Памятник генералу Шерману перебил ее. Она остановилась на секунду, чтобы посмотреть на площадь, сверкавшую перламутром… Да, это квартира Элайн Оглторп… Она села в автобус, который шел на площадь Вашингтона. Воскресная, полуденная Пятая авеню пролетала, розовая, пыльная, стремительная. По теневой стороне шел человек в цилиндре и сюртуке. Зонтики, летние платья, соломенные шляпы сверкали на солнце, которое ложилось пламенными квадратами на нижние окна домов, играло яркими бликами на лаке лимузинов и такси. Пахло бензином и асфальтом, мятой, тальком и духами от парочек, которые прижимались друг к другу все теснее и теснее на скамьях автобуса. В пролетевшей витрине – картины, карминовые портьеры, лакированные старинные стулья за цельным стеклом. Магазин Шерри. Ее сосед был в гетрах и лимонных перчатках – наверно, приказчик. Когда они проезжали мимо церкви Святого Патрика, на нее пахнуло ладаном из высоких, открытых в темноту дверей. Дельмонико. Рука молодого человека, сидевшего напротив нее, блуждала по узкой, серой фланелевой спине сидевшей рядом с ним девицы.
– Да, бедняге Джо не повезло – пришлось ему жениться на ней. А ему только девятнадцать лет.
– А по-твоему, это большое несчастье?
– Миртл, я ведь не нас имел в виду.
– Держу пари, что именно нас. Ну ладно, а ты видел девочку?
– Я уверен, что это не от него.
– Что?
– Ребенок.
– Билли, какие гадости ты говоришь.
Сорок вторая улица. Клуб союзной лиги.
– Очень интересное было собрание… очень интересное… Был весь город… Говорили прекрасные речи, я даже вспомнил прежние времена, – проскрипел интеллигентный голос над ее ухом.
"Уолдорф Астория".
– Хорошенькие флаги, Билли, правда? Вон тот, смешной, – это сиамский, потому что в гостинице живет сиамский посланник. Я прочел сегодня утром в газете.
"Когда, любовь моя, с тобою – час расставания пробьет – прильну последним поцелуем – к твоим губам… поцелуем волнуем почуем… с тобою голубою прибою… Когда, любовь моя, с тобою…"
Восьмая улица. Она сошла с автобуса и вошла в кафе "Бревурт". Джордж сидел спиной ко входу, щелкая замком портфеля.
– Ну и поздно же вы, Элайн! Немного нашлось бы охотников сидеть и ждать вас три четверти часа.
– Джордж, вы не должны бранить меня. Я получила большое удовольствие. Мне много лет уже не было так хорошо. Я весь день принадлежала самой себе. Я шла пешком от Сто пятой улицы до Пятьдесят девятой через парк. Я встретила массу забавных людей.
– Вы, наверно, устали? – Его худое лицо с блестящими глазами в паутине тонких морщин надвинулось на нее, точно бушприт корабля.
– Вы, вероятно, весь день были в конторе, Джордж?
– Да, рылся в делах. Я ни на кого не могу положиться, даже в мелочах. Все приходится делать самому.
– Знаете, я заранее знала, что вы это скажете.
– Что?
– Что вы ждали три четверти часа.
– Вы слишком много знаете, Элайн… Хотите пирожного к чаю?
– О, в том-то и несчастье, что я ничего не знаю… Я хочу лимонаду.
Вокруг них звенели стаканы. Лица, шляпы, бороды колыхались в синем папиросном дыму, отражались в зеленоватых зеркалах.
– Но, дорогой мой, это та же старая история. В отношении мужчины это, может быть, и правильно, но в женщине это ничего не определяет, – гудела женщина за соседним столиком.
– Ваш феминизм вырастает в преграду, которую невозможно перешагнуть, – отвечал тусклый, робкий мужской голос. – А что, если я эгоист? Видит Бог, сколько я выстрадал…
– Это очистительный огонь, Чарли…
Джордж говорил, стараясь поймать ее взгляд:
– Как поживает очаровательный Джоджо?
– Не будем говорить о нем.
– Чем меньше разговору о нем, тем лучше, а?
– Джордж, я не хочу, чтобы вы издевались над Джоджо. Худой ли, хороший ли, но он мой муж до тех пор, пока мы не разойдемся. Нет-нет, я не хочу, чтобы вы смеялись! Как хотите, но вы слишком грубый и простой человек, чтобы понимать его. Джоджо – очень сложная, пожалуй, даже трагическая натура.
– Ради Бога, не будем говорить о мужьях и женах! Важно только то, маленькая Элайн, что мы сидим вместе и что никто нам не мешает. Пожалуйста, когда мы увидимся снова, по-настоящему, реально?
– Не будемте такими реальными, Джордж. – Она тихо рассмеялась в свою чашку.
– Но мне так много надо сказать вам. Я хочу спросить вас о многом, многом.
Она глядела на него, смеясь, держа надкусанный кусочек вишневого торта розовыми пальцами – указательным и большим.
– Вы так же разговариваете с каким-нибудь несчастным грешником, дающим свидетельские показания? По-моему, скорее надо так: где вы были ночью тридцать первого февраля?
– Я говорю серьезно. Вы не понимаете этого или не хотите понять.
Молодой человек остановился у их стола, слегка покачиваясь, упорно глядя на них.
– Хелло, Стэн! Откуда вы взялись? – Болдуин смотрел на него не улыбаясь.
– Я знаю, мистер Болдуин, это очень нескромно, но разрешите мне присесть на минутку к вашему столу. Меня тут ищет один человек, с которым мне не хочется встречаться. О Господи, тут зеркало… Впрочем, меня не заметят, если увидят вас.
– Мисс Оглторп, позвольте вам представить Стэнвуда Эмери, сына старшего компаньона нашей фирмы.
– Как это чудесно, что я познакомился с вами, мисс Оглторп. Я видел вас вечером, но вы меня не видели.
– Вы были в театре?
– Я чуть не перепрыгнул через рампу. Вы были так очаровательны!
У него была красновато-коричневая кожа; робкие глаза, посаженные слишком близко к острому, слегка выгнутому носу, большой, беспокойный рот, волнистые каштановые взъерошенные волосы. Эллен смотрела то на него, то на другого, внутренне посмеиваясь. Все трое застыли на своих местах.
– Я видела сегодня девицу с "Антиперхотином", – сказала она. – Она произвела на меня большое впечатление. Именно так я представляла себе "Великую Деву на белом коне".
– "На пальцах перстни, на ногах бубенцы, и несет она гибель во все концы", – отчеканил Стэн одним духом.
– Кажется, музыка заиграла! – рассмеялась Эллен. – Действительно, гибель пришла.
– Ну, что слышно в университете? – спросил Болдуин сухим, неприязненным тоном.
– Вероятно, он стоит на месте, – сказал Стэн, вспыхнув. – Я желаю ему сгореть до моего возвращения. – Он встал. – Простите мое нескромное вторжение, мистер Болдуин.
Когда он, повернувшись, наклонился к Эллен, на нее пахнуло запахом виски.
– Пожалуйста, простите меня, мисс Оглторп.
Она инстинктивно протянула ему руку; сухие, тонкие пальцы крепко сжали ее. Он отошел, пошатываясь, налетев по дороге на лакея.
– Я не могу понять этого дьявольского молодого щенка! – разразился Болдуин. – У бедного старика Эмери разрывается сердце. Он чертовски умен, у него сильная индивидуальность и все такое прочее, но он ничего не делает – только пьет и скандалит… Мне кажется, что ему нужно было бы начать работать и постичь значение ценностей. Слишком много денег – вот несчастье всех этих студентиков… Ну, слава Богу, Элайн, мы опять одни. Я работал беспрерывно всю мою жизнь с четырнадцати лет. Теперь пришло время отдохнуть. Я хочу жить, путешествовать, думать и быть счастливым. Я больше не в силах переносить такой темп жизни. Я хочу научиться играть, ослабить напряжение… Вот в какой момент вы вошли в мою жизнь.
– Но я не хочу быть сторожем при вашем предохранительном клапане. – Она рассмеялась и уронила ресницы.
– Поедем вечером куда-нибудь за город. Я весь день задыхался в конторе. Терпеть не могу воскресенья.
– А моя репетиция?
– Вы можете захворать. Я вызову по телефону автомобиль.
– Смотрите – Джоджо! Хелло, Джоджо! – Она помахала перчатками.
Джон Оглторп, с напудренным лицом, со ртом, аккуратно сложенным в улыбку над стоячим воротником, лавировал между столиками, протягивая руку, облитую желтой перчаткой с черными полосками.
– Здравствуй, дорогая. Какой приятный сюрприз!
– Вы не знакомы? Мистер Болдуин…
– Простите, если я помешал… э… вашему tète-â-tète.
– Ничего подобного! Садись, выпьем чего-нибудь. Я как раз до смерти хотела тебя видеть, Джоджо… Кстати, если тебе сегодня вечером не предстоит ничего более интересного, забеги на несколько минут в театр. Я бы хотела узнать твое мнение о моей новой роли.
– Разумеется, дорогая. Что может быть приятнее для меня?
Напрягаясь всем телом, Джордж Болдуин откинулся назад и сплел руки за спинкой стула.
– Человек… – Он отрывал слова, точно куски металла. – Три рюмки шотландского, пожалуйста.
Оглторп уперся подбородком в серебряный набалдашник трости.
– Доверие, Болдуин, – заговорил он, – доверие между мужем и женой – чудесная вещь. Пространство и время бессильны против него. Если бы кто-нибудь из нас уехал в Китай на тысячу лет, то это ни чуточки не отразилось бы на нашей взаимной привязанности.
– Понимаете, Джордж, все дело в том, что Джоджо в юности слишком много читал Шекспира… Ну, мне пора идти, а то Мертон опять будет ругаться… Поговорите об индустриальном рабстве… Джоджо, расскажи ему о равенстве.
Болдуин поднялся. Легкий румянец окрасил его скулы.
– Разрешите проводить вас до театра, – сказал он сквозь стиснутые зубы.
– Я никому не разрешаю провожать меня куда бы то ни было. А ты, Джоджо, пожалуйста, не напивайся, а то ты не сможешь смотреть, как я играю.
Пятая авеню была розовой и белой под розовыми и белыми облаками. Легкий ветер приятно холодил лицо после нудных разговоров, табачного дыма и коктейлей. Она весело махнула рукой шоферу такси и улыбнулась ему. Вдруг она увидела пару робких глаз, серьезно смотревших на нее из-под высоких бровей на коричневом лице.
– Я давно поджидаю вас. Можно мне отвезти вас куда-нибудь? Мой "форд" стоит за углом. Пожалуйста.
– Но я иду в театр. У меня репетиция.
– Тогда разрешите мне довезти вас до театра.
Она задумчиво натягивала перчатку.
– Хорошо, если это вас не затруднит.
– Чудесно. Автомобиль тут же, за углом… Не правда ли, это ужасная наглость с моей стороны? Но это другой разговор – так или иначе, я еду с вами. Мой "форд" называется "Динго", но это опять-таки особый разговор.
– Приятно все-таки встретить по-настоящему молодого человека.
Его лицо побагровело, когда он нагнулся, чтобы открыть дверцу автомобиля.
– О да, я чертовски молод.
Автомобиль зарычал и снялся с места.
– Нас, наверно, арестуют: у меня глушитель не в порядке.
На Тридцать четвертой улице они промчались мимо девушки, медленно ехавшей в уличной толчее верхом на белой лошади. Ее каштановые волосы ниспадали ровными поддельными волнами на белый конский круп и на золоченое седло, на котором зелеными и красными буквами было написано "Антиперхотин".
– "Перстни на пальцах, – запел Стэн, нажимая клаксон, – на ногах звонки, и гибнет перхоть от ее руки!"
II. Длинноногий Джек с перешейка
Полдень на Юнион-плейс. Распродажа. Надо закрывать торговлю. МЫ СОВЕРШИЛИ УЖАСНУЮ ОШИБКУ. Стоя на коленях на пыльном асфальте, мальчишки чистят шнурованные башмаки, полуботинки, туфли, штиблеты на пуговках. Солнце сияет, как одуванчик, на носках вычищенной обуви. "Прямо в конец, мистер, мисс, мадам, в конец магазина, получена большая партия материй фантази, высшего качества, цены вне конкуренции… Джентльмены, миссис, леди, цены понижены!" МЫ СОВЕРШИЛИ УЖАСНУЮ ОШИБКУ. Надо закрывать торговлю.
Полуденное солнце мутно спиралит в окно ресторана. Засурдиненный оркестр спиралит "Индостан". Он ест пирожки, она ест сладости. Они танцуют с набитым ртом, мягкий синий джемпер льнет к гладкому черному пиджаку, обесцвеченные перекисью завитки – к гладкому черному пробору.
По Четырнадцатой улице – "трам-там-там, трам-там-там!" – идет Армия, шагают девицы – "трам-там-там, трам-там-там!" – по четыре в ряд, гром, лазурь, блеск, оркестр Армии Спасения.
"Высшего качества, цены вне конкуренции!" Надо закрывать торговлю. МЫ СОВЕРШИЛИ УЖАСНУЮ ОШИБКУ. Надо закрывать торговлю.
"Британский пароход "Рейли" из Ливерпуля, капитан Кетлуэл; 933 кипы, 881 ящик, 10 тюков, 8 мест готовых изделий; 57 ящиков, 89 кип, 18 тюков бумажных ниток; 156 кип войлока; 4 кипы асбеста, 100 ящиков катушек…"
Джо Харленд перестал стучать на пишущей машинке и посмотрел на потолок. Кончики пальцев болели. В конторе кисло пахло клеем, бумагой и мужчиной, снявшим пиджак. Он видел в открытое окно темный кусок стены, выходившей во двор, и какого-то человека с зеленым щитком над глазами, глядевшего бесцельно из окна. Светловолосый конторский мальчик положил записку на край его стола: "М-р Поллок хочет видеть вас в 5.10". Твердый комок застрял у него в горле: "он меня уволит". Его пальцы снова начали выстукивать.
"Голландский пароход "Делфт" из Глазго, капитан Тромп; 200 кип, 123 ящика, 14 тюков…"
Джо Харленд долго бродил по Беттери, пока не нашел свободной скамейки. Он сел на нее. Солнце тонуло в шафрановом тумане за Джерси. Ну ладно, с этим мы покончили. Он долго сидел, глядя на солнечный закат – как на картину в приемной зубного врача. Большие облака валили из труб проходившего буксира и стояли над ними, черные и пурпурные. Он смотрел на закат и ждал. У меня было восемнадцать долларов пятьдесят центов, минус шесть долларов за комнату, один доллар и восемьдесят четыре цента за стирку белья и четыре доллара пятьдесят центов – долг Чарли; стало быть, семь долларов восемьдесят четыре цента, одиннадцать долларов восемьдесят четыре цента, двенадцать долларов тридцать четыре цента вычесть из восемнадцати долларов пятидесяти центов, остается у меня шесть долларов и шестнадцать центов. Хватит на три дня до новой работы, если я обойдусь без выпивки. Господи, неужели счастье никогда мне не улыбнется? Ведь раньше везло же мне. Его колени тряслись, в желудке жгло и ныло.
Славную вы себе устроили жизнь, Джозеф Харленд. Сорок пять лет – и ни одного друга, ни одного цента.
Паруса бота казались ярко-красным треугольником в нескольких шагах от асфальтовой набережной. Молодой человек и девушка крепко прижались друг к другу, когда стройный бот проплыл мимо. Они были бронзовыми от солнца, с выгоревшими желтыми волосами. Джо Харленд закусил губы, чтобы удержать слезы, когда бот скрылся в красноватом тумане залива. Ей-богу, надо выпить.
– Разве это не преступление? Разве это не преступление? – Человек, сидевший налево от него, без конца твердил эту фразу.
Джо Харленд повернул голову – у человека было красное рябое лицо и седые волосы. Он крепко держал пальцами театральное приложение к газете.
– Молодые актрисы выступают совсем нагишом… Неужели они не могут оставить человека в покое?
– А вы не любите рассматривать портреты актрис в газетах?
– Я вам говорю: неужели они не могут оставить человека в покое? Если у вас нет работы и нет денег – какой с них толк?
– Что вы! Очень многие любят рассматривать их изображения в газетах. Да я сам в былые дни…
– В былые дни у вас, наверно, была работа. А теперь нет, так ведь? – проворчал он свирепо.
Джо Харленд отрицательно покачал головой.
– Так на какой они черт? Пусть они оставят нас в покое. Теперь не будет работы до снегопада.
– А что вы будете делать до тех пор?
Старик не ответил. Он снова наклонился над газетой, прищурился и забормотал:
– Они совсем голые. Это преступление, говорю я вам!
Джо Харленд поднялся и пошел. Было почти темно; его колени одеревенели от долгого сидения. Он плелся и чувствовал, как тугой кушак стягивает его живот. Жалкий старый одр, тебе нужно пропустить две-три стопки, чтобы ты мог как следует поразмышлять. Кислый запах пива ударил ему в нос из-за двери. Лицо буфетчика было похоже на шафрановое яблоко на уютной полке красного дерева.
– Стопку горяченькой!
Теплое душистое виски обожгло ему горло. Вот от этого становишься человеком! Не допив стопки, он подошел к даровому буфету и съел бутерброд с ветчиной и маслину.