурью свои работы в старой, запыленной печи, стоявшей в углу.
Штобвассер бегал весь день, чтобы собрать свои произведения, из которых меньшая часть была продана, а большая сдана в магазины на комиссию.
Женни приехала с Венцелем, не заставив себя ждать.
Она чуть было не рассмеялась. Штобвассер поклонился смешно, неуклюже и слишком низко. Где-то он раздобыл напрокат долгополый сюртук, мешком сидевший на нем. Он попросил гостей сесть, платком смахнув со стульев пыль. Багрово покраснел от смущения и еще больше смутился, когда, попятившись, споткнулся о кошку. Животные в своих клетках встревожились, а попугай громко закричал и пропел: "Тот, кто хочет бьгть солдатом, должен запастись ружьем".
– Молчать! – прикрикнул на него Штобвассер.
– К сожалению, эти работы не так хороши, как мне бы хотелось, – сказал он. – Я вас прошу, например, не смотреть на этого какаду, он просто плох.
Женни расхохоталась.
– Забавная у вас манера заинтересовывать покупателя, – воскликнула она и обратилась к Венцелю: – Штобвассер сам обжигает свою керамику.
Штобвассер, словно гид в музее, угловатым жестом показал на запыленную и закопченную обжигательную печь в углу:
– Да, сам обжигаю в этой печи.
Венцель искренне заинтересовался работами скульптора, внимательно осматривая керамику, резьбу по дереву. Но еще больше, казалось, интересовали его живые звери, натурщики Штобвассера.
– Сегодня у меня, к сожалению, нет больше времени, – сказал он вдруг. – Мы скоро увидимся, господин Штобвассер.
Штобвассер низко поклонился и побледнел.
– Как часто я это слышал уже: "Мы еще увидимся", – сказал он, когда посетители ушли. И пригрозил кулаком попугаю: – Вздумалось же тебе петь свою дурацкую песню, когда у меня гость, да еще бывший капитан!
Он был в полном отчаянии.